И Суффолк и Йорк также сели на прочный ког. Мы слышали, как капитан сказал:
— Клянусь Пресвятой Девой, если мы разобьёмся о скалу или столкнёмся с пиратами, Англия может лишиться одновременно и своей королевы, и самых первых вельмож.
Суффолк наградил его за эти слова увесистой затрещиной, но я, естественно, была встревожена. Мы сытно поели, не в тесной каюте, а на палубе, где, кстати, предстояло заночевать и милордам. Ветер, на мой взгляд, был чрезвычайно силён, но англичане не обращали на него никакого внимания, и мне невольно пришлось последовать их примеру.
Я стояла на палубе, поглубже, вплоть до самых ушей, нахлобучив свою шляпку, и наблюдала, как матросы отшвартовывают корабль. Один парус уже был поднят, и мы стали медленно отходить от причала. Капитан зычным голосом отдавал команды, матросы носились взад и вперёд, выполняя их. Один из них неосторожно наступил Альбиону на хвост, и тот громко заревел. Следом за первым парусом подняли и другие, и корабль, я пользуюсь выражением матросов, весело заплясал на волнах.
Это определение оказалось лишь наполовину верным. Едва выйдя из гавани, мы и в самом деле заплясали на волнах. Однако никакого веселья я не ощущала. Дождь к этому времени прекратился, ночь выдалась великолепная, свет полной луны озарял бурно волнующиеся воды. Но было бы куда лучше, если бы царила кромешная тьма. Волнение тотчас же подействовало на мой желудок, который сперва изверг обед, а затем и то, чего я вроде бы даже и не ела.
Мои фрейлины проводили меня в каюту и помогли улечься на весьма неудобное ложе: тонкий матрас, постеленный на дощатую палубу. Хлопоча вокруг, они наперебой пичкали меня разными кушаньями и напитками, отчего меня тошнило ещё сильнее. Я жаждала смерти и даже молилась, чтобы мы и впрямь разбились о скалы или попали в лапы пиратов, о которых полушутя говорил капитан. Но молитвы мои не были услышаны, и в конце, концов, поддавшись крайнему утомлению, я задремала.
Проснулась я днём. Качало уже не так сильно. Рядом со мной сидела графиня Солсбери.
— Мы уже прибыли, миледи? — спросила я, прирождённая оптимистка по натуре.
— Нет, нет, ваша светлость. Мы в Соленте[13], но к ужину должны уже прибыть в Портсмут. Вы не хотели бы увидеть своё новое королевство?
Её слова воодушевили меня. Я позволила умыть и одеть себя и появилась на палубе. Справа возвышался остров, который надёжно защищал нас от ветра, слева лежала низкая, очевидно, заболоченная земля. Это и была Англия.
По своей наивности я вообразила, будто наше путешествие уже закончено. Но мой несокрушимый оптимизм снова подвёл меня. Солент оказался куда длиннее, чем я предполагала, — протяжённостью более двадцати миль. Здесь встречалось к тому же много песчаных отмелей, среди которых «Иоанну Шербургскому» приходилось постоянно лавировать, что, естественно, ещё удлиняло путь. Портсмут, куда мы направлялись, находился в восточном конце. Ввиду неблагоприятной погоды мы вошли в гавань с запада, миновав гряду остроконечных скал под названием Нидлз[14].
Итак, на то, чтобы пересечь пролив шириной в шестьдесят миль, нам понадобилась целая ночь. Значит, на двадцать оставшихся миль уйдёт менее половины этого времени, думала я. И глубоко заблуждалась. У меня теперь уже появился некоторый, причём весьма печальный опыт морского путешествия, и с каждой минутой мои опасения росли и росли. Прежде всего нам приходилось считаться с этими мерзкими приливами и отливами и, соответственно, с морскими течениями. В проливе они устремлены на восток и запад, тогда как курс нашего судна лежал на север. В Соленте два течения — на восток и на запад, и, к несчастью, тут наш корабль держал курс на восток. Несколько часов мы медленно тащились вперёд, но когда прилив сменился отливом, нас отнесло почти на то же самое место, где мы были до этого.
Но где же ветер, который помог бы нам преодолеть течения, вызванные приливом и отливом? Увы, на море либо бушует сильный ветер, угрожающий корабельным мачтам, человеческим жизням и… желудкам, либо господствует затишье, приносящее, судя по всему, тоже мало радости. С юго-запада хотя и очень слабый, но дул ветерок — всё, что осталось от свежего ночного ветра, к тому же мы находились с подветренной стороны от острова Уайт. Войдя в Солент, с восточным течением скоростью четыре узла (проплыть узкий проход около Нидлз против течения невозможно) за три последующие часа мы прошли около шестнадцати миль. Уже замаячили было вдалеке шпили церквей, но тут прилив сменился отливом, скоростью всё те же четыре узла, и нас незаметно оттащило назад на двенадцать миль. К этому времени стало уже смеркаться, и капитан решил бросить якорь в Ярмутском заливе, в северной части острова, ибо ночное плавание в этом районе чревато большими опасностями.
А нас он успокоил, сказав, что если завтра рано утром удастся воспользоваться попутным течением, то за какие-нибудь шесть часов мы доплывём до места назначения.
Я не поверила ему, хотя все окружающие, по-видимому, радовались его решению. И на сей раз оказалась права. Плавное покачивание судна, стоящего на якоре в уютном заливе, только убаюкивало, а не укачивало, и мы хорошо проспали эту ночь. На заре корабль отплыл с лёгким попутным ветром, имея в запасе шесть часов благоприятного течения. Увы, и ветер и течение оказались ещё слабее, чем накануне. Вместо того чтобы, как уверенно предсказывал капитан, достичь Портсмута, мы были вынуждены бросить якорь всего в одной миле от гавани, потому что наступил полный штиль, прилив вновь сменился отливом, и нам пришлось провести ещё одну ночь на море.
На переполненном пассажирами «Иоанне Шербургском» было весьма шумно. В довершение всех бед Альбиона тошнило по нескольку раз в день, и одному из матросов, со шваброй и ведром в руках, постоянно приходилось убирать за ним палубу, рискуя ненароком получить удар когтистой лапой. Боюсь, что на корабле уже зрел мятеж, когда мы наконец вошли в гавань.
Я надеялась, что на берегу меня ожидает мой муж, но его там не было. Как оказалось, нам предстояло направиться на запад, в Саутгемптон, где, как нам сказали, и находился король. По пути в Портсмут мы уже проплывали мимо этого города, расположенного по берегам небольшого залива, закрытого для судоходства из-за многочисленных отмелей и, само собой разумеется, из-за смены приливов и отливов.
Туда-то, невзирая на своё утомление, я и вынуждена была направиться. Это путешествие могло бы оказаться очень приятным, ибо мы ехали по живописным местам, и, вопреки предостережению Суффолка, здешние жители были явно рады видеть меня и с большим энтузиазмом приветствовали во всех селениях, через которые проезжал наш кортеж. К несчастью, непрерывно лил дождь, к тому же нам пришлось пересечь вброд несколько, стремительных речек, а потому мы насквозь вымокли. Но всё же 14 апреля я достигла Саутгемптона. Меня, даже не дав возможности переменить одежду, немедленно отвезли в местное аббатство и там представили моему супругу.
Как часто я предвкушала этот радостный момент, как часто о нём мечтала! Я даже успокоила свою совесть, растревоженную флиртом с Суффолком, оправдывая себя тем, что причиной моему поступку послужило жгучее нетерпение увидеть моего настоящего мужа, которое и заставляло меня слишком благосклонно относиться к его полномочному представителю. И вот наступил этот столь долгожданный момент!
Первое моё впечатление оказалось весьма благоприятным. Королю в то время исполнилось двадцать три года. Он был высок ростом, слегка худощав, что можно было приписать его молодости. Его удлинённое, чисто выбритое лицо казалось несколько меланхоличным, но Генриха никак нельзя было назвать некрасивым. Когда же, приблизившись к нему, я сделала глубокий реверанс, он улыбнулся, и улыбка эта придала ещё больше очарования его чертам.
Мне, однако, бросилось в глаза, что из всех окружающих меня людей, включая не успевших привести себя в порядок герцога и графа, которые стояли по бокам от меня, меньше всего на короля походил Генрих VI. Одет он был не лучше, а хуже всех. Чёрный камзол и панталоны, скромнейшее жабо и ни одной драгоценности. Башмаки как у простого работяги и такие же нечищенные. Эти башмаки разительно отличались от элегантной обуви на ногах окружавших его придворных.
Что-то в его облике неуловимо напомнило мне дядю Шарля, за которого я, разумеется, никогда не вышла бы замуж. Но всего более огорчило меня то, что я не увидела ни огня в его глазах, ни величественной осанки, — никаких признаков того, что передо мной сын Великого Гарри, повелителя самого доблестного, воинственного народа на земле. И в этом он также походил на дядю Шарля, который, кстати сказать, приходился дядей и ему. До сих пор я даже не принимала во внимание этого обстоятельства. Теперь оно вызвало у меня сильную озабоченность.
Но ни один из присутствующих не мог бы усомниться в том, что я королева, их королева. Несмотря на плохую погоду к концу последнего этапа нашего путешествия я облачилась в лучшую свою одежду. Хотя мои туфли и оторочка подола платья были запачканы глиной, золотая парча не утратила своего блеска. На мне были все мои драгоценности, а высокая, остроконечная шляпа-хеннин, хотя и слегка отсыревшая, чиркнула по притолоке, когда я входила. Волосы, как и подобает девственнице, я распустила, и они лежали на моих плечах, точно шаль.
Король протянул мне руку, а когда я поцеловала его пальцы, жестом показал, чтобы я выпрямилась.
— Вы обворожительны, мадам, — заметил он. — Совершенно обворожительны. Клянусь, что вы благородный человек, Суффолк.
Это замечание вызвало смех у вельмож с обеих сторон и некоторое смущение у самого графа, без сомнения, сознававшего, насколько беспечно он вёл себя по отношению к жене своего повелителя.
Всё ещё держа меня за руку, король повернулся к окружавшим его вельможам и дамам.
— Мадам, — сказал он, — я хотел бы представить вам моих дядей. Кардинал Бофор...
Кардинал — большой, тучный и багроволицый, как многие прелаты, которому шёл уже седьмой десяток, — поцеловал мою свободную руку и одарил меня открытой сияющей улыбкой.
— Хамфри, герцог Глостерский...
Герцогу, младшему и последнему оставшемуся в живых сыну Великого Гарри, было за шестьдесят. Как и его сводный дядя, он отличался, пожалуй, излишней полнотой, но цвет его лица и тонкие, поджатые губы свидетельствовали о вспыльчивом характере, которого многие побаивались. Он отнюдь не удостоил свою новую племянницу сияющей улыбкой, а, наоборот, пронзил проницательным взглядом, как бы пытаясь скорее распознать во мне недостатки, нежели отыскать достоинства. Однако я любезно ему улыбнулась.
Конечно же, в течение долгих месяцев ожидания момента, когда стану королевой Англии, я изучала политическое положение в Англии, в чём, как я уже рассказывала, мне оказал неоценимую помощь граф Суффолк. Поэтому я не только поняла, что эти двое родственников смертельно ненавидящие друг друга соперники, но и уяснила, чем вызвана эта ненависть.
Причины их взаимной вражды коренились отнюдь не в соперничестве по поводу того, кто будет оказывать влияние на короля, а следовательно, и на внешнюю политику Англии. Джон Гонтский, отец Генриха IV, дед Генриха V, Джона Бедфорда и Хамфри Глостерского и таким образом прадед моего дорогого супруга, отнюдь не был склонен довольствоваться законными лаврами отца семейства, не обрёл он успокоения и в объятиях двух своих законных жён. Однажды его похотливые глаза заметили некую Кэтрин Суинфорд, женщину, по общему мнению, очень красивую. Красота была, видимо, ниспослана ей во искупление её фамилии. Эту женщину мой сводный прадед, будучи далеко уже не молодым человеком, сделал любовницей, а затем и матерью своих детей. Первым родился Джон, вторым Генри, были и ещё дети, но они не имеют никакого отношения к моему повествованию. Почувствовав приближение смерти, Джон Гонтский объявил второго сына своим законным наследником и присвоил ему фамилию Бофор по названию замка, где они жили, а единокровный брат Генрих IV удостоил Джона Бофора титула графа Сомерсетского, а затем и герцога. Генри же Бофор, избрав карьеру священника, взлелеял самые честолюбивые замыслы: одно время он даже претендовал на место Папы Римского. Силы, выступавшие против него, были слишком могущественны, но с помощью ловких дипломатических ходов он всё же добился для себя красной кардинальской шапочки и стал самым приближённым из всех королевских министров.
Если оставить в стороне наглые притязания этого негодяя Йорка, после смерти Бедфорда, учитывая бездетность короля, Хамфри стал его наследником. Причём единственным наследником, ибо, когда Гонт легитимизировал сыновей Суинфорда, он включил в своё завещание условие, что никто из них не может наследовать престол.
Можно, казалось, было предположить, что этот вопрос окончательно решён и не подлежит пересмотру. Но Гонт был мёртв, мертвы также его сын Генрих IV и внук Генрих V, зато кардинал Бофор жив. За минувшие годы он скопил огромное состояние и теперь слыл богатейшим в стране человеком; ходили даже слухи, будто он не однажды своевременными и щедрыми субсидиями спасал короля от банкротства. Я не в полной мере сознавала значение этого, но не приходилось сомневаться, что кардинал является любимым родственником короля, и в тавернах шёпотом поговаривали, будто Генрих VI вполне может одним росчерком пера ликвидировать условие своего прадеда, запрещающее Бофорам наследовать корону.
Разумеется, это не могло касаться кардинала. Тем временем представления продолжались:
— Эдмунд, граф Сомерсетский.
Он доводился племянником епископу Бофору и, следовательно, кузеном королю. Я. была премного наслышана о его отце Джоне, первом герцоге. Сомерсетском, и его старшем брате, втором герцоге, недавно почившем. Как старший, оставшийся в живых сын первенца, Эдмунд возглавлял Дом Бофоров. Его отец по праву считался победоносным воином, и Эдмунд пытался сравниться с ним, правда безуспешно. Эти попытки дорого обходились Англии, пока на посту губернатора Нормандии его не сменил герцог Йоркский.
Но этот человек, если исключить Бофоров как наследников, был следующим претендентом на трон после Хамфри Глостерского. В то время, однако, когда я его встретила, граф всеми силами стремился получить титул королевского герцога, который имели его отец и старший брат. Но он, несомненно, оставался потенциальным претендентом на трон.
Кто-то может поинтересоваться, почему Хамфри Глостерский не предпринимал никаких шагов, чтобы разрядить взрывоопасную ситуацию. Герцог был главным наследником, и, имей он сына, тот также по праву претендовал бы на корону. Однако, ему так и не удалось обзавестись наследником. Как это неудивительно, он выбирал жён не по богатству или плодовитости, а по красоте. Знаю, говорили, будто и я была выбрана по тем же признакам, но ведь я королевская дочь и если не являюсь сейчас, то, во всяком случае, была матерью. Хамфри же сначала предложил руку и сердце графине Жаклин Эно — вдове брата дяди Шарля и, следовательно, тоже моего дяди Джона, домогаясь, помимо её милости, поместий и немалого богатства. Это весьма огорчило её сеньора, моего старого поклонника герцога Бургундского, и послужило началом долгой ожесточённой вражды, которая закончилась расторжением брака, а заодно и союза Бургундии с Англией. Пока происходили все эти события, у герцога, очевидно, не было времени заниматься продолжением рода.
Устав от раздоров, Хамфри оставил свою голландскую возлюбленную и женился на любовнице, женщине незнатного происхождения по имени Элеанор Кобем. Насколько я понимаю, она была очень хороша собой. Мне не довелось увидеть ни одной из жён герцога, поэтому не могу судить об их красоте, но кончила Элеанор очень плохо. Она стала участницей заговора, направленного против моего дорогого Генри. Сообщники вылепили восковую куклу, точное его изображение, а затем расплавили её в огне, надеясь, что столь же плачевная участь постигнет и живого монарха. В этом случае герцог Хамфри взошёл бы на престол, а Элеанор стала бы королевой.
Какой честолюбивый замысел!
И не менее бессмысленный. Да к тому же он был раскрыт: один из этой братии — примечательно, что его, как и деда моего Генриха, звали Болингброком, — под пытками во всём признался. Его вместе с сообщницей по прозвищу Ведьма Дурной Глаз наказали по всей строгости закона: ведьму сожгли на костре, а колдуна, как принято у англичан, повесили, ещё живого вынули из петли, затем кастрировали, выпотрошили, обезглавили, а тело четвертовали. Третий сообщник, священнослужитель Саделл, умер в тюрьме.