Конечно, пересесть мне не представляло проблем, да и новое место вряд ли бы оказалось хуже, потому что хуже этого быть не могло.
Но я терпеть не мог вторжения в свое личное пространство, а уж погрузившись в отпускную нирвану, не шевельнул бы пальцем, даже начни кто-то умирать у меня под боком.
Вероятно, я был индивидуалистом до мозга костей, не вписывающимся в мораль человеческого стада.
Я вел чересчур активную жизнь, мне хватало общения на работе, лишние люди раздражали. Я много лет не пользовался общественным транспортом, из магазинов посещал лишь приличные, не открывал дверь пришедшим без звонка, не выносил чьего-то близкого соседства – даже в лифте предпочитал ездить один, переждав сколько угодно.
Меня тяготили чужие, а «своих», кроме жены, не имелось.
С моими привычками стоило жить хотя бы в Прибалтике, где даже годы советской власти не смогли уничтожить уважения к отдельно взятой человеческой личности. Но уж никак не в России с ее общинным менталитетом и традицией спать вповалку на полу.
И сейчас мне было некомфортно от толпы, окружившей со всех сторон.
Хотелось поскорее улететь из этого хмурого города, приехать в свой отель и поселиться в заказанном «сингле», где я смогу находиться в одиночестве – сколько и когда хочу.
Но приготовления к полету, кажется, не в меру затянулись.
Для того, чтобы выглянуть в иллюминатор, мне пришлось выпрямиться: спинки кресел стояли прямо, черный бюст загораживал обзор. Из-за него я видел лишь мокрое крыло, отблескивающее без энтузиазма. Еще не взлетев, оно уже устало.
Отметив это, я невольно покосился на сияющие черные колени.
–…Что вам так не дают покоя мои ноги?
Голос соседки был таким же уверенным, как и ее профиль.
Я вздрогнул, повернулся – глаза оказались темно-карими.
– Они что, вам так понравились?
– А вы были бы рады, если бы ваши ноги давали покой одинокому мужчине?
Легкий стиль казался естественным в преддверии отдыха.
Мне самому стало как-то легко.
Действительно, еще оставаясь здесь, я уже был далеко.
Кажется, мой ответный вопрос прозвучал слишком громко: краем глаза я заметил, что учительница младших классов уставилась неодобрительно.
Хотя, возможно, она – правильная, как юбилейный рубль – привыкла всегда и на всех смотреть с априорным презрением; в салоне стоял глухой гам, я не без труда слышал собственный голос.
– Хороший ответ!
Соседка хмыкнула; она умела держать удар.
– Ноги ваши мне очень нравятся, – добавил я чуть тише. – Но я обратил на них внимание по другой причине.
– По какой же?
Женщине-«F» явно не претило поговорить.
Впрочем, поговорить со мной любили все, потому что разговаривать я умел. С кем угодно и на любую тему.
А находясь в хорошем настроении, мог искриться, как пробитый высоковольтный провод.
Тем более, с женщиной, которая понравилась мне с первого взгляда.
– Здесь все сияют голым телом. Только вы в черном.
– А, это…
Она улыбнулась, голос зазвучал по-домашнему.
– Это компрессионные колготки, вынужденная необходимость.
– Компрессионные? – удивился я, не поняв слова. – Компрессор – это то, что будет крутиться вон там…
Я кивнул в сторону иллюминатора.
–…От турбины и станет нагнетать воздух.
– Нет, эти ничего не нагнетают.
Улыбка женщины сделалась совсем доброй.
– Только сдавливают. На высоте у меня болят вены, компрессионный трикотаж создает давление – где надо и как надо, чтобы не было осложнений. Специальная система, долго объяснять.
– Надо же! – я покачал головой. – Никогда о таких не слышал.
– Ну, вашей дочери о них думать рано, хотя она и выглядит весьма взросло.
– Какой… дочери?!
Соседка сбила меня с толку, что удавалось далеко не всем.
– Той, с которой вы так нежно прощались в аэропорту. Тоненькая, рыженькая, красно-коричневый топ из шантонга, на нем роза из того же материала, оригинальные джинсы «Рэнглер», черные туфли – пятнадцать сантиметров каблук плюс серебристая платформа…
Женщина описывала детали так, точно все видела прямо сейчас перед собой. В знании тряпичных мелочей она могла отмеряться от жены.
–…А на руке золотая цепочка.
– И на ноге тоже. Только под джинсами на видно. Это была моя жена.
– Поздравляю. Взрослый дяденька женился на малолетке.
Судя по всему, она тоже не чуралась перелетного флирта.
– Именно так.
Смех, легкий и невероятно счастливый, вырвался из меня сам собой.
Разумеется, мне не требовались новые знакомства, но недолгое общение с красивой женщиной на пути к месту беззаботного отдыха делало предчувствие блаженств еще более сильным. Это было нормальным, иначе просто и быть не могло.
Мою спину прожег очередной злобный взгляд; у старух учительского типа я всегда вызывал отторжение.
– Это мой второй брак. Жена существенно моложе.
Я сделал паузу.
– На шесть лет.
– На целых шесть? Поздравляю еще раз. А сколько вам, если не секрет?
– Не секрет. Сорок шесть. Соответственно, ей сорок.
– Надо же… Ваша жена – моя ровесница.
– Ничего себе, – восхитился я.
– Что именно «ничего»?
– То, что женщина так просто открывает свой возраст.
– Так я же не собираюсь за вас замуж. Здесь для этого нет условий.
– Насчет условий – в точку. Я не могу пригласить вас в ресторан, как в поезде. Хотя сделал бы это с удовольствием.
Когда-то я умел вести с незнакомыми женщинами ни к чему не обязывающие беседы, полные кинематографического ослоумия.
Сейчас я вернулся в прошлые времена. Это было смешно, но тоже входило в рамки отпускного настроения.
– Спасибо, – тепло ответила соседка. – Доброе слово и кошке приятно.
Улыбнувшись еще раз, она выглянула в иллюминатор.
Линия спины была изящной, между лопаток нежно проступала еле заметная застежка.
Ударив волной воздуха по барабанным перепонкам, впереди захлопнулась входная дверь.
Где-то впереди надрывно заорал ребенок.
Соседка повернулась ко мне:
– Скоро полетим?
– Не знаю. Думаю, скоро. Сколько можно стоять на земле. Они уже объявляли «пристегнуть ремни»? Я как-то все прослушал.
– Я тоже. Отключилась на свои мысли. Наверное, объявляли – вон девушка ходит по рядам. Тут так шумно, в ушах звенит.
– Да уж, – я кивнул. – Россия – край непуганых детей. Нас, взрослых, как будто и не существует. Всю жизнь мечтаю попасть в отель, куда не пускают с детьми. Вроде бы такие существуют?
– Ну да, несемейного класса.
– А то дома ото всех соседей день и ночь вопят со всех сторон, в Турции не знаю рядом с кем поселят, и в самолете то же самое. В бизнес-классе, наверное, хоть младенцев нет.
– Младенцев там нет, да, – сдержанно подтвердила женщина. – Но…
Поморщившись, она не договорила.
Завопили сзади – теперь уже не дети, а взрослые, перекрикиваясь через несколько рядов.
– На самом деле в несемейном еще хуже. Детей хоть на ночь
Я тоже поморщился и потер виски.
– Вы не любите людей, – констатировала соседка, глядя на меня.
– Люблю, но выборочно, – ответил я. – Абстрактно любить людей может лишь тот, кто их мало знает.
– Согласна с вами на сто процентов.
Я молча кивнул.
– На самом деле в несемейном отеле еще хуже. Детей хотя бы на ночь уталкивают спать, а там круглыми сутками куролесит обдолбанная молодежь.
– Да уж… – я вздохнул. – Значит, остается лишь необитаемый остров по тайм-шеру.
Старуха слева возилась, словно медведь перед берлогой.
В будущем году стоило приложить все усилия, но лететь не среди колхозного сброда.
–…Мужчина, вы почему не пристегиваетесь?
Неприветливая стюардесса стояла у нашего ряда.
У нее были матовые черные волосы и круглое невыразительное лицо с узким ртом; небольшие неопределенно зеленые глазки сверлили злыми буравчиками.
– Сейчас пристегнусь, – я все-таки опять ей улыбнулся и даже подмигнул. – А конфетки будут?
– Вам – нет, – отрезала бортпроводница и отвернулась к левой стороне.
Ее маленький зад выражал пренебрежение мною как лицом противоположного пола.
Собеседница засмеялась.
Я всплеснул руками и полез искать концы своего ремня.
Справа за бортом щелкнуло, потом загудело – сначала тихо, затем громче и громче.
Пилот компании «Татарстан» строго придерживался правил: несмотря на закрытые двери, первым запустил двигатель со стороны, противоположной отъехавшим трапам.
Салон мелко затрясся; старому самолету не хотелось лететь.
Женщина поправила на животе ремень.
– Вы знаете, какое сегодня число?
– Конечно, – кивнул я. – Тринадцатое июля.
– Тринадцатое.
Она разгладила черную юбку.
– Ну и что?
Я пожал плечами.
– Вчера было двенадцатое, завтра будет четырнадцатое.
– Вы знаете, сколько себя помню – боялась летать. И сейчас боюсь.
– Не бойтесь, – я усмехнулся. – На машине ездить гораздо опаснее. И, кроме того, взгляните на вещи с другой стороны. Тринадцатое число сегодня во всем мире, даже на Южном полюсе. Если все начнут бояться, Земля остановится.
– Интересная теория.
Щелкнуло и загудело слева.
– А вы интересная женщина. Сейчас мало кто привержен таким суевериям.
– Сейчас на самом деле все потеряло значение. Во главе другие приоритеты, лишь бы просто остаться живым. Но я помню случай из детства, из тех времен, когда билеты на самолет было достать не в любой день. Один знакомый куда-то сильно спешил, сидел в аэропорту перед рейсом и ждал, когда освободится бронь. Дождался – оказался тринадцатый ряд. Он отказался от билета и никуда не полетел. Смешно?
– Именно что смешно. В каждом самолете есть тринадцатый ряд и каждый раз в нем кто-то летит. Вот у нас сегодня – целых шесть человек. Если что-то случится с ними, то случится и с нами. Но с нами ничего не случится, значит, и они долетят без проблем.
– Если все подряд не сломают ноги, спускаясь по трапу, – возразила женщина, бросив через меня недобрый взгляд на бывшую учительницу.
Видимо, та успела чему-то ее поучить до моего появления.
– Ваша теория еще интереснее, – я усмехнулся. – Но мы с вами не все, мы пойдем по другому трапу.
– Договорились, – она серьезно кивнула. – По другому, так по другому.
Справа уже не гудело, а позванивало. Двигатель прогрелся, Пратт вместе с Уитни знали свое дело.
– На самом деле, если на то пошло… В каком ряду мы с вами сидим?
– Если честно, не знаю. А в каком?
– В двадцать первом, – ответил я, не задумываясь, почему женщина с красивыми ногами не знает своего ряда.
– И что это меняет?
– Все.
Она смотрела непонимающе.
– «Двадцать одно» – счастливое очко, – пояснил я. – «Тринадцать» им гасится. Минус с плюсом обращаются в ноль.
–…Возьмите вкусняшку!
В проходе стояла бортпроводница и, маслясь улыбкой, держала перед пенсионеркой целый поднос конфет. Я потянулся туда, захватил горсть и молниеносно отдернул руку. В ответ раздались такие звуки, что промедли я долю секунды – и острые ноготки, покрытые бесцветным лаком, разодрали бы меня на клочки.
Соседка восхищенно покачала головой:
– Ловко. Вашей быстроте позавидуют десять кошек.
– Быстрота спасает жизнь. Держите.
Я раскрыл ладонь, она взяла леденец в зеленой обертке.
– Почему эта Раушания вас так ненавидит?
– Какая Рушания?
– Да серенькая сикушка в малиновом, которая на вас зашипела.
– А вы не любите молодых девиц, – усмехнулся я.
– Конечно, – ответила женщина. – С какой стати мне их любить, если они еще молодые, а я – уже нет?
– Логично. Хотя на самом деле вы моложе любой молодости…
– Спасибо.
–…Но если одна женщина скажет хорошо о другой женщине, то она тяжело больна.
– Еще более логично! – она просияла.
– Но откуда вы взяли, что она Раушания? а не Чулпан или… Эндже. Хотя она такая же Энже, как я Арчибальд.
– «Же» понятно. А причем «эМ»?
– Не «МЖ», а «Эн-Дже». То есть «жемчужина».
– Это по-каковски?
– По-татарски. Мы летим казанским бортом, тут все татаре.
Двигатели рокотали одинаково ровным гулом.
Самолет тронулся, планер жалобно заскрипел.
Каждый кусок дюраля, каждый винтик, каждая заклепочка жаловалась, что им до смерти надоело болтаться в небе и хочется не покидать землю, пойти на переплавку и возродиться в чем-то более спокойном – хоть в пивных жестянках. Впрочем, я никогда не интересовался, льют ли пиво в емкости из вторичного алюминия.
– А вы что – знаете татарский?
– Откуда мне знать, я не татарин. Но некоторые имена известны. Так почему эта маленькая злючка – Рушания?
– Потому что так написано на бейдже, который прицеплен ей на грудь. Вы разве не прочитали?
– Нет. Я не смотрел на ее грудь.
– А на мою смотрели.
От соседки не укрывался ни один взгляд.
Это казалось забавным.
Нам предстояли всего пять минут предполетных разговоров и от силы десять послеполетных, разделенные четырьмя часами сна.
Мы не имели потребности знакомиться, друг для друга оставались безымянными.
Между нами не существовало словесных границ, устанавливаемых перспективами.
Я мог отвечать как угодно и ответил то, что думал:
– Потому что у вас есть грудь, а у нее – нет.
Треща и раскачиваясь, «Боинг» доехал до края перрона, свернул на рулежную дорожку.
– Но она не виновата в том, что у нее слишком маленький бюст.
– Как и я в том, что люблю женщин, у которых бюст не слишком маленький.
Говорить можно было все.
– А лучше – совсем не маленький. Как у вас.
Соседка прожевала конфету, я протянул следующую.
– С вами ясно, – она кивнула, разворачивая хрустящий фантик – Но почему она так не любит вас?
– Я для нее чересчур хорош, вот она и бесится.
– Надо же…
Женщина посмотрела непонятно.
– Для сорокашестилетнего женатого мужчины у вас очень незаниженная самооценка.
– А ее зачем занижать самому? – парировал я. – Для этого всегда найдутся желающие.
– Браво.
Она хлопнула в ладоши.
Отставная классная дама встревоженно повернулась в нашу сторону.
– Мне нравится динамика нашего знакомства, – ало улыбнулась соседка.
– Мне тоже.
В иллюминаторе медленно ползла назад давно нестриженная трава, из которой торчали остатки конструкций непонятного назначения – самолет катился вдоль полосы к ее дальнему концу. Навстречу взлетел «Як-42», тоже в цветах «Татарстана»: местный авиаотряд давно прогулял последний «Ан-24».
– И, кстати, милая Рушана любит вас не больше, чем меня, – продолжил я. – Она ведь вам не предложила своих драгоценных… «вкусняшек».
– Именно что вкусняшек. Я, кстати, тоже не выношу это тупое московское слово.
– Вы уверены, что оно именно московское? – я усмехнулся.
– Конечно. Все зло от Москвы.
Такая мысль мне в голову не приходила, но, возможно, в ней имелся здравый смысл.
–…А что касается «больше – не больше»… Меня вообще не любят женщины, кроме пары школьных подруг, но они не в счет.
Кажется, мы были в чем-то схожи.
Вернее, соседка меня превзошла: я испытывал неприязнь лишь со стороны благовоспитанных кошелок, ее не любили все. Это говорило о том, что она – настоящая женщина.
Подобная моей жене, которую мужчины обожали, а женщины ненавидели.
– Никакие не любят. Ни старые, ни молодые, ни с большой грудью, ни с маленькой, ни с такой, как у меня. Но мне наплевать.
Легкость, с какой соседка говорила о своей внешности, завораживала. В словах не имелось намека на пошлое заигрывание – видимо, ей просто было легко выражаться именно таким образом.
– Извините, – она улыбнулась. – Меня понесло не знаю куда. Расслабилась.
– Извиняю, – я улыбнулся в ответ. – То есть незачем извиняться. Я расслабился не меньше вашего. Да и вообще мы взрослые люди и можем затронуть непионерские темы. Даже такую, как ваша несравненная грудь!