Последние слова я сказал нарочито громко, по-мальчишески желая позлить отставную сеятельницу неразумно вечного, Но та, похоже, уже не работала на прием, погруженная в мысли о предстоящем полете.
Задрожав вдрызг разболтанной тушей, наш «Боинг» тяжко остановился у выезда на полосу. Теперь там кто-то садился. Сквозь плотный рокот наших турбин я услышал гром реверса, но самолет не распознал: в иллюминаторах он показался слишком далеко, расплылся маленьким силуэтом в мареве газовых струй.
– Относительно женской любови я скажу вам так…
Я замолчал.
Женщина нетерпеливо выглянула в иллюминатор; ей тоже хотелось скорее покинуть землю.
Но диспетчер старта ждал кого-то еще: мы стояли на рулежке, грохоча двигателями и никуда не двигаясь.
– …Такую женщину, как вы, можно не любить за одну только вашу футболку.
– А причем тут моя футболка?
Соседка живо обернулась ко мне. Холодный воздух еще не поступал, в салоне стало жарко; от нее сильно пахло чисто вымытым телом и слабо – хорошими духами.
– При том, что я представляю, сколько она стоит.
– А это плохо?
– Почему плохо? – я пожал плечами. – Еще Пушкин говорил про красу ногтей. И если вы в состоянии позволить себе хорошие вещи, то почему должны носить нищенское отрепье из «Сэконд-хенда»?
– Сильно сказано.
Она улыбнулась.
– Мы с вами одной крови, – усмехнулся я. – Я сейчас езжу на машине, которая стоит почти миллион. Мне приходилось слышать, что на эту сумму какая-нибудь мать-одиночка смогла бы прожить десять лет. И я должен…
– Никто никому ничего не должен, – перебила женщина. – Каждый строит жизнь, как хочет, и за все платит сам. Так сколько стоит моя футболка?
– Достаточно. Или я не прав?
– Правы. Но откуда вы поняли? На ней снаружи нет ни одного лейбла.
– Это видно сразу, – ответил я. – Без лейблов и прочей ерунды.
– Впервые встречаю мужчину, который разбирается в одежде. Вот моему мужу все по барабану, он не отличит «Экко» от «Юничела».
«Боинг» вздохнул и тронулся. Разворачиваясь на полосе, он скрипел так предсмертно, что мне сделалось страшно.
Но я тут же подумал, что американский металл, автомобильный и авиационный, является самым надежным в мире. Его должно было хватить еще на один перелет – лично для меня.
И для женщины в черно-красном.
Упоминание о муже сделало ее еще ближе. Моя соседка была в том же положении, что и я. При всех своих алых ногтях она не являлась искательницей новых жертв, а всего лишь летела отдыхать в одиночестве. Хотя, возможно, по иной причине, нежели я.
– Все просто.
Я усмехнулся.
– Жена за тряпки жизнь отдаст, меня тоже надрессировала.
Самолет прокатился вперед и затормозил.
Подавшись вперед, я тоже посмотрел наружу.
Из-под крыла виднелся край стартового маркера; судя по всему, «зебру» не красили с прошлого лета. Взлетно-посадочная полоса нашего аэропорта находилась в худшем состоянии, нежели недавно отстроенный мраморный дворец, в котором раскинулся административный балаган, местная пародия на Государственную думу.
– А вы отдадите жизнь за свою жену, – сказала женщина.
– Откуда вы знаете?
Я удивился; она попала в точку.
– Это видно сразу. И по тому, как вы с ней прощались, и по тому, что в сорок лет она у вас выглядит, как девочка. Так бывает только при любящем муже.
– Вы тоже выглядите прекрасно.
Фраза вырвалась автоматически: я всю жизнь считал, что женщину нужно или хвалить или вообще с ней не разговаривать.
Не разговаривать я не мог. Но соседка выглядела на свой возраст, при том, что жене не давали тридцати.
– Да ну вас…
Женщина отмахнулась, однако было видно, что незамысловатый комплимент ей приятен.
Из-под крыла с урчанием пополз закрылок.
– На самом деле вы выглядите не хуже, чем я…
– Спасибо, – я поклонился.
–…И вы в моем вкусе. Несмотря на то, что вас отвергла Раушания.
– Ну и пес с ней. Я не люблю, как вы выразились, сикушек. Предпочитаю зрелых женщин.
В последнем я не врал.
С первых опытов меня влекли взрослые женщины. Даже учительница под левым боком казалась бы привлекательной, не будь столь разжиревшей, а главное – столь воинствующе самодостаточной.
– А за «в моем вкусе» – отдельное спасибо.
– Всегда пожалуйста, – женщина улыбнулась.
– И, если уж на то пошло, вы тоже в моем вкусе. На все сто процентов. Если не на двести.
Не врал я и тут.
Соседка мне нравилась, я не видел причин это скрывать.
За бортом ожил элерон. Поднялся, опустился, снова вернулся в нейтральное положение. Продолжая следовать инструкции, пилоты проверяли расстопоренность рулей.
– Это радует. Мы можем смело лететь вперед.
– Сейчас полетим. Только на всякий случай разбежимся.
Женщина что-то ответила, но я не разобрал слов.
Двигатели взревели – оба сразу, не спеша набирая обороты.
Несмотря на запас мощности, несомненно имеющийся у «P&W», казанский пилот чурался ненужной лихости, не пошел взлетать, увеличивая тягу на ходу.
Салон затрясся, задребезжал и зазвенел.
Этот момент обычные пассажиры хотели пережить как можно быстрее. А я наслаждался им, словно хорошим коньяком, всем телом ощущал могучую дрожь, пронизывающую насквозь и выводящую в иное измерение.
Двигатели «Боинга» были великолепны.
Давно стало стандартом выражение «гром турбин», но природный гром отличался преходящестью, быстро нарастал и тут же затихал. А рев моторов Пратта и Уитни напоминал шум несуществующего в природе водопада из стали – чудовищного, равномерного и непреклонного.
Я представлял, что сейчас происходит.
Прижав педали тормоза, пилот двигал сектор газа, увеличивая подачу топлива в форсунки. Керосин превращался в огонь, газ бил из сопла и крутил турбину. На ее валу был закреплен компрессор, нагнетающий воздух в камеры сгорания. И чем сильнее он нагнетал, тем быстрее сгорало топливо, тем стремительнее вращалась турбина – процесс нарастал лавинообразно, тахометры на приборных досках показывали несколько десятков тысяч оборотов в минуту. Внутри двигателя бушевал огонь, а снаружи все было спокойно, только вентилятор второго контура – почти сплошной в неподвижном состоянии – мелькал лопастями так, что мотогондола стала прозрачной напросвет.
Хотя напросвет ее сейчас никто не видел.
Вставшего спереди засосало бы внутрь, размололо и выбросило назад.
А сзади не мог стоять никто.
Там рвалось черное зарево гари, гремела грозная ярость разгона.
Я зачем-то оглянулся.
Бывшая учительница мелко крестилась.
Отчаянно ахнув всем корпусом, самолет снялся с места.
Не побежал – скользнул вперед, словно камень, пущенный по льду. На самом деле, старый планер еще мог и любил летать.
Меня вдавило в кресло, инерция была не тяжелой, а какой-то обещающей.
Я смотрел в иллюминатор.
Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.
Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.
Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился легче.
И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.
Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.
У меня на мгновение помутилось в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.
Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел вверх.
– Что… это было?
Женщина повернулась ко мне.
Голоса я не слышал, лишь прочитал слова по шевелению губ.
– Старый самолет! – крикнул я.
– Что?..
Она, конечно, тоже меня не поняла.
Я склонился, словно для поцелуя, и, касаясь чистых волос, сказал ей в ухо:
– У нас очень старый самолет. Грохочет, скрипит и трещит. Но летает.
Отчетливо хлопнули створки убранного шасси; американские двигатели на взлетном режиме работали тише российских.
Закрылок начал втягиваться в свою пазуху, самолет просел – совсем чуть-чуть, не снижая траекторию подъема.
Даже достигнув Мафусаиловой старости, «Боинг» летал прекрасно.
В конце девяностых – в начале автоэйфории минувшего века – у меня был голубой автомобиль «БМВ» семьдесят второго года выпуска. Купленный за бесценок и утроивший стоимость ремонтами, он напоминал гроб, выкопанный из старой могилы. На светофорах, окруженный новенькими «девяносто девятыми жигулями», я смотрел только вперед, томимый презрительными взглядами. Но едва загорался зеленый, как взгляды ощущались лишь спиной: шестицилиндровый двухсотсильный двигатель уносил меня легко, как ржавую пушинку.
Сейчас происходило нечто сходное.
По существу гроб повапленный, «Боинг» оставался «Боингом».
Толстый, неуклюжий, скрипящий, он за секунды оставил внизу убогие коробки аэропорта, легко пробил облака и выскользнул на простор.
Облачность оказалась не толстой и даже не слишком обширной. За иллюминатором, быстро уменьшаясь, проплыли желтоватые и зеленые поля, разделенные сумрачными перелесками, блеснули крыши дачных поселков и каких-то деревень, кривой саблей просияла мутная река, россыпью хлама показался наш город. Над северной частью висело плотное облако дыма от нефтехимзаводов – вытягивалось полосой, рассеивалось и ширилось, покрывая окрестности смогом.
Я был несказанно рад отсюда улететь.
Мне хотелось иметь рядом с собой жену, мгновенно оказаться в Турции и никогда не возвращаться обратно.
Как и всякий человек, вложивший силы в создание самого себя и не получивший отдачи, я не любил свою родину. Жил я тут не так уж плохо, но любить ее было не за что хотя бы потому, что в цивилизованной стране я жил бы лучше. Точнее, для нынешнего уровня жизни мне бы потребовались гораздо меньшие усилия. Только думать об этом стоило не после сорока лет и даже не в тридцать, а гораздо раньше.
Обрывая мысли, самолет встал торчком в левом развороте – салон накренился, глубоко нелюбимый родной город исчез из виду, в иллюминаторы правого борта брызнуло утреннее солнце.
– Солнышко…
Теперь я слышал соседку: двигателям убавили мощность, они уже не грохотали, а лишь низко гудели, как очень большие пылесосы. Это сравнение, тоже стандартное, казалось полностью верным.
–…Сто лет его не видела. Этим летом у нас, как в какой-нибудь Перми – то дождь, то ливень.
– Теперь будете видеть целых две недели без перерыва. Или не знаю, на сколько вы летите. Куда, кстати?
Мне было все равно, куда летит соседка; я спросил из вежливости, как полагается людям, оказавшихся на одном пути в разные места.
– В Анталью.
– Мы тут все летим в Анталью, – усмехнулся я. – Топлива не хватит даже до Ла Валетты, не говоря уж о Касабланке или Санта Крусе.
– В Санта Крусе я бывала, там нет ничего хорошего. На Канарах океан холодный.
Сам я всю жизнь мечтал побывать на Канарских островах – не потому, что ожидал найти нечто невероятное, а из-за романтики названия, которое в ранние постсоветские времена было синонимом слова «рай».
Но, как видимо, у рая на земле синонимов не имелось.
– Касабланка вроде в Марокко?
– Вроде бы да.
– А вот в Лавалетте не была. Это где вообще?
– Не помню, если честно. Где-то в Средиземном море, просто название красивое.
– Понятно.
Не дожидаясь разрешения бортовой трансляции, соседка расстегнула ремень.
Я восхитился независимостью, отличавшей ее от тихого стада, замершего вокруг нас.
– Ла Валетта – это то, что нужно, – сказал я, посмотрев сначала на ее ноги, потом на грудь. – Вам, я думаю, там самое место. Гляжу на вас и не понимаю, что такая женщина потеряла в Турции.
– Какая – «такая»?
– В футболке от «Версаче» за две тысячи рублей.
– На самом деле это «Кристиан Диор» за три, но неважно. Вы еще забыли сказать, что в колготках за восемь.
– Нет, этого я не скажу. Говорил же: я понимаю толк в вещах. Не смейтесь надо мной.
Самолет перестал подниматься – хотя, по виду из иллюминатора, он еще не достиг десяти тысячи метров.
– Я не смеюсь. Если уж заговорили о вещах… Мои колготки немецкие и в самом деле стоят восемь тысяч.
– А разве такие бывают?
Таинство женского гардероба приоткрыло еще одну дверцу.
– Бывают и за двенадцать. Не дай бог, конечно, но если вашей жене потребуются – уверена, вы ей купите именно такие.
– Просветите, что в ваших особенного?
– Материал. Эластан, распределенная компрессия. Серебряная нить для климат-комфорта. Дышат, хотя на ощупь – как резина. Вот, потрогайте.
Женщина приподняла юбку.
– Потрогайте-потрогайте.
Я оглянулся. Учительница рассматривала толстый альбом с фотографиями и нами не интересовалась. Я осторожно опустил ладонь на узкое соседкино колено.
– Да что вы мне коленку трогаете? Она всегда холодная. Вот тут попробуйте.
Взяв за запястье, она перенесла мою руку выше.
– Ну как? – спросила она через несколько секунд.
– Отлично, – ответил я.
Бедро, обтянутое черным, оказалось мягким и одновременно тугим – теплым, донельзя живым.
– Не могу выразить более точно. Просто здорово. Великолепно.
Я убрал руку, женщина неторопливо обдернулась.
– Я тоже так думаю.
Она улыбнулась.
Происходящее было странным.
Я только что держал незнакомую женщину за место, какое позволяется трогать лишь самым близким людям. Но это казалось допустимым, да и она не преследовала никаких целей – просто хотела показать, насколько хорошо ей в колготках за восемь тысяч рублей.
Мы летели в соседних креслах, могли обсуждать любые темы, поскольку дальше разговоров все равно бы не зашли.
Тем более, что мне ничего иного не было нужно.
И ей, конечно, тоже.
– Ну так вот…
Соседка поправила волосы.
– Я лечу в Турцию, потому что мне там нравится. Последние годы привлекает одно и то же место. Хороший отель, французская кухня, все говорят по-русски, прекрасный песчаный пляж, ровное дно тоже песчаное, и почти нет ветра, тепло… И маленькие черепашки, которые ползут из гнезд в море.
– Белек? – спросил я.
Сам я летел в Анталью, чтобы оттуда ехать в Сиде.
Меня ждал недорогой отель «галерейного» типа в прибрежной полосе. Главным достоинством тех мест была многокилометровая пешеходная полоса, качеством покрытия напоминавшая взлетно-посадочную. Там мне предстояли ежевечерние прогулки мимо территорий разного уровня, они давали возможность ощутить себя причастным к всеобщему празднику жизни в гораздо большей степени, нежели в ином пятизвездном заведении.
Разные точки назначения наполняли наше случайное соседство особой прелестью.
Можно было отпустить тормоза, говорить о чем угодно и делать, что заблагорассудится. Этому отводились всего четыре часа на глазах у почтенной публики, одна из представительниц которой стерегла нас с левого бока. Ничто не мешало порадоваться легкому общению, затем попрощаться в аэропорту Антальи и разбежаться по трансфертным автобусам, разъехаться навсегда без угрозы ненужного продолжения.
– Ну да, Белек, – улыбнулась она. – Как вы догадались?
– Вы настолько точно описали место, что не догадаться невозможно. Но не отметили, что кроме того, это единственные турецкие края, где иногда идет дождь, там не так пыльно.
– Вы там бывали?
– Один раз. Нам тоже понравилось: чудесная еда и чудесный пляж. Жена купалась топлесом и ей никто слова не сказал, все были заняты черепахами.
– У вашей жены красивая грудь?
Соседка спросила так, словно речь шла о цвете кафеля в нашей ванной комнате.
– Конечно. Неужто вы думаете, что я бы женился на женщине с некрасивой грудью?