Когда город погружается в тёплые дальневосточные сумерки, мы пробираемся по тёмным переулкам к Танькиному дому. Я понимаю, что не в силах назвать точный адрес, но меня это не заботит. Рома заботливо несёт меня на руках, за что я награждаю его парой укусов в шею. Когда настаёт очередь Ежа нести меня, он ласково предупреждает, чтобы я так больше не делала, но и его постигает та же участь. Мне ни капельки не стыдно. За один вечер меня носят на руках целых два парня! Ужасно приятно!
Байка 4. Lady In Red.[8]
Подавляющее большинство русских девушек – высокие стройные блондинки. Они обожают роскошь, золото и красивые вещи. На людях в любое время года русская девушка появляется исключительно в шубе, на шпильках и в солнцезащитных очках.
Боинг 767, выполняющий рейс Южно-Сахалинск – Москва, уверенно правит полотно неба серебряными крыльями. Мне досталось место у прохода, и каждый, возжелавший облегчиться на высоте восемь тысяч метров, задевает меня разными, не всегда чистыми частями тела. Но я не замечаю этого: на коленях лежит стопка чёрно-белых фотографий, подаренных на прощание Ромой Крейзером. В них – то единственное, что дорого мне, все, с кем я хотела быть вместе, но вынуждена расставаться. Мои попутчики, финалисты конкурса из Холмска – из одной школы, они держатся кучкой: непринуждённо болтают, что-то обсуждают, перешёптываются, хохочут. Я в их компании лишняя. Я опять изгой.
Нас расселяют по несколько человек в номере, но я с трудом узнаю своих соседок по комнате – мы почти не сталкиваемся и едва здороваемся. Единственные мои собеседники – чёрно-белые снимки ребят. Высохшие дорожки слёз наслаиваются друг на друга, невысказанные слова теснятся в груди. Никогда не думала, что в человеке может быть столько воды. Целое море слёз. Или даже океан. Я знаю, что мой отъезд мало что изменил в их жизни. Они – красивые, независимые, отчаянные и безбашенные. Вечно молодые, вечно пьяные короли двора, вам всё по плечу, вы шагаете вперёд, не оглядываясь. Идёте по жизни маршем, и остановки только у пивных ларьков. Что вам за дело до наивной малолетки, мелькнувшей в вашей жизни всего на какую-то пару месяцев. Сегодня одна, завтра другая. Вы уже наверняка забыли обо мне. И мне не с кем разделить мою боль. Даже если я мгновенно перенесусь обратно – ничего не изменится. Андрей уехал, мы встретимся только через год. Светленького Ромку внезапно забрали в армию: пришёл в военкомат, там его и скрутили. Ёж, как и Андрей, учится в Хабаровске, а Леше Дапире и Крейзеру я ни к чему – они взрослые, у них свои девочки, выпивка и очень важные «взрослые» дела. Мне остаётся только держать себя в руках, чтобы не рыдать хотя бы на виду у всех. Люди уходят из моей жизни, выбирают свои маршруты, идут дальше, не оставляя даже надежды на взаимность. Какое им дело до тех, кто не в силах справиться со своей тоской и одиночеством.
Среди нас есть девочка. Я не знаю её имени, но мне кажется, что такие королевы должны именоваться как-то гордо – Марианна или Илона. Или Вероника, на худой конец. У юной нимфы светло-русые волосы – густые, тяжёлые и воздушные одновременно. Они рассыпаются по её спине ровными пшеничными волнами, колышутся от любого ветерка, как у киношных красавиц, развеваясь знаменем победы надо всем остальным миром. Лицо у неё того нежного персикового оттенка, который бывает лишь у тех, кто живёт рядом с морем. Оно будто светится изнутри, как молодой мед, притягивая взгляд свежей чистотой, бархатной округлостью щёк. Над висками локоны чуть кудрявятся, и под ними, как ночные светлячки, таятся солнечные искры. Лёгкая чёлка вздрагивает при каждом шаге, обнажая высокий лоб и изящный, словно очерченный тонким пером изгиб бровей.
Девочка несёт себя так, будто ходить по земле – занятие, присущее простым смертным, не ей. Её чело озаряет печать такой естественной гордости и достоинства, что усомниться в её превосходстве кажется кощунственным. Она не просто хороша, она идеальна. Она напоминает мне одну из граций параллели родной школы, про которую Ирка, моя подруга часто говорит: «Маша Тыльникова – мой кумир!» Потому что у Маши пальто-букле, прямые, будто только что уложенные парикмахером белокурые волосы и богатый папа. Маша отдыхает за границей, одевается в модные шмотки и танцует рэп. Маша не дружит, Маша позволяет преклоняться. Тот, кто плохо отзовётся о Маше, станет посмешищем всей школы. Поэтому все молчат и даже думают о Маше только хорошо. И у Маши соответствующее выражение лица – как будто те, кто сомневаются в её власти над окружающим миром – маргиналы, существующие за гранью нормальной жизни, где-то в другой вселенной. Вселенной для уродов. Маше не нужно быть доброй и отзывчивой. Ей не нужно учиться сострадать и думать о ком-то, кроме себя. Ей достаточно быть красивой.
Незнакомую девочку замечают буквально все. Однажды на завтраке она появляется в алом платье до колен с рукавами-фонариками. На её нежной шее – нитка жемчуга, левое запястье охватывает витой браслет с кошечкой-амулетом. Распущенные волосы свободно рассыпаны по стройной спине, на загорелых ногах – новенькие, блестящие лаком белые босоножки. В руках – необыкновенное чудо. Это большая, нарядно одетая кукла. На голове её кокошник, ноги обуты в черевички, волосы заплетены в тугие косы и украшены разноцветными шёлковыми лентами.
– Это для моей приёмной семьи. Типа подарок, – говорит она кому-то встречному, но голос её достигает самых дальних уголков застывшей в тишине столовой. Удивительное создание проходит к своему столику, за которым тут же начинается непринуждённая беседа. Куклу можно рассматривать, но нельзя трогать. Все в восторге.
– Девушка в красном, ты так прекрасна… – слышу я голос одного из мальчиков рядом со мной. Голос его дрожит, срывается, будто он поперхнулся чаем. Все, сидящие за нашим столом, смотрят на девочку в алом, но она и не думает оглядываться. Ей привычно это внимание.
Улучив момент, пока все отвернулись, всё же пытаюсь позавтракать. Дело в том, что я не училась есть ножом и вилкой. В моей семье всегда пользовались одним прибором, и теперь я испытываю Танталовы муки. Все поголовно здесь умеют пользоваться ножом! Что ж за напасть такая, просто беда. Чувствую себя ужасно. Наконец, решаюсь и беру приборы, пытаясь разрезать ими блинчик со сладким творогом и изюмом. Блинчик прыгает, выскальзывает, норовя выкинуться и самоубиться об пол. В этот момент я замечаю, что держу нож в левой, а вилку в правой руке. Кровь приливает к лицу так стремительно, словно я лидирую в конкурсе Мисс Свёкла 19.. года. Аппетит делает ноги, не попрощавшись. Встаю, стараясь не споткнуться, бреду из столовой. Не оглядываюсь, чтобы не встретить чей-нибудь насмешливый взгляд. Я остаюсь голодной до обеда.
Байка 5. Большое яблоко.[9]
Русские предпочитают ездить на телегах. Состоятельные – так называемые новые русские – впрягают лошадей, менее обеспеченные граждане используют любое животное, способное тащить груз: от коровы до медведя. В пути русские любят петь песни под гармонь, в дороге их почти всегда сопровождает цыганский табор.
Воздух Нью-Йорка сшибает с ног. Душный тупик у здания аэропорта, из которого нас спрессованными пачками вывозят в пригород, в кампус. Мягкий асфальт под ногами, запах жженой резины, бьющий в нос. Пот заливает шею и спину, мои длинные волосы сдерживает лишь бархатная повязка надо лбом, они болтаются между лопаток копной отсыревшего сена, скручиваются мочалом, липнут к щекам. Чёрная футболка с Metallica, покупка которой стоила мне всей копилки и килограмма маминых нервов, воняет нестерпимо. Десять часов в самолёте, два аэропорта и в довершение всего – этот автобус. Пульс отдаётся в висках нарастающим шумом, очертания зданий за окном расплываются.
Сразу же по приезду нас распределяют по три-четыре человека на комнату. Окна огромные, сквозь щербатые жалюзи пробивается свет фонарей. Воздух здесь тяжёлый, сырой – кондиционеры не справляются, и мы задыхаемся в августовском зное. Вползаю в постель, не успев разглядеть соседок – мне уже пофиг. Хоть с анакондой поселите, лишь бы спать не мешала. Перед сном быстро-быстро прокручивается лента знакомых образов. Мальчики, дорогие мои, славные. Как я скучаю по вас, сил нет… Я здесь совсем-совсем одна. И эта жара доконает меня, ей-богу. В груди тяжело, мучительно перекатывается горький ком, заполняет лёгкие, теснит изнутри. Мокрое пятно на подушке холодит щеку – к этому ощущению я уже начинаю привыкать. Кривые очертания комнаты плывут куда-то влево и вниз, послушно повинуясь водовороту слёз меж приоткрытых век.
Следующий день – ознакомительный. Чисто американский прикол – устраивать сборы на аккуратно постриженных газончиках. Особенно приятно сидеть здесь после того, как их обильно оросили распылители. Попа сырая, свежо. Еда очень странная. И пахнет странно. Особенно такие чёрненькие маленькие сосиски с запахом тлена. Поднос выкидываю, оставляя тарелки почти нетронутыми. И я не одинока – к пластиковым мусорным бакам уже выстроилась очередь с такими же едва надкушенными яствами. Темнокожие повара угрюмо поглядывают на нас из-за перегородки. На их уставших лоснящихся лицах ясно читается: «Что вы в жизни ели слаще немытой морковки? Сволочи».
Я дичусь людей, мне сложно порой связать два слова, даже когда знаю ответ на вопрос. Слова сгрудились в моей голове, как стадо заблудших овец. Они бредут в разные стороны, падают на колени, исторгают беспомощное блеяние – вот на что похожи мои попытки общаться с аборигенами здешних мест на их родном наречии. Пугаясь – озлобляюсь, растерявшись – замыкаюсь в себе. Мне кажется, что весь мир смеётся надо мной, стоит повернуться спиной. Я всегда в напряжении, мои лопатки сведены нервной судорогой, брови сдвинуты. Я знаю – только расслабишься, как на лицо выползет глупая улыбка, а этого допустить никак нельзя. Улыбаясь, я выгляжу дура дурой. Поэтому масса сил уходит на то, чтобы сохранять сурово-независимое выражение лица. Тогда даже на фотках я иногда получаюсь неплохо.
У меня крепнет уверенность, что я единственная с такими проблемами. Все остальные ведут себя так, будто для них подобные путешествия – плёвое дело. Они свободно общаются между собой, легко и непринужденно выполняют все задания, разговаривают с учителями и даже шутят по-английски. Одежда их вызывает во мне жгучую зависть – много бы я отдала за то, чтобы мне купили хотя бы нормальные белые кроссовки. Я вынуждена ходить в этих несчастных стоптанных лодочках. Тут уж ничем делу не поможешь, придётся терпеть до распределения в семьи, а потом – до первой стипендии, когда я смогу хоть что-то себе позволить. Одно радует: здесь я не так давно, чтобы ко мне успела приклеиться какая-нибудь уродская кличка. Моя единственная мечта – чтобы меня поменьше трогали.
Разговорные классы сводят меня с ума. Очевидно, английский мой неплох только в теории. Твёрдая хорошистка в русской спецшколе, здесь я подбираю слова с огромным трудом и едва понимаю беглую английскую речь. Чувствую себя паршивой овцой среди активистов-отличников, шпарящих на инглише лучше самих преподавателей. Больше всего хочется слиться по цвету со странным одноместным студенческим столом-стулом, чтобы меня прекратили замечать и дергать вопросами, на которые я не могу ответить. Липну сырыми от жары шортами к бежевому пластику. Что за мука сидеть здесь, хватая ртом воздух, как глупая рыбина. Глупая, никому не нужная камбала…
Самый дружелюбный из учителей – чернявый парень невысокого роста, с загнутым, как у орла носом и тёмными живыми глазами. Он напоминает мне соседского спаниеля, когда в неукротимом восторге подпрыгивает между рядами, словно в попытке поймать резиновый мяч. Почему-то именно я привлекаю его внимание, что тяготит меня неимоверно. Он вечно тормошит меня, улыбаясь:
– How’r you today, Nataly?
– Why’r you so sad?
– Do you like it in here?[10]
Господи, да ценю я, ценю твоё рвение вытащить меня из раковины. Но лучше отстань. Ну, пожалуйста.
Как-то раз нас вывозят на экскурсию по городу. У Большого Яблока свой микроклимат. Даже в запруженной Москве и то легче. Здесь же ощущение, что вдыхаешь, вбираешь всеми лёгкими расплавленный асфальт. Эта душная, маслянистая субстанция наполняет меня доверху, дышится тяжело, натужно. На свои карманные деньги покупаю свой первый фотоаппарат. Первый! Одноразовый жёлтый Canon в пластиковом футляре. В шоке от нового приобретения, фотаю всё подряд.
Статуя Свободы машет мне с соседнего острова. Кому-то этот жест может показаться дружелюбным: гости́ здесь, стань успешным и, возможно, останься навсегда! Мне же в этом угрожающем замахе мерещится лишь намерение отпугнуть меня как можно дальше от этих чужих краёв.
Байка 6. И не друг, и не враг, а так
Дружба для русских – святое. Русские нежно любят друзей и разрешают им почти всё. Друга выбирают не по одёжке, не по уму, а по таинственному критерию родства душ. Основной приоритет дружбы – спонтанное общение. Друг может позвонить в три часа ночи, забежать в гости без приглашения или поселиться у вас дома на долгие месяцы.
Неожиданно для меня, привыкшей быть вне школьных тусовок, вокруг сбивается весьма колоритная компания. Это Олеська – моя соседка по комнате; Ванька из Тынды – не зная о существовании города с таким названием, в первые дни думаю, что он просто стебется, называя свою родину «тындрой»; блондин-киевлянин – красавец из породы сердцеедов, который появляется в моей жизни в основном по вечерам; ещё пара-тройка человек из разных городов – они то приходят, то уходят. Всех нас объединяет любовь к тяжёлой музыке. Чёрная повязка и футболка с полусгнившим трупом помогают мне обрести счастье общения с единомышленниками. Для большинства взрослых и ровесников я – недружелюбный, неконтактный подросток, но для этих ребят я внезапно оказываюсь человеком, представляющим интерес. Это открытие, значимость которого сложно переоценить. Я боюсь дышать, чтобы не спугнуть шанс просто пообщаться с людьми, которые не держат за пазухой камень. Невыносимо тяжело, когда совершенно не с кем поговорить.
Мне бы очень хотелось, чтобы мне дали здесь какое-нибудь прозвище. Не те ужасные погонялы, которыми меня награждали в школе. Что-нибудь, что выставляло бы меня с выгодного ракурса, с моей самой лучшей стороны. Чтобы услышав такую кличку, всем становилось бы ясно: я жутко клёвая. Что-нибудь незамысловатое и лёгкое, но в то же время таящее силу и уверенность. Мята или Шварц. Или Рыжая бестия.
Но всё же мне непонятен этот парень из Киева. В ысокий, синеглазый. Светлые, как выбеленный лен кудри непослушной копной спадают на смуглое лицо. Красивый, даже смотреть страшно. На кой чёрт я ему сдалась – сама не пойму. Себя я считаю угловатой и нелепой. И держусь соответственно: как агрессивная, ни в какие рамки не вписывающаяся отщепенка. Чтобы лишний раз не напрягать лицо, я раз и навсегда скукожила его в мрачной гримасе, которая, как мне кажется, гармонирует с моим трешовым прикидом. Основная цель моего выверенного, тщательно подогнанного образа – отпугнуть как можно больше людей. Киевлянин не боится, более того, таскает меня по всему кампусу, сопровождая эти вылазки бурными монологами о ненависти между Россией и Украиной. Своими выступлениями он вводит меня в ступор: я совершенно не шарю в политике. Все мои друзья с украинскими корнями общаются наравне с остальными, никому и в голову не приходит гнобить их по национальному признаку. Уяснив, что киевлянин не сильно жалует мою страну, я окончательно сбита с толку. Его интерес ко мне становится тем более необъяснимым, но выяснять подробности я не рискую. Мне нравится сжимать его большую, тёплую ладонь, пробираясь по затенённым, сладко пахнущим аллеям.
Накануне отъезда кампус гудит, как растревоженный улей. Все пребывают в нервном возбуждении. Ещё бы – буквально завтра мы все окажемся в приёмных семьях, каждый в своей. Познакомимся с людьми, с которыми проведем под одной крышей целый год. Что это будут за люди? Милая семейная пара с кучей ребятишек? Или престарелые хиппари с дредами, похожими на растущие из головы какашки? Или меня приютит милая старушка, которая разводит карликовых собачек и экзотические кактусы? Но самый интригующий вопрос – сколько русских в том штате, куда отправят каждого из нас? В музее на Эллис Айленд висела интерактивная карта, где можно было посмотреть количество русских эмигрантов в каждом штате. Полная девочка в очках оглушила добрых пол зала, когда неожиданно заорала на весь холл: «Триста!… В моём штате триста тысяч!!…» Я знаю, что поеду в Пенсильванию – это сравнительно недалеко отсюда. И там русских даже больше, чем в месте, куда едет эта девчонка. Но мне не приходит в голову пугать окружающих дикими воплями восторга, да и особого энтузиазма на сей счёт я почему-то не испытываю.