Вечером после ужина мой загадочный блондин увлекает меня вглубь лабиринта парковых аллей. Я чувствую его спокойное, как у большого зверя дыхание. Он шагает по тёплому, пропитавшемуся за день солнечным жаром асфальту, сворачивает на узкие тропки меж кустов, и его поступь – мягкая, уверенная – отдается тихим шуршанием гравия. С нами его приятель, и если бы не это обстоятельство, я осмелилась бы спросить, что за интерес ему таскать меня за собой. Присутствие школьного друга мне кажется явно лишним.
Блондин сворачивает к тёмной стене стоящего особняком строения. Через минуту мы попадаем в залу с низким потолком, где теснятся несколько бильярдных столов. Блондин владеет кием превосходно. Может быть, профессионала его игра не впечатлила бы, но моё воображение создает вокруг его рук божественную ауру победителя. Кий и зелёное сукно я видела только на картинках. Мои представления о правилах схожи с умозаключениями о цвете глаз у жителей затонувшей Атлантиды. Больше всего на свете мне сейчас хочется, чтобы меня научили играть. Мой наставник терпелив, слегка насмешлив, но шутки его не обидны – я чувствую его молчаливую поддержку и одобрение. Оправданная близость будоражит мои и без того расшатанные нервы, что сильно усложняет обучение. Близость чужого тела, едва уловимые запахи: тонкий отголосок парфюма, крепкий запах пота от клетчатой рубашки, солнечный аромат пыли в его спутанных светлых волосах – всё это не способствует пониманию самых азов науки, к которой он пытается меня приобщить. И к чему этот школьный друг поволокся за нами? Без него было бы гораздо лучше.
Близится комендантский час, и мы неспешно возвращаемся в общагу. Впитавшие за день августовское солнце дорожки податливо прогибаются под нашими подошвами. Я слегка шевелю пальцами в большой мужской ладони и чувствую крепкое рукопожатие. Лица моего спутника не видно, но я знаю, угадываю его улыбку. Странный парень, всё-таки.
В общаге никто и не думает расходиться по комнатам. Коридоры забиты возбуждёнными подростками, оконные ниши осаждают стайки от трёх до семи человек. Случайно сталкиваемся со знакомыми ребятами. Нас ещё не разгоняют, и мы пользуемся возможностью поболтать.
Всё, подготовка закончена. С завтрашнего дня – новая жизнь! Какая она будет, мы ещё не знаем. Один из стоящих рядом парней – Игорь – суёт мне свой плеер.
– На, зацени! Это новый альбом Сепультуры – улёт!
Я надеваю наушники, и голова моя наполняется грохотом барабанов и божественно мелодичным воем гитары. Я не понимаю, как живут люди, которые не любят эту музыку. Я вижу лицо Игоря, Ваньки из Тынды, блондина – все они улыбаются, как будто читают мои мысли. Кто-то из них тянет меня за руку – пора возвращаться в свою келью, завтра отъезд. Я бреду, ведомая кем-то в тесном окружении рук, тел, улыбок. Все эти люди понимают меня, им не нужно ничего говорить. Почему я обретаю это счастье близости с товарищами только сейчас? У двери моей комнаты блондин порывисто обнимает меня, отстраняется – перед отъездом увидимся. Я прохожу в комнату и только сейчас понимаю, что в руках моих так и остался плеер Игоря. Я выхожу в коридор и останавливаюсь в растерянности – дорогу до его комнаты я одна не найду. Но я не успеваю больше ничего сделать или подумать. Из-за угла выходит группа людей в форменной одежде.
– Are you Natali?[11]
– Да, – киваю я. Не понимаю, что именно они говорят – слишком быстро тараторят, и куча незнакомых слов, но по их напряжённым лицам становится ясно, что они меня в чём-то обвиняют. Они тычут в плеер, который я до сих пор держу в руках, и до меня начинает доходить. Но догадка настолько чудовищна, что я не в силах произнести хоть слово в своё оправдание. Лицо заливает краска, я чувствую, как жар душит меня, выступает кислым потом над губой. Наконец, они забирают злосчастный плеер и уходят. Я на ватных ногах возвращаюсь в комнату и в ужасе смотрю на Олеську:
– По-моему, меня только что обвинили в воровстве. Игорь сказал охране, что я украла его плеер.
– Да забей! Они, наверное, неправильно его поняли. Завтра встретитесь, и спросишь у него сама. Да успокойся уже. Ты же не воровала, все знают.
Я ложусь в кровать, но сон не идёт. Холод обволакивает моё сердце противным липким коконом. Я не знаю, с чем сравнить этот ужас. Такое впечатление, что меня только что выставили голой на городской площади и теперь я вынуждена думать, как оправдаться перед всеми этими людьми. Как объяснить им, что это не моя вина, когда это никому не нужно? Все разойдутся, а я так и останусь жить с этими позорными воспоминаниями.
Наутро царит такая кутерьма, что не поймёшь – кто куда уезжает и насколько все этому рады. Шум сотрясает стены, выплёскивается душной волной на улицу. Я пытаюсь обсуждать вчерашнее происшествие с ребятами, но те только отмахиваются:
– Забей! Всё же разрешилось? Ну и забудь. Фигня какая.
С Игорем я сталкиваюсь буквально перед самым отъездом. Сумки свалены горой возле общежития в полном беспорядке – на мокрой от росы траве и прямо на асфальте. Игорь проносится мимо, я успеваю схватить его за руку.
– Зачем ты сказал охране, что я украла твой плеер? На фига ты это сделал?
– Слушай, ну так получилось. Я подумал, что могу не найти тебя перед отъездом, испугался, что увезёшь его с собой.
Он старается не встречаться со мной взглядом, отстраняется, отступает на шаг.
– Ну ладно, пока! – он срывается с места и скрывается за спинами людей.
Я не знаю, чего больше во мне сейчас – бессилия или злости. Незаслуженная обида душит и жжёт. Мне хочется увидеть лица этих охранников, лицо Игоря. Чтобы они все были сейчас здесь, чтобы они поняли, что это ошибка. Чтобы имели совесть извиниться передо мной. Но этого не случится, я знаю.
Нас погрузили и отправили – кого куда. Кого-то на Аляску, кого-то в мормонскую Юту, а кого-то в Калифорнию. Большая лотерея. Блондин что-то быстро говорит напоследок, машет рукой и садится в автобус. Красивый. Достанется же кому-то счастье это синеглазое.
Мне ехать ближе всех. Отправляюсь в маленький городишко в той же Пенсильвании.
Байка 7. Одна
Русские не выносят одиночества и воспринимают его как кару за грехи. Они знакомятся в поездах и автобусах, в очередях, магазинах, кафе и просто на улице. После знакомства незамедлительно следует предложение выпить и поговорить «за жизнь».
Маленький город. Аккуратные, как ровные куски колотого сахара, домишки. Стриженые газоны выглядят так, будто их вручную постригали маникюрными ножницами – даже ступать страшно. Из мягкого пуха травы выглядывают глиняные фигурки гномов и белых гусей.
Моя приёмная семья – идеальный образец для социальной рекламы «Мы живём в счастливой стране!». Ровный загар, свежевыглаженная одежда, одинаковые улыбки – их ослепительная белизна добавляет к тысяче моих комплексов ещё пару.
Знакомимся. Эти люди так сильно радуются моему приезду, что мне становится страшно. Папа и мама – полисмены. Три ребенка. Две девочки и их братец, трогательный очкарик-ботан. Средняя – моя ровесница в первые же минуты общения с радостным ржанием сообщает, что она cheerleader[12]. Ждёт моей реакции, которую я зажала. Мне не жалко, просто не пойму, о чём, собственно, речь. Я вижу, как уголки её словно на шарнирах разъезжающихся губ слегка кривятся. Но лишь на мгновение. Американская улыбка приколачивается гвоздями ещё в утробе матери, её не сломаешь мрачным молчанием русского подростка. Я понятия не имею, что такое чирлидер. Судя по фоткам, очевидно, она машет вениками из мишуры на деревенских праздниках. Прикольную форму им выдают, я в этой юбке всех бы сразила наповал, хоть и ноги у меня не такие прокачанные. Ну, ок, раз ты считаешь, что это нереально круто… Как скажешь, старушка!
Старшая похожа на среднюю, как две капли воды. Те же кудри до плеч а-ля альпийская овечка, та же широкая улыбка до ушей, в которой я с лёгкостью могу исследовать все зубы, включая самые дальние и немножечко гортани. Свежий, сияющий маникюр, оливковая кожа, белые, словно только что с магазинной полки кроссовки. Смущённо пытаюсь спрятать ноги за удачно подвернувшуюся садовую фигуру в виде гигантского цветка – на мне всё ещё мои позорные, истоптанные до дыр лодочки. Старшая сестра будто не замечает мой маневр или делает вид, что не замечает. На подготовительных курсах нам говорили, что культура у американцев в крови. Соврут – недорого возьмут, лишь бы не прослыть бестактными. Великолепная выдержка, молоток. Я бы так не смогла. Точно бы что-нибудь брякнула. А сестрица всё продолжает улыбаться, как только скулы не сводит. Классная толстовка и кольцо на пальце клёвое. Только лицо у неё словно бы не свежее и слегка помятое. Странно, с чего бы это? Младший брат прячется за своими окулярами и диванными подушками. С ним контакта не будет, это ясно.
Мне выделяют отдельную комнату на цокольном этаже. Пахнет она фантастически. Так пахнут все комнаты в доме, но особенно сильно – девчачьи кельи. Вкусно-вкусно, как коробка фруктовых кремов и ванильного мыла. Или абрикосовое варенье. Или шампунь для младенцев с жёлтой уточкой на этикетке. Так же благоухает и одежда девушек, как будто они носят в кармане флакон с духами. Я едва сдерживаюсь, проходя мимо их комнат – мне хочется впиться пальцами в каждую тряпочку в этом доме и до упоения вдыхать её аромат. Боюсь, что подобное поведение не вписывается в образ приличной девушки, поэтому изо всех сил держу себя в руках.
Собственно, на этом приятные моменты заканчиваются. Дело в том, что мне безумно, ужасно, до скрежета зубовного одиноко. Я провожу все дни у себя в комнате за закрытой дверью. Приёмные родители и дети очень вежливы со мной. Идеально вежливы. Как-то чересчур. Так сильно, что воздух звенит, но за их пластмассовыми улыбками я чувствую едва сдерживаемое напряжение. Не надо быть гением, чтобы догадаться – они не знают, что со мной делать. Американские шаблоны поведения бессильны перед лицом угрюмого, закомплексованного подростка, впервые оказавшегося вдали от родного дома. Мои новоиспеченные домочадцы взирают на меня, растягивая рот так по-гуинпленовски широко, что мне кажется, у них вот-вот лопнут щеки. Но в их глазах зреет ужас, готовый вырваться наружу истеричным криком, как это показывают в американских хоррорах про насилие в семье. Сначала все ходят благостные, таскают друг другу тосты с джемом в постель, а потом берут тесак и кромсают всё живое в радиусе пяти миль, включая кошек, птиц и не вовремя выглянувших из нор кротов.
Мне жутко неуютно, когда меня пытаются разговорить по душам. В комнате мне откровенно скучно, но там я себя чувствую в относительной безопасности. Это лучшая альтернатива вымученным беседам, на которые меня пытаются вызвать, как на допрос. Я, как та собачка – почти всё понимаю, а ничего сказать не могу.
– Натали, чем ты любишь заниматься?
– Эээ… drawing[13].
– Натали, какой твой любимый предмет в школе?
– Хм… English (весьма остроумно).
– Натали, какое твоё любимое блюдо?
– Ммм… chicken[14].
Как-то раз моя приятельница, так же посетившая Америку в качестве студентки по обмену, рассказывала мне, что первые полгода она питалась одной только курятиной. Каждый раз на вопрос, что она предпочитает, Танька неизменно отвечала «chicken». Её английский был настолько беден, что сказать «картошка с сосисками» или хотя бы «салат» она не могла. Окружающие не уставали удивляться, почему эта русская девочка питает такую страстную любовь к курице. Каково же было их недоумение, когда, намотав на ус элементарный набор слов, она стала есть всё подряд, с отвращением отказываясь от обожаемого ранее блюда.
Кстати, ещё одна великая проблема – питание. В первый же день мне была сказана фраза, которая поставила меня в жутко неудобное положение и, что важнее, обидела до глубины души.
– Take care of yourself[15]!
Это означает следующее: ты живёшь в нашем доме на правах члена семьи, поэтому можешь пользоваться тем, что тебе нужно, не спрашивая разрешения. В том числе и холодильником.
Для меня – ребёнка, воспитанного на аксиоме, что категорически нельзя шарить по чужим холодильникам, это означает одно. Кошмар. Катастрофа. Голод. Потому что я просто физически не в состоянии взять что-то из еды, когда дом пуст, и не у кого спросить – можно? На кухне стоит картонная коробка с чипсами. На шуршащих оранжевых пакетах – тигр Читос в солнечных очках. С этим персонажем мне предстоит общаться ближайшие недели очень тесно. Пересиливаю себя, и, дрожа от отвращения, залезаю в холодильник. Всё, что я позволяю себе взять оттуда – лимонад из графина. Читос и лимонад – вот моя еда в течение дня, пока родители на работе. В общем-то, мне нравится этот вкус. Осталось только справиться с нервной дрожью, которая скручивает в узел мои внутренности, когда я, давясь как голодное чмо, запихиваю в рот хрустящие куски, запивая их огромными глотками ледяного напитка – быстрее, быстрее! Мне невыносима мысль, что меня, как воришку, застукают за этим занятием. Я ведь опять залезла в холодильник без спроса.
Байка 8. Тейлгейтинг
Русские пьют почти с рождения, в геометрической прогрессии увеличивая дозу. Алкоголь постоянно циркулирует у них в крови. Маленьких детей успокаивают коркой хлеба, смоченной в спирте, а к десяти годам все они уже законченные алкоголики.
Мои мучения продолжаются, и я уже начинаю привыкать к моей вынужденной изоляции. Ко всему рано или поздно привыкаешь. Постельное бельё благоухает каким-то фантастическим цветочным ополаскивателем – запах благополучия и достатка, чуждый мне, выросшей в двушке-вагончике с кучей народа и вечным дележом более удобного спального места. Здесь такие мягкие одеяла, что в них хочется закутаться и валяться весь день. Подушки – необычной прямоугольной формы. Комфортная, мягкая постель и этот восхитительный аромат – пожалуй, то немногое, что мне здесь нравится. Моя мама не использует ополаскиватель: его просто нет в продаже. Зато она кипятит и крахмалит постельное бельё (с солью!), поэтому, когда его меняют, создаётся ощущение, что ныряешь в картонную коробку. Свежую, чистую, но твёрдую и гладкую, как наст.
Я провожу большую часть времени в своей комнате, до дыр затирая кассеты с Аквариумом, Летовым и Металликой. Однажды средняя сестра приводит в дом подругу.
– Привет, Натали, как дела?
– Fine[16], а у тебя?
– Я слышала музыку, когда мы входили. Это русский бэнд? Поставишь? – девчонка даже не пытается скрыть, что ей совершенно неинтересно, но так ведут себя все приличные американские школьницы и чирлидеры. А мне так хочется сразить наповал этих вымоченных в ополаскивателе райских птичек, что я немедля лезу на полку за одной из любимых кассет. Перематываю до нужного места и ставлю «Моего друга музыканта» с альбома БГ «Электричество». Девочки терпеливо слушают, застыв в одинаковых позах, вежливо улыбаются – не поймёшь, понравилось им или нет. Долбаный американ стайл.
– По-моему, у тебя кассета испорчена – она плёнку зажевала!
Мой великолепный план по налаживанию связей рухнул. Дура я, что вообще их позвала. Людям, которым музыка Гребенщикова кажется шуршанием зажеванной плёнки, уже ничем не помочь. С этих пор записи я включаю, только закрывшись в комнате.
Я получаю первую стипендию, в списке моих покупок числится карта для междугородних звонков и косуха. Моя первая косуха! Она коротенькая, приталенная, такая стильная! Если бы ребята могли увидеть меня сейчас… Я использую последние кадры с одноразового Polaroid, чтобы сфотаться в ней, проявленные снимки кладу в длиннющее письмо Андрею – мне плохо, плохо, плохо, я скучаю…
Средняя сестра всё так же непонимающе таращится на меня с высоты своего величия, в её глазах я читаю снисходительное презрение отцов-пилигримов к не обученным грамоте индейцам. Младший брат – обыкновенный очкастый ботан. У него своих проблем полно, возможно, их даже больше, чем у меня. Как одинокий блуждающий призрак, он изредка попадается мне в коридорах, когда я делаю очередную вылазку за чипсами или в туалет.
Про старшую сестру отдельный разговор. Она такая же типичная американка, как и прочие домочадцы, но в её взгляде порой мелькает что-то человеческое, не пластмассовое – некий намёк на понимание моей тяжёлой ситуации. Как-то раз она отводит меня в сторонку и, весело подмигивая близорукими глазами, интересуется, не хочу ли я присоединиться к ней и её друзьям сегодня вечером – будет fun[17]?
О’кей, киваю я, хотя всё во мне сжимается от ужаса. Компания друзей, о боже. Только этого мне не хватало для полного счастья. Надеюсь, они не будут сильно тыкать острой палочкой своего хава’ю в мою полудохлую тушку. Я так устала от насильственного отрабатывания на мне белозубого американского дружелюбия.