Девушка стрелою помчалась на передний двор и через минуту вернулась, весело крича:
— Скоморохи идут!
Княгиня улыбнулась. Сон на время оставил её.
Девушка подбежала к крыльцу и, едва переводя дыхание, быстро заговорила:
— И уж что за занятные. Почитай, полтора десятка будет. Медведя ведут с козою, а у других сопелки, домры, накры. Один с куклами, а другой с гудками. Старый-старый!.. Повели позвать.
— Повели позвать, княгинюшка! — смело заголосили сбившиеся в кучу девушки, а Миша, вбежав на крыльцо, обнял колена матери и запросил тоже:
— Повели, матушка! Золотце, прикажи!
И самой княгине хотелось развлечься. Она улыбнулась и кивнула головою.
— Ин быть по-твоему! — сказала она, гладя чёрную головку Миши, и приказала той же Матрёше:
— Вели им к нам сюда идти!
Матрёша вспрыгнула козою и скрылась за зданиями.
Княгиня снова опустилась на верхнюю ступеньку крылечка, маленький Миша сел и прижался к её коленам, а девушки столпились у крыльца. Через несколько минут послышались шум шагов, осторожный говор, бряцание цепи, и из-за угла терема вышла толпа скоморохов. Они подошли ближе, остановились в почтительном отдалении — и земно поклонились княгине.
— Встаньте, встаньте, прохожие люди! — ласково сказала княгиня.
Скоморохи встали и выпрямились, держа в руках войлочные колпаки и гречишники.[5]
Их было человек двенадцать, и они казались шайкою разбойников — так дерзок и лукав был их внешний вид. Впереди всех стоял поводырь с медведем. Огромный, с рыжей бородою, с одним глазом и чёрной дырою на месте другого, в сермяге и с босыми ногами, он производил отталкивающее впечатление. Рядом с ним, держа в поводу козу, стоял маленький паренёк в пестрядинной рубахе, с лицом, изъеденным оспою, с жидкими волосёнками на остроконечной голове; его раскосые глаза бегали во все стороны, а тонкие, бескровные губы растягивались до самых ушей. За ним стоял чудашник — высокий, слепой старик с угрюмым лицом, и рядом с ним мальчик, державший гудок старика. А дальше стояла толпа рыжих, чёрных, белых оборванцев с беспечными лицами и наглыми взглядами.
— Куда путь держите? — ласково спросила княгиня.
Рыжий поводырь тряхнул кудрями и ответил:
— На Москву, государыня-матушка, слышь, там на три дня от царя веселие заказано…
— Так, так, — сказала княгиня, — к нашему царю-батюшке его батюшка ворочается.
— Дозволь потешить! — проговорил тот же поводырь.
— Что же, потешьте! Чем тешить будете?
— А что повелишь нам, смердам. Есть у нас и гудошник — песню споёт, есть и куклы потешные, и медведь наученный, и коза-егоза, и плясуны, и сказочники. Что повелишь, государыня?
Девушки умоляюще взглянули на княгиню, и она, сразу поняв их желания, сказала:
— Ну, кажите всё по ряду!
Рыжий великан поклонился и дёрнул медведя за цепь. Тот зарычал и поднялся на задние лапы, девушки с визгом сжались, как испуганное стадо. Миша прижался к коленам матери, да и сама княгиня побледнела, услышав страшный рёв.
— Ну, ну, Мишук, поворачивайся! — грубым голосом заговорил косой поводырь. — Покажи на потеху честным людям для смеху, как лях кобенится, на красну девку зарится!
— А ты, коза-дереза, пляши для веселия, как смерд с похмелия! — загнусил его товарищ, дёргая козу за рога.
В это время загремел деревянный барабан, зазвенели накры (род теперешних тарелок), затрубил рожок, и началось представление. Коза с усилием поднялась на задние ноги и завертелась на месте, а медведь, рыча, поджал передние лапы, словно в бока, и, откинув голову, стал важно ходить взад и вперёд.
Лицо княгини озарилось улыбкою, девушки, поджав руками животы и перегибаясь, звонко смеялись.
— А покажи теперь, как этот лях до лесу утекает, — продолжал поводырь.
Медведь стал на четвереньки, жалобно замычал и поспешно побежал под ноги своему хозяину, а коза то опускалась на передние ноги, то вновь поднимала их и опять вертелась. Показал медведь, как девки горох воруют и как баба в кабак идёт похваляется и, из кабака выйдя, по земле валяется.
Потом его сменили плясуны. Четыре парня под музыку затеяли пляску.
Подробного описания тогдашней скоморошьей пляски до нас не дошло, но, по словам Олеария, срамота этих плясок была неописуема. И с ним можно согласиться, судя по тому рисунку, который он сделал, изобразив одну из «фигур» двух пляшущих скоморохов. Современный писатель не решается описать этот рисунок, но в тогдашнее время понятия о приличном и неприличном были иные, и теремные девушки без всякого зазора потешались скоморошьим плясом.
После плясунов выступил мужичонка с куклами. Он надел на себя нечто вроде кринолина, потом вздёрнул его выше головы и образовал таким образом некоторое подобие ширмы, из-за которой стал показывать кукол, говоря за них прибаутками (некоторое подобие современного Петрушки).
Девушки покатывались со смеха, Миша не отрываясь смотрел на кукол загоревшимся взором, и княгиня милостиво улыбалась скоморохам…
А потом выступил гудошник и, перебирая струны гудка, запел заунывную длинную песню о том, как Шуйские погубили славного Скопина[6], как пришёл он на пир и жена его дяди подносила ему чару зелена вина, как замутилась голова его с того зелья, что было подсыпано в вино, и как привезли его умирающего домой, где горьким плачем и воплями встретила его тело молодая жена.
Затуманились все, слушая заунывный, гнусливый речитатив под скорбное гудение струн, и по белому лицу княгини скатилась слеза. Но скоро грусть, навеянная песней, сменилась истомою, и княгиня поднялась с крылечка.
— Ну, люди добрые, потешьте девушек, — приветливо сказала она, — а я пойду.
Она хотела уйти, но вдруг приостановилась.
— Дуня, — сказала она, краснея, — принеси ломоть хлеба, да посоливши.
Девушка побежала, а поводырь, быстро сообразив в чём дело, дёрнул медведя и подвёл его к самому крыльцу.
— Вещун он у меня, — вкрадчиво сказал он.
Дуня принесла ломоть. Княгиня боязливо подала медведю хлеб, и тот, взяв его, глухо замычал от удовольствия.
— Замычал, замычал! — закричали девушки.
— С князинькой! — нагло сказал поводырь, низко кланяясь.
Княгиня вспыхнула, как маков цвет, и сказала, обращаясь к пожилой девушке:
— Мишу наверх отведёшь, немного погодя, а их Степанычу накормить вели, да пиво пусть выставит! — и она вперевалку пошла в покои, где было полутемно и прохладно.
— Ну что вам, девушки, любо? — совершенно меняя тон, спросил рыжий. — Сплясать, что ли?
— А хоть спляшите, а там опять кукол, — бойко отозвалась Матрёша.
Пожилая девушка села подле Миши и ласково обняла его. В это время Миша вдруг вскрикнул. Ему показалось, что слепой старик стал зрячий и пристально смотрит на него.
— Что ты, родимый? — встревожилась девушка, но Миша уже оправился и смотрел на скомороший пляс, а в это время слепой гудошник под грохот нестройной музыки сказал рыжему:
— Как его ты возьмёшь, Злоба? Ишь сколько девок вокруг. Какой вой подымут!
— Не бойся! — ответил Злоба. — Коли Поспелко взялся, так ногу из стремени скрадёт, не то что! — И он толкнул в бок раскосого поводильщика козы.
— Удумал, Поспелко?
Тот ухмыльнулся.
— Беспременно заночевать надо, — сказал он.
До самого заката солнца потешали скоморохи всю дворню и так уважили, что Степаныч, княжий дворецкий, не только отпустил им пива, но даже выставил красоулю[7] крепкого мёду. Поздним вечером сошли сверху и сенные девушки, и много времени продолжалось бражничество в княжеской усадьбе среди дворни и скоморохов.
Рыжий стал расспрашивать Степаныча:
— Чья усадьба-то будет?
— Князя Теряева-Распояхина, — коснеющим языком ответил Степаныч. — Первеющий князь! Теперь у царя, у батюшки, в окольничих[8]. Во-о! — И он поднял вверх корявый указательный палец.
— Один сынок-то?
— Как перст. Теперь княгинюшка опять понесла. Пошли ей Бог здоровья!
— Хороша княгинюшка ваша! — ввернул своё слово косоглазый Поспелко.
— Золото! — вмешалась Дунька. — Она из простых, вроде как мы с Матрёшкой, ну, и душа с нами!
— Ишь ты!
— Антон сказывал, что князюшка нашего ляхи посекли, он его на мельнице укрыл, а она, выходит, княгинюшка-то наша, там за ним и ходила, раны заговаривала.
— Ратный человек?
— Наш-то? Первый воин. Он и ляхов бил, и Маринку изловил, а впоследях самого дьявола сымал. Вот он какой!
— А что же у вас ратных людей нету? — спросил слепой старик.
— Ратных-то? У нас полтора сорока[9] ратных людей, а сейчас всего десять — потому что князь их на Москву увёз. Для почёта, слышь!
А пьянство шло своим чередом, и к полуночи половина пирующих лежала под лавками.
В то время Поспелко толкнул Злобу и вышел с ним на двор.
— Идём, что ли, — сказал он.
Злоба даже опешил.
— Красть?
— Уготовиться, дурья голова, — ответил Поспелко. — Иди, что ли, мне твоя сила нужна. — Он обогнул терем, перешёл задний двор и спустился в сад. Перейдя его поперёк, он остановился у высокого тына и сказал, указывая на крепкий столб:
— Расшатать да вытащить его надобно. Вот что! Мы подкопаем его, а там палку подложим, ну и подымем!
— А для чего?
Поспелко засмеялся.
— Тебя на место его поставить: дубина, право слово! Зачем тын ломают? Да для того, чтобы дорогу иметь, щучья кость.
— Ну, ну, комариный зуд, — проворчал рыжий, — и сам знаю. А зачем ход?
— Ход-то? Слушай! Поутру мы уйдём, я кругом обегу да через это место в сад и влезу. День прокараулю и скраду его, а скравши — к вам. Вы меня в перелеске ждать будете. Понял, что ли? — и он ткнул рыжего великана под бок.
Тот не ответил, но, судя по тому рвению, с каким он начал своим ножом копать землю, можно было сообразить, что он и понял, и одобрил план своего косого товарища.
Тёмная, душная ночь покрывала их усердное дело, и только усиленное сопение свидетельствовало об их старании. В какой-нибудь час они подкопали столб, затем Поспелко сунул рыжему в руки толстую орясину, и скоро крепкий столб выдвинулся, оторвав обшивку, и грохнулся наземь.
— А теперь и назад, — сказал Поспелко, — надо думать, что ратные люди не доглядят до завтра, а там — ищи ветра в поле!
— И воистину ты — Поспелко, — с чувством удивления перед умом своего приятеля сказал рыжий.
— А ты — дубье стоеросовое! — ответил, ухмыляясь, Поспелко, но тотчас же переменил тон. — Федька десять рублей обещал?
— Десять! — подтвердил рыжий.
— Кому говорил-то!
— Май сказывал; опять Распута слышал.
— То-то! А то он живо и в нетях[10].
— Ну, от нас не уйдёт.
— Из Нижнего Новгорода ушёл.
— А здесь встретился!
Они вышли на чистый двор и, отойдя от мощёной дороги, легли под дерево на траву. Подле них огромной чёрной тушей лежал медведь, привязанный к дереву, и тут же на длинной привязи бродила коза. Сон сковал двух приятелей, и вся усадьба погрузилась в сон.
Едва летнее солнце взошло на небо, как всё проснулось и зашевелилось в усадьбе. Сенные девушки под досмотром более пожилой Натальи принялись за своё рукоделие, Степаныч, громыхая связкою ключей, полез по амбарам и кладовушкам, отпуская то овёс, то крупу, то масло. Поднялась княгиня и со своим первенцем, в домовой церковке, под гнусавое пение и чтение дьячка, жившего у них при усадьбе, стала слушать обедню. Потом она отпустила Мишу с несколькими девушками поиграть до полдника, а сама пошла в свой терем и села за пяльцы.
— А где скоморохи? — спросила она свою постельницу.
— Ушли, матушка-княгинюшка, чем свет ушли, — ответила та.
В тереме наступила тишина; только слышно было, как костяная игла с лёгким скрипом проходит через материю да мухи с жужжанием носятся по душной горнице. Из раскрытого окна стал уже вливаться знойный воздух, когда княгиня со стороны сада услышала тревожные переклики девушек, приставленных к Мише, и вдруг вскочила, охваченная неясным предчувствием горя. Минуту спустя она стояла на крыльце, бледная, взволнованная, и её волнение мигом передалось всей дворне.
— Где же, где? — повторяла в нетерпеливом томлении княгиня.
Дуня повалилась ей в ноги и завыла в голос.
— Матушка-княгиня, бей нас, слуг негодных!.. Упустили мы нашего сокола, найти не можем! Может — шалит, может — беда приключилася.
— Миша! — не своим голосом закричала княгиня и вмиг очутилась в саду. — Очи мои светлые, сердце моё, Мишенька, откликнись! — стонала она, метаясь уже, как безумная.
— Ау! — перекликалась по саду рассыпавшаяся всюду челядь.
— Влас, тащи лодку! — кричал, стоя на берегу, кудлатый мужичонка в холщовой рубахе.
Княгиня с чистых дорожек бросилась в кусты малинника, обрывая тяжёлую материю сарафана, царапая белые руки, и вдруг закричала не своим голосом. В её крике было столько горя и ужаса, что он словно ударил каждого слышавшего его, и все стремглав бросились к месту, откуда разнёсся крик.
Глазам всех представилась ужасная картина. С безумно горящими глазами, с растрепавшимися волосами, княгиня стояла на крошечной лужайке у реки и, потрясая золотым позументом, служившим у Миши опояской, неистово кричала:
— Украли… скоморохи украли! Будьте вы прокляты, кто смотрел за моим ненаглядным! Миша мой! Сердце моё! Очи мои! Ослепили меня злодеи, очи мои вынули! Что я скажу князю своему? Куда побегу, где искать буду? Что вы стали? — кинулась она вдруг на толпу. — Седлайте коней, скачите за ними, вырвите сына моего!.. Расклюйте их, сюда приведите! Я им глаза выскребу! Изменники!
Все с ужасом попятились от княгини и только теперь увидели вырванную балку из тына.
— Миша! — ещё раз закричала княгиня и рухнула на землю, хрипя и колотясь от внезапной боли.
Все растерялись. Первой спохватилась пожилая Наталья. Она протискалась вперёд и властно заговорила:
— Чего стоите, рты разинувши, вместо того чтобы дело делать? Аким, иди сейчас, седлай коней да возьми хоть шесть человек и по всем следам погоню гоните! А ты, Влас, сейчас на коня и до князя-батюшки на Москву спеши. Не жалей коня, слышишь? А ты, Ерёма, бери телегу и в Коломну гони. Слышь, там бабка Ермилиха. Её вези! Не поедет — волоком. А вы, девушки, берите княгинюшку да в баньку её, прямо в баньку. Ишь с ней от испуга грех приключился.
Девушки испуганно подошли к княгине, осторожно подняли её и понесли из сада. Расторопная Наталья, захватив власть, уже не выпускала её, и её голос звучно раздавался то здесь, то там, отдавая приказания.
Словно борзые по зайцам на облаве, во все стороны рассыпались люди Теряева, ища следов ушедших скоморохов, рыская вдоль большой дороги по перелеску и по противоположной стороне быстрой реки. Не щадя конской силы, мчался Влас в Москву и, скача по дороге, казался движущимся пыльным столбом. Чуял он, что, может быть, едет на верную смерть от руки разгневанного князя, но, горя холопским усердием, не задумывался над этим и только боялся, загнав коня, не найти на подставу другого.
Ерёма трясся в телеге, торопясь в Коломну, а в это время княгиня в беспамятстве металась на широкой скамье в предбаннике, и пожилая Наталья тщетно вспрыскивала её святою водой с уголька и читала отпускные молитвы.[11]
Девушки, суетясь, раздевали княгиню, а она стонала и плакала, причитая звонким, надтреснутым голосом:
— Соколик мой Мишенька, светик мой ясный! Сердце моё, свет очей моих! Я ли тебя не любила, я ли тебя не холила, моё золото! Взяли тебя лихие люди, тащат тебя, как горлицу, обижают тебя, моего бедного. Крикни мне, соколик, громче! Отзовись на мои слёзы горькие! Уж как я полечу на них, моих ворогов, и ударю, как сокол на воронов. Вы терзайте моё тело белое, пейте мою кровь горячую, лишь отдайте князю-батюшке его первенца!