– Щас! Вот ещё. У нас пять вызовов, – сказал тот, что постарше и, повертев головой, повёл дубинкой в сторону застывшего Караваева.
– Слышь, бомжара, давай сюда, да поживей, – прикрикнул он.
Караваев забыв, в каком он виде, изумлённо коснулся рукой груди, пробормотав растерянно:
– Это вы мне?
– Тебе, тебе, не придуряйся, клоун, – сказал милиционер и, выхватив в толпе цепким взглядом замешкавшегося оборванца, крикнул и ему:
– И ты сюда, отребье.
Тот, не мешкая, подбежал к милиционеру и покорно стал недалеко от него.
– Ты чё не понял? Сюда давай, я сказал, – закричал на мнущегося Караваева милиционер.
Караваев подошёл и обиженно сказал:
– Я не бомж, я…
– Ну, да, ты у нас премьер-министр и олигарх, – оборвал его милиционер. – Забыл вкус резиновой дубинки?
Оборванец незаметно толкнул Караваева локтем в бок, тот быстро глянул на услужливо-преданное лицо бродяги и не стал больше пререкаться с милиционером.
– Значит так, – сказал милиционер, – берёте носилки и относите труп в «скорую», после свободны.
– Ты не ввязывайся, – просветил Караваева неожиданный напарник по пути за носилками, – у мента этого погоняло «Пиночет». Зверюга! Подлечит дубинкой по почкам, будешь потом ссать кровью. Молчи и со всем соглашайся.
Они принесли носилки, положили их рядом с телом и немного замешкались.
– Вы чё, не пили сегодня? – заорал молодой милиционер. – Грузите, грузите – он уже пованивать стал.
– Сейчас, сейчас, начальник, – засуетился бродяга. Он перекрестился, нагнулся, закрыл глаза покойнику и скомандовал:
– Бери за ноги, я ― за голову.
Они погрузили тяжёлое, влажное и деревенеющее тело на носилки, подняли их и тут старший милиционер, наблюдавший за ними, указал на Караваева дубинкой.
– А ты, премьер-министр, после ко мне.
Караваев покорно кивнул ему головой. Они с бродягой отнесли носилки с телом в машину и тот, сорвав с шеи покойника крестик, сказал смущённо:
– Ему он уже не нужен. А нам, брат, с тобой лучше смыться, пока Пиночет нас не видит.
Караваева не нужно было уговаривать. Они бегом вклинились в толпу, быстро смешались с разномастной публикой и довольно скоро потеряли друг друга из вида.
Караваев пробился на обочину в надежде найти место поспокойнее и перекурить, но тут очередной проситель с редкими волосенками на лысом черепе, прилипшими к подживающим коростам, со страшным лицом в кровоподтёках и безобразно проломленным носом, схватил его за руку. Придвинувшись к нему близко, обдав запахом давно немытого тела и дичайшего перегара, он прохрипел:
– Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.
Караваев высвободил руку и хотел уже сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он стал вглядываться в это обезображенное лицо, а тот опять стал говорить, глядя в его лицо застывшим и бессмысленным взглядом:
– Не пожалей копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало – беда! Дрейфую. До берега далеко, до людей ещё дальше. Страшно, браток, холодно, голодно. Все погибли, а я дрейфую… дай копеечку на пропой живой души…
«Голос!» – осенило Караваева. Человек говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим, только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос добрейшей души человека Лёши Лысенко, его соседа по лестничной площадке, с которым он много лет был в дружеских отношениях.
«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», – подумал он, продолжая разглядывать оборванца, пытаясь найти в этом лице хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Но единственное, что кроме голоса напоминало соседа – это крепкий, ещё не потерявший формы крепкий торс.
А мужчина топтался на месте и продолжал монотонно бормотать. Кажется, он позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому объекту за его спиной. Был он в рваной тельняшке, заправленной в красные спортивные штаны, ноги его были босы.
«Нет, это просто совпадение, – думал Караваев, разглядывая его. – Бывают же голоса похожие. Когда же я с ним виделся-то в последний раз? В 1994-ом? Да, в девяносто четвёртом. Он тогда съезжал от нас. На юга подался, в Будённовск, жена у него из тех мест. Зимой это было на Богоявление. Провожали честь по чести, всем подъездом. Он писал нам из Будённовска регулярно. Писал, что устроился хорошо, работает тренером, жена – акушеркой в роддоме, купил дом. Правда, после лета девяносто пятого перестал писать и на наши письма не отвечал».
Тут его осенило: он вспомнил, что у его соседа на тыльной стороне правой ладони была татуировка – якорь, а под его рогом, по овалу, надпись «Североморск – 1967». Он взял бродягу за руку и глянул на его разбитую опухшую ладонь. На руке синела та самая наколка!
– Алексей Петрович, – тронул он его за плечо..
Тот вздрогнул и, словно очнувшись, задрожав, посмотрел на него расширенными глазами.
– Алексей Петрович, – повторил Караваев, и волна жалости прилила к его сердцу. – Это я, Иван Тимофеевич Караваев, сосед ваш. Узнаёте меня? Вы в двадцатой жили, а я в двадцать второй квартире. Мы с вами в шахматы по выходным играли, вы почти всегда у меня выигрывали. Помните наш дом по улице Октябрьской? Сынишку моего Андрюшку? Вы всё чемпиона собирались из него сделать, он хорошо играл. Что случилось, Алексей Петрович, дорогой? Вы же писали исправно, потом вдруг перестали, что с супругой вашей Прасковьей Ивановной, Панечкой, как мы её звали? Сынок Ваш Алёшка, где он? Да не молчите, пожалуйста. Рассказывайте, рассказывайте! Вот так встреча, вот так встреча!
Несчастный встревожено замычал, затоптался на месте, руки его подрагивали. На мгновенье в его мёртвых глазах что-то ожило, вспыхнул живой свет, но тут же погас, и он, как заведённый, снова захрипел:
– Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…
Он стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на него, начиная понимать, что человек этот безумен, и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Лысенко, думая: «Мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске?»
Он достал свои последние пять рублей и протянул бродяге.
– Возьми, друг. Больше у меня нет. Бери, бери. Не знаю я – сосед ты мой, не сосед. Да и неважно это. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…
Бедняга смотрел на него непонимающе, по его грязной, изуродованной щеке текла слеза. Караваев вложил ему в руку монету, а он неожиданно порывисто схватил его руку и прижался к ней сухими, треснувшими губами. Караваев, смущаясь, высвободил руку, а человек с голосом Алексея Лысенко, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу и исчез.
Забыв, что он хотел перекурить, Караваев пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих обездоленных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих, как неприкаянные тени, как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности, пусть и неприятной.
Он даже не понял, как это произошло. У столика, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, девица с подбитым глазом сунула ему в руку игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:
– Ну, наконец-то! Нашелся, наконец, счастливец! Тысяча процентов, что сегодня ваш день, молодой человек. Сорвёте хороший куш и отлично поправите своё финансовое положение. Ставка минимальная ― сто рублей, но выигрыш может достичь миллиона.
Расстроенный встречей с несчастным безумцем и, находясь ещё под впечатлением от этой встречи, пробудившей в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, той жизни, когда он был молод и счастлив, он растерянно стоял с игральными кубиками в руке, а девица красочно увещевала его сделать ставку. Он повертел головой и тут увидел «цыганку», – ту самую, обворовавшую его. Она гадала по руке симпатичной девчушке в короткой маечке, из-под которой был виден живот. Выпучив глаза и приоткрыв рот, девушка, заворожено её слушала.
Он вернул кубики опешившей девице и, расталкивая людей, пробился к «цыганке». Схватив её за локоть, он издевательски проговорил:
– Здоровеньки булы, чайоре, хохлацкого разлива. Сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет. Сам никогда не воровал, но и воров всегда не уважал. Гони чемодан, Наталка-полтавка? Вернее Чернобылка.
Он ещё хотел добавить, что сейчас милицию вызовет, но вспомнив свою недавнюю встречу с представителями правопорядка, передумал, и закончил свою тираду так:
– Начистить бы морду твою воровскую, да женщин не приучен бить, так что давай чемодан и разойдёмся, как в море корабли. Хотя забыть, как ты подлюче со мной обошлась, Натулечка, я долго помнить буду.
Ребёнок на руке гадалки рассмеялся:
– Салют, Тимофеич, опять встретились, значит. Рад тебя видеть, дружище, без петли на шее. А я, как и говорил, вперёд этой шалавы сюда добрался.
Караваев с опаской глянул на ребёнка-крота и повторил строго, сжимая руку воровки.
– Чемодан, чернобровая, чемодан.
Она, однако, совсем не испугалась. Не отпуская руки девушки, которой гадала, расхохоталась.
– О-ба-на! Объявился наш шахтёр. Удивляюсь я вам, хера вы лезете всё время под землю, чертей булдачите, спать им не даёте? Ладно бы вам за это платили, так нет, вас за лохов держат, а вы всё прётесь и прётесь под землю. В чём тут прикол, шахтёр, с чего тащитесь? Ты руку мне раздавить удумал? Я же женщина, в конце концов. Да, не дави же, дурак, – синяки будут! (Караваев, засопев недовольно, ослабил нажим, но локоть не отпустил). Ох, и напужал ты меня, дядечка, ох, и напужал, я чуть не описалась от страха. Чемоданчик, значит, пропал у тебя, да? Тот, шо на полочке лежал? С трусами штопанными?
Караваев покраснел. Вокруг них стал собираться любопытствующий народ.
– Ай-ай-ай! Беда-то, какая, у человека, товарищи, – продолжила она громко. – С виду не старикашка ещё, а за такое старьё зубами цепляется. Да твоими тряпками, дядя, полы стыдно мыть. Хочешь я тебе сейчас дюжину турецких плавок одноразовых куплю, а то смотреть на тебя страшно, так ты распереживался? Тебя ж кондрашка сейчас хватит. Успокойся, успокойся, пожалуйста.
Она подмигнула девушке, та икнула и растерянно хихикнула, а воровка прошипела напористо и зло:
– Отпустил руку, дурак.
И Караваев почему-то покорно отпустил её руку.
– Вот так лучше будет. Свидетели у тебя есть, дядя? Врубаешься в ситуацию, недоумок? Я, да ты, да водитель, ещё ребёнок, но он не в счёт: он крот наполовину. Тут всё не в твою пользу, придурок. Понял? Так, шо, дёргай, давай. Противно на тебя смотреть, раздолбай. Уши не надо развешивать, искатель чемоданов. Ну, ты, шо, не понял? Не обламывай мне мой бизнес. Да, шо ж это такое, а? Упёрся, как баран! Свали поскорее с моих глаз! Люди, гляньте-ка на этого барбоса небритого! ― заключила раздражённо она.
Караваев, задохнувшись от ярости, смог, только выдохнуть «Ах, ты…», но тут, как из-под земли появились два дюжих амбала с одинаковыми печальными бульдожьими мордами. Они без лишних разговоров заломили ему руки за спину, и повели вверх по аллее, как тараном, разбивая плотные ряды людей его головой.
Через некоторое время «близнецы» отпустили его. А он, захлёбываясь от обиды, попытался объяснить им, что с ним произошло, но один из них положил тяжёлую руку ему плечо и устало сказал:
– Не лезь, батя. Можешь ненароком железа в организм схлопотать.
А второй добавил:
– Потерял – не плачь, нашёл – не радуйся.
Амбалы растворились в толпе, а Караваев остался стоять, чуть не плача, посреди шевелящейся аллеи, чувствуя себя абсолютным нулем. Скользкой змеёй его душила обида: какая-то мерзавка, действуя с наглым смешком, будто он и не человек вовсе, а червяк какой-то, которого можно просто раздавить, втоптать в грязь, унизила его и оскорбила второй раз за день, обошлась с ним, как с презренным жалким ничтожеством, не имеющим никакого права голоса! Никогда ещё за всю свою жизнь он не был так унижен и оплёван. Настроение и так неважное упало до нулевой отметки. Ощущение безысходности, бессилия, бесправности охватило его и, как следствие возникла апатия, усталое равнодушие, злость и усилившаяся внутренняя тревога.
Кто-то осторожно коснулся его плеча. Он, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял гладко выбритый старик в старом, но чистом костюме, на лацкане пиджака был прикручен институтский ромбик и пионерский значок.
Погладив его по плечу, он участливо произнёс:
– Не расстраивайтесь, товарищ. Я всё видел. Моему возмущению и негодованию нет предела! Это полнейший либеральный беспредел, товарищ! Вот он – злобный оскал капитализма! Вот такие вот «господа», как эта гадалка, хамка и мерзавка под бандитской защитой мнят себя, понимаешь, хозяевами жизни. Но они не догадываются, что роют себе яму, которая их же и поглотит. Время икс близится, товарищ! Когда оно наступит, мы их всех зароем в эту яму и катком прокатаем, чтобы памяти никакой о них не осталось! Гений двадцатого века Владимир Ильич Ленин предупреждал нас, говоря, что угнетённый класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались как с рабами. Мы рабами быть не хотим, а час расплаты близится, товарищ. Всей этой сволочи мы, совсем скоро, укажем их истинное место.
– Кто это – мы? – спросил Караваев.
– Мы – это НРСПСО, Народно-Революционный Союз Патриотических Сил Отчизны, – понизив голос и озираясь, ответил старик и, наклонившись к уху Караваева, добавил шёпотом, – вы можете прямо сейчас вступить в наши ряды. Вступительный взнос мизерный, чисто символический – всего десять рублей, так сказать, на мелкие организационные нужды партии, а я вам дам нашу программу и удостоверение выпишу. У нас скоро съезд будет, мы вас приглашаем.
Он замер в ожидании ответа, пытливо вглядываясь в пасмурное лицо Караваева, а тот, взглянув на часы, отодвинул агитатора, устало проговорив:
– Где вы раньше-то были со своим мудрым Лениным, когда Гайдары с Чубайсами дербанить страну стали? – и двинулся вперёд.
Он влился в человеческий поток, но далеко не продвинулся. Где-то впереди затрещали выстрелы, пахнуло порохом, ветер донёс раздражённый гул голосов, выкрики, невнятный собачий лай. Движение шумно бурлящего людского потока, неожиданно стало замедляться и вскоре, будто вода, встретившаяся с запрудой, замерло, закипев раздражённым гулом у преграды.
Толпа затопталась, закачалась волнами, как поле под ветром. Передние ряды, встретившись с какой-то непреодолимой, и, по всему, опасной преградой стали недовольно и шумно галдя, сумбурно откатываться назад, потащив за собой задние ряды, а вместе с ними и Караваева.
Основательно помятого, с отоптанными ногами, его вынесло к бетонному забору, где ему удалось притулиться среди плотно сидящих на корточках людей. Он прикурил от сигареты соседа справа, жадно затянулся и спросил у него:
– Что за беда там впереди, не знаешь?
– Маски шоу. Плановое мероприятие по прессовке торгашеского племени. Ненасытная эта братия втихаря приторговывает и наркотой и оружием. Быстрая прибыль ― мечта любого торгаша, отказаться от неё этот жаднючий народец не в силах. По молитве живут: «деньги не пахнут», не замечая, что извлекая так называемый чистоган из дерьма, начинают сами смердеть при жизни, ― ответил мужчина.
Говоря это, он задумчиво глядел куда-то вдаль поверх голов толпы. Докурив сигарету, он рассеянно глянул на Караваева и продолжил:
– Совсем ещё недавно на месте этого торжища был тенистый городской парк, излюбленное место отдыха горожан, здесь я рос с друзьями. Мальчишками мы лазали по деревьям, в пруду купались, на великах гоняли, на пикники с родителями ходили, с девчонками здесь встречались. Посмотрите, во что превратила его торгашня. Вытоптанная, бесплодная, треснувшая от жары земля. Дай волю этой саранче ― обглодает всю землю. Когда-то давно-давно, ещё до Рождества Христова, разрушив главный город кровожадных торгашей Карфаген, римляне перепахали их землю и засыпали её солью. Эта земля и пропитанный кровью город, вышедший из чрева древних языческих Тира и Сидона, где опирались надеждами и чаяниями на тёмные подземные силы и ублажали их сжиганием детей, был врагом жизни и света и страшнее орд грубых варваров насильников и грабителей. Смертельная схватка римлян с империей детей Молоха была неизбежна, такова логика жизни ― свет обязан победить тьму. Знаете, что такое гекатомба?