– Первый раз слышу, ― Караваев посмотрел на совсем непохожего на здешний люд человека с интересом. Одет он был в чистую серую, длинную до колен рубаху, выпущенную поверх брюк, на ногах были сандалии, а на голове странная квадратная тюбетейка из чёрного щелка, из-под которой к крепким плечам струились светлые волнистые волосы. Загорелое, без морщин лицо со светло-голубыми глазами, обрамляла густая русая борода, в которой поблескивали редкие серебряные нити, его не старила, Караваев на глаз прикинул, что они с незнакомцем скорей всего ровесники. Спокойствие соседа притягивало, отторжения к незнакомцу не было, он даже ощущал к нему какую-то странную неизъяснимую симпатию и интерес, хотя они и минуты ещё не проговорили.
– Представьте себе штабель дров, приготовленный для костра, в котором будут сжигать живых детей. Такова была жертва демону Молоху, который должен был спасать богатства и роскошную жизнь этих торгашей-язычников. А они был воинственны, в том смысле, что хорошо оплачивали кровавую работу солдат наёмников, силу оружия которых познали и греки, и сицилийцы и жаркая Иберия. Им вполне по силам было разрушить Рим ― своего главного врага, к тому же у них был гениальный воитель Ганнибал, способный это совершить. Когда же он увязал в болотах окружающих Рим, и просил подкрепления у своих спонсоров карфагенских торгашей, то они стали подсчитывать свои расходы на войну, раздумывать, обрекая на поражение Ганнибала и себя на смерть. Молох сожрал своих детей. В истории много таких мистических страниц. Впрочем, Молох жив, он перебрался за океан и построил Новый Карфаген, угрожающий ядерными гекатомбами всему живому.
– Интересная история, никогда не слышал, ― пожал плечами Караваев и посмотрел на часы. ― А операция эта войсковая надолго, как думаешь?
– За час должны управиться, а вы куда-то спешите?
– Не так, чтобы очень, но время, однако, утекает быстро, ― ответил Караваев, сам удивляясь своему туманному ответу, ведь он хотел сказать, что направляется в отель, но почему-то увильнул от прямого ответа. Скорбные уроки сегодняшнего дня, по всему, не прошли даром.
– Ваша правда. Время, в самом деле, убыстрилось. Впрочем, так и должно быть в конце времён. Когда время выходит из пазов, ― мир слетает с катушек. Вы издалека? ― посмотрел на него пытливо сосед.
Караваев помялся.
– Из Красношахтёрска. Слышали про такое райское местечко?
– Эхо вопля бесправного, ободранного и голодного люда из угольной преисподней Севера долетело и до нашей галактики. Каким ветром вас сюда занесло, северянин, в эту сказочную фикс-галактику? Попавшему в здешние ведьмины круги, выбраться из этой космической магнитной ямы задача задач. Вас не просветили ещё об этом? Хотя, глядя на вас, я смело решусь предположить, что вас не встретили здесь хлебом и солью, ― окидывая Караваева с ног до головы быстрым и пытливым взглядом, проговорил мужчина.
– Угадал он, ― усмехнулся Караваев. ― Не трудно было, догадаться, думаю. Приголубили курортника, приголубили. Грабанули, как пацана. Уплыл чемоданчик мой со смокингом и штиблетами. Хорошо хоть паспорт и путёвка целы.
В глазах незнакомца блеснула усмешка.
– Паспорт спасли, говорите? О, это ценнейшая вещь! Это успех и везение. Поздравляю. Вы невероятно везучи. Спасли свидетельство принадлежности к останкам великой страны и великого народа. Какая удача. Господи, как же наши бедные праотцы веками живали без паспортов, этой книжицы со штампами, в которой теперь даже не указано племя, к которому принадлежит человек? Предки наши преспокойно обходились без них, прекрасно ведали, какого они рода, племени, ходили по своей земле, женились, рожали, умирали, воевали. В наши дни паспорта нужно выдавать только жителям тьмы. К чему они людям света? Хорошему, чистому человеку паспорт не нужен ― он в глазах его, а свет в них из сердца, как у вас, к слову. Но если наличие паспорта вас, г-мм, утешает… а штиблеты, брат, дело наживное.
Караваев не заметил иронии в этих словах, и обиженно возразил, не заметив, что проговорился:
– Наживное, как же! Как в таком костюмчике, да в сланцах, ёш твою два, в отель-то явиться? Могут под зад дать, чтоб пейзаж не портил.
– В отель? ― удивлённо протянул сосед. ― Так вы держите путь в Зазаборье, в Тьмуград? Что вы там забыли?
– Что забыл, что забыл, ― проворчал Караваев. ― Отдохнуть решил. Путёвка у меня. На три недели. С питанием и медобслуживанием.
– Ах, вот так даже! С питанием и с медобслуживанием? За какие же заслуги такая щедрая премия жителю белого света? Какой магнат вам оплатил сей потрясающий вояж, что за Ротшильд? Бросьте, бросьте! Вы подначиваете меня, шутите?
– И не думал, да вот она, путёвка, тут, ― похлопал себя по карману Караваев. ― Фирма, как её, «Интертурсикретсервис», директор прибалтиец какой-то Недождётис… печати, всё как положено…
– Путёвка, печати, «Интертурсикретсервис», прибалтиец, Недождётис, это мне напоминает балладу, где Морж с Плотником обещали устрицам рассказ о башмаках, сургуче, капусте и королях и съели их. Думаю, в вашем случае будет тот же финал. Торгаши остроумны. Дельце провёрнуто с юморком. И как всегда нагло с усмешечкой и подковыркой. Это они умеют ― юмористы. Так дело обтяпают, что под демократический хохот, прохохочет человек и дом свой и страну, да ещё и аплодировать станет умельцам смехачам. А это «недождётис» ―это просто конгениально! Эх, народ мой, когда ты думать-то станешь? ― покачал горестно головой мужчина, с жалостью глядя на Караваева. ― И вам, брат, простите, не пришло в голову, что слишком уж говорящая эта фамилия Недождётис? Что это тонкий намёк на толстые обстоятельства? Не возникло ассоциации с глаголом «не дождётесь»? Я, вот, почти уверен, что так и произойдёт, не дождётесь вы, брат, не медобслуживания, ни питания. Надули вас господа юмористы. И не за бесплатно, скорее всего.
– С чего это ты так решил? ― уставился на него Караваев.
– Я хорошо знаю здешние правила. В обманной стране Зазаборье жизнь, если этот порядок вещей называть жизнью, построена на системе трёх «О»: обмане, отъёме, оргии. У вас, видимо, ещё живы приятные воспоминания о путёвках по профсоюзной линии? Деньги ― вот универсальный ключ, который открывает самые крепкие двери в Зазаборье. Но не стоит переживать, вы ж сами никого не надули. Это было б для вас худшим испытанием, утешьтесь сердцем честным. Обидно, думаю, но это мелочи жизни. Вот для тех, кто вас надул это ещё один шаг в ничто. Да, и разве первый раз нас всех надули? Всю страну надули господа недождётисы, раздав бесплатные путёвки в прекрасный мир равных возможностей и свободы самооголятся. А ещё раньше надули прошлые поколения, тоже немало прекрасного обещали: землю крестьянам, заводы рабочим, миру мир, братство и равенство, но те хотя бы попытались выполнить кое-какие обещания из своей программы.
Караваев насупился, хмуро проговорил:
– Да, ладно, ладно, тебе пугать-то! Чего это сразу-таки ― надули? Не пугай меня, не пугай. Говоришь, деньги двери открывают? Так я тебе докладываю: путёвочка моя кровными девятью вагонами угля оплачена. Она, дорогой товарищ, по этой причине и есть ключ к дверям моего гостиничного номера. И я, кровь из носа, постараюсь дойти до вечера к заветным дверям моего номерочка. За тридевять земель прилететь и отступить? Некуда. Нужно идти в отель, а там дальше видно будет, что из всего этого выйдет.
– Как знаете. Отговаривать не буду, ― дорогу осилит идущий, но боюсь, что вас ожидает ходьба по кругу, а может быть и по всем кругам ада. Лучшая придумка дьявола ― это создать видимость, что его нет. Где доказательства того, что этот ваш клочок бумаги с печатями гарантирует вам право на отдых в отеле? Вы заглядывали в головы шутников, предлагающих вам этот комфортабельный отдых в Зазаборье, могли видеть превращение вашего угля в деньги и их движение? Кто-то из ваших коллег по работе уже отдыхал по путёвкам «Интертурсикретсервиса»? Вы поверили наслово, в бумажный фантик…
– Да чего это ты всё учишь? ― разозлился Караваев. ― Что ж, по-твоему, выходит никому, никому не верить? И что за жизнь тогда будет, когда ни матери, ни отцу не будешь верить? И, вообще, больно умным и вёртким ты себя выставляешь, не обижайся, конечно. Расскажи ещё, что тебя самого никогда и нигде не надували. Насквозь людей видишь, наперёд всё знаешь? Что ж ты, ёш твою два, такой чистый, умный, не обманутый, сидишь у бетонного забора на этом заплёванном торжище, среди обманутых? Сам же говорил, что всю страну надули. И выходит и тебя вместе со всеми, даже если ты всё это наперёд видел…Кашпировский.
– Так, так, так, ― удовлетворённо потирая ладони, проговорил незнакомец, ― кажется, я встретил честного, от сердца говорящего полемиста! Это мне нравится, здешний люд полемизирует только тогда, когда появляется возможность что-то урвать. Отлично, поговорим. По крайней мере, не напрасно убьём время, пока ОМОН будет совершать свою благородную и полезную миссию. Да я, брат, и не говорил, что я сухим из воды вылезаю и в огне не горю. Грешен, как все, ибо в грехе зачат. Но к моменту, когда заработал в стране коллективный «недождётис», я по счастью, сподобился найти Утешителя и Учителя. В воду эту с пираньями я не полез, людям не советовал и сам ваучер брать отказался. Это, конечно, маленькое утешение и гордыней называется, но и твёрдостью тоже можно назвать, наверное. Но коллективный «недождётис» в этот раз обязан был победить, он сомкнулся с мировым злом для окончательной победы дьявола. И не умный я, я ― спокойный. Я спокоен с тех пор, как всем сердцем прочувствовал, что никакие обманы не страшны человеку, когда в его сердце мир и взор устремлён в небо.
–Вот! Теперь я всё понял. Ты ― этот, как его, миссионер, ― рассмеялся Караваев. ― У нас ходят по домам старушки. Призывают: «Вернись блудный сын к своему Отцу. Он ждёт тебя».
Рассмеялся и мужчина.
– Нет, нет, я не миссионер, но с Заветом я в ладу. За спинами многих наивных миссионеров стоят те же «недождётисы», только в священническом облачении, с кошельком для взносов для всегда нуждающегося их бедного Господа, или с дубиной за спиной. Они твердят о любви к богу и требуют любви от паствы. Но чего может стоить слово «люблю», произнесённое без любви, а ещё чаше по принуждению и внушению? Это великое слово «люблю», и очень трудное. Во времена, когда кругом зло, смерть и ночь, сама реальность движет сердца к отрицанию и вниз. У людей столько обид на Бога! Мы все больны обидами, но упорно не желаем идти в Его лечебницу, где двери всегда открыты. Мы его пациенты и по-прежнему живём в том же мире, где властвует гордый дух пустыни, который когда-то искушал Господа нашего тремя соблазнами, которые Он без раздумий отверг. Но ему это было легко сделать ― богочеловеку, властелину бытия. А мы… муравьишки в людском муравейнике…
– А говорил, что не миссионер, ― опять рассмеялся Караваев и погрозил собеседнику пальцем, ― красиво изъясняешься, а сам, небось, подбираешься, это… охмурять.
– А вы чего боитесь? Что я у вас отниму ваше Евангелие ― паспорт-оберег и путёвку-икону с подписью всемирного Недождётиса? Денег на сгоревший храм попрошу, да? Или разрушу ваши глубокие и надёжные представления о мироздании, и вам станет хуже? Вам разве сейчас хорошо? Не похоже…
– Будем живы, не помрём, ― раздражённо махнул рукой Караваев. ― Чего тебе паспорт-то мой дался?
– Я пытаюсь объяснить, что вокруг вас нереальный мир, где мысль и жизнь, логика, правда и ложь, вещи обесцененные, а грани между ними стёрты. Это разделённый мир, где легимитизированно неравенство людей, это кривое зеркало ирреальности с заспешившим временем. Паспорт вам здесь не помощник, здесь действуют другие законы. Тут место, в котором придётся подтверждать имя человека или зверя выбором. Не тем лукавым, дающим иллюзорную свободу выбора в универсаме между микроволновкой и кофемолкой, а тем, который всегда стоял перед человечеством на развилке его дорог ― это выбор между хлебом земным и хлебом небесным, ибо от этого выбора и зависит жизнь человечества.
– Про хлеб понимаю, про паспорт не очень. Что с ним не так? На нём моё фото, не чужое ― это же документ,― пожал плечами Караваев. ― Гладко ты чешешь. Прям, как армейский политрук. Сам-то, что ж воздухом одним питаешься? Смотрю, жив и здоров, румянец на щеках. Вон по телевизору попов показывают, они тоже о небесном всё, да так разъелись, ёш твою два, на воздухе небесном, что в телевизор не влезают. А мы против неба ясного ничего против не имеем, но без хлеба-то долго не протянешь.
– Так вы себе хлеб земной лишь в булочной и на столе представляете? ― улыбнулся собеседник, и, не ожидая ответа, продолжил, ― а его, хлеб этот, всё трудней и трудней добывать стало, правда ведь?
– Эт точно. Платят мало, цены в магазинах ого-го, коммунальщики дерут, болеть нельзя ― себе дороже будет. Да сам, не знаешь что ли, какая нынче житуха? ― скривился Караваев.
– Знаю. А вы когда-нибудь видели или слышали, чтобы хоть кто-то из тех, кто сейчас живёт, не тужа и припеваючи, ― вы их в «ящике», эту передовую часть общества видите, наверное, каждый день, ― когда-нибудь жаловался на высокие тарифы ЖКХ, на дорогое здравоохранение или на дороговизну продуктов? Они всё больше скорбят, что свободы маловато…
– Дык… сказал Караваев и, не найдясь, что сказать дальше, почесал затылок.
Его собеседник, наблюдая за ним, выждал и продолжил:
– Не слышали. Выходит, что у нас две страны, счастливая ― меньшая, которая не думает о таких мелочах, которыми забиты головы второй и большей части населения, в которую входим и мы с вами ― лузеры и лохи по их мнению. И хлеба земного у этой меньшей половины человечества в избытке, но вся жизнь их проходит в бесконечной заботе о нём. И эта забота о хлебе земном, став единственным счастьем человека, его центральной заботой, приводит к похоронам свободы, любви, совести, милосердия, истины, достоинства, лишает человека этих духовных благ. Это и есть великая цель и идея дьявола ― мировое подчинение его воле, требование отдать ему свою свободу и совесть в обмен на хлеб земной и счастье сытости. Но ведь не стал Иисус превращать камни в хлеба, ни хлебом одним жив человек…
Караваев не дал ему договорить.
– Тут цыганка одна с дитём, жалилась мне, что совсем оголодала, дня три не ела. Жалко мне её стало, ну, я последний кусок хлеба ей отдал. Так она обиделась и выкинула мой неправильный бутерброд, ёш твою два. Тоже сказала, не хлебом одним жив человек, сказала, что жив он ещё салатиками вкусненькими и пивком добрым, телефоном хорошим и машиной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Чучелом музейным обозвала, чемоданчик мой ― цап, и в джип! Не хлебом одним жив человек, но ещё и чемоданами чужими. Тут, друг, я кумекаю, что всё дело в том, какое сердце в человеке, звериное или человечье. У кого оно человечье тот поделится хлебом с голодным, и, оголодав, не станет вырывать из горла у другого человека кусок. Есть на этом свете какая-то общая справедливость, которая не прописана в законах, она внутри человека, в его сердце. Ведь есть же, скажи? Ни за что не стану я невинного, больного, старого, ребёнка, мучить, и сердце моё болит, когда горе чужое вижу. Да один я разве такой? Прикинь, что было бы, когда все, как эта Наталка-цыганка думали? Людоедство сплошное.
Глаза незнакомца светились, он смотрел на Караваева с любовью.
– Вот из-за этого малого остатка людей вроде вас, которые без раздумий и философствований, на генном уровне не желают нарушать то, что предписывает космическая справедливость, закон любви к ближнему, не даёт псам святыни, ― мир ещё жив! Верно, верно, верно, дорогой мой человек, но Зверь не отступится, ему нужна победа. Он хитер, злобен и коварен. Принявшим его искушения он не позволит выйти их круга, в который он их поместил, потенциальным рекрутам он будет петь лживую осанну, не тронет и царей им назначенных. Но хорошо видит опасность именно в этом остатке малом, который сохраняет совесть и веру в справедливость, любовь к ближнему и достоинство…
– Смотри, ― сказал Караваев и, повертев головой, поднялся, ― народ зашевелился, кажись, распотрошили уже коммерсов. Встаём?
Поднялся невероятный гомон, притомившаяся от долгого ожидания разношёрстая публика, ругаясь и толкаясь, шумно двинулась вверх по пологому подъёму.
Пошли и Караваев с незнакомцем, который погрузился в какие-то свои мысли, лицо его было печальным. Они долго шли молча, но когда толпа чуть поредела, и гомон немного утих, его спутник неожиданно громко сказал: