— Скиф! — послышался голос Анита. — Где ты пропал, бездельник! Печь прогорела. Подложи скорее в нее топлива! У тебя одно только на уме — куда-нибудь удрать от дела. Вот обожди, я скажу хозяину, и он попробует на твоей спине новую плетку!
Вытерев наскоро слезы, Скиф побежал во двор. Старые рубцы от хозяйской плетки еще ныли у него на спине…
Следом за ним во двор вышел и Архил за свежей глиной.
— Я слыхал, как ты спрашивал у мастера Пасиона имя знатного молодого воина, купившего у нашего хозяина амфору, — сказал Анит. — Я знаю его. Это племянник Перикла — Алкивиад. Перикл любит его, как сына, и ничего не жалеет для него! Конюшни этого эфеба полны самыми быстрыми, породистыми конями. Деньгам он не знает счета. А лесть и богатство так вскружили голову юноше, что он не знает конца своим капризам и выдумкам.
— Откуда тебе известно все это? — удивился Архил.
— О! Я многое знаю о нем! — усмехнулся старик. — Рабы все знают о тех, кто их бьет! — продолжал Анит, довольный тем, что его слушают. — Он умен и образован. Лучшим учителям и философам доверил Первый Стратег Афин его воспитание. Но сердце у Алкивиада недоброе. Он любит только тех, кто льстит ему. Однако лесть и богатство не защитят его от мести врагов, ненавидящих этого человека.
— А разве у него есть враги? — удивился Архил. — Он показался мне таким приветливым и добрым!
— Добрым? — усмехнулся Анит. — Ты плохо знаешь его, мальчик. У племянника Перикла есть немало друзей, пирующих с ним за его столом и поющих ему хвалебные дифирамбы, — усмехнулся Анит. — Но есть у него и много недоброжелателей среди молодых и почтенных людей в Афинах, которые не одобряют его похождений.
— Эти люди, должно быть, просто завидуют Алкивиаду! — горячо вырвалось у Архила.
— А знаешь ли ты, что недавно сделал со своей любимой собакой Алкивиад? — спросил Анит. — Впрочем, откуда же ты можешь это знать! Так вот слушай, мальчик, — продолжал он. — Однажды после веселой пирушки с приятелями, этот «добрый юноша», как называешь ты его, велел отрубить хвост у своей собаки, лежавшей всегда у его ног.
— О боги! Зачем же он сделал это? — воскликнул Архил.
— Зачем! Должно быть, для того, чтобы о нем еще больше говорили люди в Афинах. Этот юноша любит, когда имя его у всех на устах.
«Нет! Тут что-то не то! — думал Архил. — Не может быть, чтобы такой благородный, красивый и привлекательный по внешности человек был бы таким жестоким и совершал бы такие поступки! Анит говорит плохо о нем только лишь потому, что Анит — раб, не видевший ничего хорошего в своей жизни. Рабы часто не любят богатых людей, которые их покупают, за то, что хозяева бьют их и морят голодом. А этот молодой воин, которого люди называют любимцем богов, как может он совершать дурные поступки, недостойные благородного человека?!»
Архил был сам сыном бедняка, его вырастила в нужде и лишениях мать. Иногда у них не было ни одного обола в доме. Часто мать делила с сыном жалкую еду, с трудом добытую ею, но она всегда внушала сыну, что он должен быть честным и отзывчивым к горю людей. И Архил вырос, не зная ничего о людской зависти, порочности и злобе друг к другу.
Столкновение его с башмачником Менандром было первым житейским разочарованием в людях, с которыми он жил, первым столкновением с жестокостью людей.
В мастерской гончара Феофраста, куда устроил его на работу учеником приятель его отца каменщик Геронтий, Архилу было неплохо. Хотя хозяин и покрикивал на него частенько, угрожая побоями, но не бил ни разу.
Гончарная работа пришлась по душе мальчику. Гончар Пасион охотно обучал его своему ремеслу, и Архил платил ему за это искренней привязанностью.
Теперь слова старого Анита и его рассказы об Алкивиаде приоткрывали какую-то новую завесу в жизни людей, и это новое пугало его.
— Архил! — окликнул задумавшегося мальчика художник Алкиной. — Оставь-ка на время работу и подойди ко мне!
Художник стоял возле своего столика, держа в руках амфору, купленную племянником Перикла.
— Я уже договорился с Пасионом, — сказал он Архилу, — мастер разрешает тебе оставить работу и отнести в дом Первого Стратега вот эту амфору. Иди с ней по дороге не спеша, осторожно, мальчик! Алкивиад уплатил нам за нее немало драхм. Когда передашь сосуд кому-нибудь из слуг в доме Перикла, поторопись обратно в мастерскую — нам нужно будет закончить работу до возвращения хозяина из Пирея!
Архил кивнул ему головой в ответ на его слова и, поставив осторожно амфору на плечо, вышел из мастерской.
МЕСТЬ МАЛЕНЬКОГО РАБА
Во второй раз за этот день Архил шагал по пыльной дороге торговой площади Афин. Большое огненно-красное солнце стояло еще высоко над городом, но было заметно, что оно уже медленно подвигалось к закату.
Торговцы на агоре начинали постепенно складывать в свои повозки не проданные за день продукты, собираясь возвращаться домой. Народу на торговой площади было уже не так много, как утром, зато множество голодных собак бродило между рядами, подбирая отбросы пищи и пугливо шарахаясь в сторону при угрозах торговцев.
Запряженные мулами и осликами повозки с фруктами и овощами, скрипя колесами, медленно двигались по дороге к пригороду. Хозяева этих повозок шагали не торопясь рядом с ними, беседуя друг с другом о новостях, услышанных ими днем в городе, о налогах и об ожидаемом урожае винограда.
Кусок ячменной лепешки, данный утром Пасионом, ничуть не утолил чувства голода.
Мальчик с грустью думал о том, что в эту ночь он был лишен крова над головой, и если раб Анит не разрешит ему ночевать вместе с ним в пристройке, то придется провести ночь под открытым небом. Левое плечо, на котором он нес амфору, давно ныло от усталости под тяжестью тяжелого сосуда, но остановиться и переставить амфору на правое плечо было невозможно: повозки с поклажей то и дело обгоняли его. Нужно было продолжать идти дальше, пока он не выйдет на более безлюдную улицу города.
Наконец агора осталась далеко позади. Теперь каменистая дорога круто поднималась в гору. По обеим сторонам ее тянулись заборы и дома афинской бедноты. В этот час дня улица казалась совсем безлюдной.
Архил остановился и немного наклонился, чтобы снять с плеча свою ношу. Внезапный толчок в спину заставил его пошатнуться. Невольно он выпустил из рук амфору, и она, упав на землю, разбилась на множество кусков.
С немым отчаянием Архил опустился на колени, глядя на осколки драгоценного сосуда. Затем, оглянувшись назад, он увидел Скифа, поспешно убегавшего по дороге к агоре. Вскочив на ноги, Архил бросился за ним вдогонку. Ему, как хорошему бегуну, ничего не стоило быстро догнать мальчишку и схватить его за плечо.
Тщетно слабый Скиф пытался вырваться из цепких пальцев юного гончара. Рука Архила крепко держала его, пригибая к земле.
— Ах ты, негодяй! — раздраженно крикнул Архил, — Говори, злой мальчишка, зачем ты толкнул меня?
Скиф пытался вырваться и убежать. Архил занес было уже кулак над его головой.
— Отвечай же, долго я буду ждать? — угрожающе произнес он.
Скиф с ненавистью смотрел ему прямо в лицо.
— Я нарочно… да, да, нарочно толкнул тебя, чтобы ты выронил из рук сосуд и разбил его! — горячо и быстро забормотал маленький раб. — Я давно уже искал случая отомстить тебе. И вот теперь доволен: я сделал то, чего хотел! Хозяин будет бить тебя плеткой, а я буду стоять и громко смеяться от радости, что тебя бьют. Теперь уже никто больше не станет хвалить тебя и давать ячменных лепешек! Да! Да!
Архил с удивлением смотрел на горевшее злобой лицо маленького раба, радовавшегося его несчастью.
— Ты хотел давно отомстить мне? — спросил он. — Но за что же? Разве я когда-нибудь бил, обижал тебя?
— Это верно, ты не бил меня, — ответил Скиф, — но разве ты не кричал на меня, не смеялся надо мной, не бранил меня? Ты постоянно приказывал приносить в мастерскую глину, и я должен был месить ногами весь день глину и приносить ее вам для работы, а вечерами, когда все вы шли домой отдыхать, я еще долго убирал мастерскую и двор вместе с Анитом, таскал кувшины родниковой воды, растапливал печь для ужина… Я падал от усталости, а ты шел отдыхать! Меня никто в мастерской не жалел. Никогда! Меня только били. А за что? Потому что я раб, а ты свободный? Но ведь и я рабом стал недавно, после того как морские разбойники украли меня у отца и продали в рабство! Разве прежде я жил голодным? Разве меня заставляли так работать, как заставляют теперь? За все это я ненавижу тебя! Чем ты лучше меня? Скажи! Если бы не было тебя, хозяин приказал бы Пасиону учить меня делать посуду на гончарном круге! Счастье твое, что ты не раб!
Архил вдруг ясно представил себе, что было бы с ним, если бы он стал таким же рабом, как Скиф… От одного этого представления ему стало страшно. Никогда прежде не задумывался он над судьбой и над тяжелой жизнью рабов.
— Послушай, Скиф… — тихо проговорил он, не глядя на маленького раба, — не бойся меня и не считай меня своим врагом. Я тебя не трону, не стану бить за то, что ты сделал. Давай лучше подумаем, что сказать нам в мастерской, чтобы нас не били за разбитую амфору..
— А зачем мне думать! — озлобленно крикнул Скиф. — Это твоя забота! Кто меня станет бить за разбитую амфору? Кто видел на улице, как она разбилась? Никого из прохожих не было рядом, когда ты уронил сосуд. Бить хозяин будет только тебя!
«Мальчишка прав! — подумал Архил. — Никто этого не видел. Но, если сказать все, как было, мне поверят в мастерской: я ведь никогда не лгал! И все будут тогда жестоко бить ременной плеткой Скифа: и хозяин, и Анит, и даже, может быть, Алкиной. Что же делать?»
В душе Архила шла борьба между чувством справедливости и жалостью к маленькому рабу, не знакомая ему прежде.
«Скажу, что я сам споткнулся, упал и выронил из рук амфору», — решил он.
Рука его разжалась сама собой. Почувствовав себя свободным, Скиф снова бросился со всех ног бежать по улице.
А Архил еще долго стоял, глядя на черепки амфоры, лежавшие у него под ногами. Возвращаться обратно в мастерскую ему не хотелось.
Наклонившись, он поднял один из черепков, на котором уцелело изображение головы танцовщицы, и стал вглядываться в ее прекрасное лицо, точно стараясь запомнить это лицо на всю жизнь.
Художник Алкиной задумчиво выслушал рассказ Архила о том, как он споткнулся и упал на улице, как выронил из рук амфору и она разбилась о камни дороги.
— Боги послали тебе такую неудачу! Что поделаешь! В жизни каждого из смертных бывает так, — сказал, помолчав немного, Алкиной. — Я верю, что в случившемся нет твоей вины, знаю, что ты не дрался ни с кем по пути и не баловался с другими мальчишками… Споткнуться о камень может всякий, а сосуд был тяжелым. И все же мы с тобой должны обо всем случившемся рассказать хозяину…
При этих словах художника сердце у Архила сжалось от страха. Он знал, каким жестоким и горячим может быть Феофраст в гневе. Но что мог ответить он художнику, который всегда хорошо относился к нему!
— И, кроме того, — продолжал Алкиной, — придется теперь как можно скорее делать новую, такую же амфору для Алкивиада. Но скоро ее не сделаешь! И я не знаю, что скажем мы нашему покупателю, чем объяснить ему причину, почему я не послал его покупку в дом Первого Стратега.
Наступило молчание.
Алкиною вспомнился утренний разговор с Феофрастом об Архиле.
«Если бы еще у мальчугана оказались способности к росписи керамос, — думал художник, — я смог бы уговорить хозяина подождать немного, пока он научится раскрашивать сосуды, тогда он быстро возместил бы убыток Феофрасту. Но получил ли Архил такой дар от богов?»
— Скажи мне, Архил, — ласково обратился Алкиной к юному гончару, стоявшему перед ним с опущенной головой, — ты пробовал когда-нибудь чертить мелом или углем на камнях фигуры зверей и людей?
Лицо Архила сразу оживилось.
— О да! — воскликнул он. — Соседние дети на той улице, где жили мы с матерью, часто просили меня рисовать на больших белых камнях, лежавших возле дороги, птиц и собак, но чаще им хотелось, чтобы я рисовал для них углем лошадей и всадников, и я делал это всегда с удовольствием!
— И эти изображения нравились тебе самому? — с улыбкой спросил художник. — Были они похожими на живых людей и животных?
Казалось, что своими словами Алкиной затронул в душе мальчика что-то дорогое для него. Он покраснел и смутился.
— Я не могу сказать тебе этого, но мне казалось, что они были похожими, да и все кругом, видевшие их, говорили, что из меня когда-нибудь выйдет хороший художник. Моя мать думала так же.
— Это хорошо, — уже серьезно сказал Алкиной, — теперь ты сможешь доказать, что все они, а также и твоя мать не ошибались: я попробую учить тебя расписывать керамос. Кто знает, может быть, и в самом деле когда-нибудь ты станешь художником! Но это будет не скоро, — поспешил добавить он. — Прежде, еще долгое время мне придется учить тебя всему тому, что умеет делать для себя каждый художник по росписи керамос: выбирать нужные, без изъянов, сосуды, подготовлять их терпеливо для росписи, наносить на них сначала легкие, а затем более сложные рисунки и делать еще многое другое, о чем рано пока говорить. Скажи только заранее: согласен ли ты, Архил, терпеливо учиться всему тому, что делаю я, подготовляя сосуд к росписи?
— О мастер Алкиной! — радостно воскликнул юный гончар. — Пусть будут милостивыми к тебе божества Олимпа за твою доброту! Я даже не смел и мечтать о таком счастье! Вот только Феофраст — он ведь не разрешит тебе тратить время на обучение меня росписи керамос! — с огорчением спохватился Архил. — Как же нам быть?
— О Феофрасте я сам позабочусь, — прервал его Алкиной, — а теперь садись поближе ко мне и внимательно смотри, что я буду делать. Когда ты научишься, как нужно подготовлять сосуд для росписи, я попробую дать тебе самому сделать на нем небольшой рисунок, но предупреждаю: это будет еще не скоро, Архил! — с улыбкой добавил художник.
— Я терпеливо буду ждать! — покорно ответил мальчик, глядя на него с благодарностью.
Солнце уже было близко к закату. К вечеру стало заметно холоднее. Несмотря на то что у всех в мастерской окоченели ноги и руки, никто не думал бросать работу, торопясь закончить заказ к утру.
Этот заказ хозяин должен был везти в порт Пирей, чтобы погрузить посуду на один из кораблей, отплывавший в Сицилию.
Пасион сам наблюдал во дворе за обжигом посуды. Алкиной дорисовывал последнюю вазу. Архил убирал в мастерской и следил за тем, как работал художник. Он невольно удивлялся быстроте и легкости, с которой работал Алкиной.
Под его умелыми пальцами узор, едва намеченный ранее на глиняном сосуде, постепенно превращался то в корабль, плывущий по морю, то в героя, сражающегося со страшным чудовищем.
Особенно поразило мальчика лицо одного из таких героев. Это лицо было красиво и вместе с тем величаво. Он задумчиво слушал игру на кифаре[17] молодой девушки, сидевшей у его ног.
— Скажи, мастер, кто этот человек, которого так тщательно ты рисуешь? — спросил Архил. — Мне кажется, что я видел его где-то.
— Это изображение Зевса Олимпийского, — улыбнулся художник.
Он немного помолчал. Архил продолжал стоять возле него, наблюдая за его работой.
— Архил, — вдруг внимательно посмотрел на мальчика Алкиной, — умеешь ли ты читать и писать?
Архил отрицательно покачал головой.
— Нет, не умею, мастер! — сознался он. — Ведь я сын бедняков, кто мог бы научить меня этому? Мать хотела только, чтобы я научился какому-нибудь ремеслу и смог бы зарабатывать хотя немного денег, чтобы не голодать. Да я и не думал никогда о том, чтобы научиться читать и писать. Вот копье бросать, прыгать с шестом в руке, стать бегуном или борцом, как этому учат юношей в палестре[18], — об этом я часто мечтал.
— Вот как! — удивился художник, больше он ничего не добавил.
Со двора послышался голос хозяина, возвратившегося из Пирея. Громко кричал осел, с которого Анит снимал все то, что купил на торгу хозяин, а затем послышался голос Пасиона, уверявшего Феофраста в том, что заказ уже почти готов.
— Хвала богам, если так! — ответил ему Феофраст, вошедший в мастерскую и принявшийся подсчитывать выручку от продажи товара.
Внезапно он окинул внимательным взглядом всех бывших в мастерской.
— Однако отчего это все вы стоите, словно пораженные громом Зевса? — с удивлением спросил он. — Почему никто — ни Пасион, ни ты, Алкиной, не рассказываете мне, как шла работа? Были ли в лавке покупатели?