— Может быть, мне лучше здесь спрятаться?..
— Они найдут тебя здесь.
— Но как я всё объясню отцу, братьям...
— Ничего тебе не надо объяснять! — выкрикнула Олле. — Никому! Я всё объясню. Ко мне злодеи не придут, а если и заявятся, то я сумею постоять за себя. Ступай! Я попрошу наших богов, чтобы они помогли тебе добраться до твоего дяди. Я ныне же дам ему весточку. Туда злые псы новгородской княгини не доберутся.
Гадалка поднялась, налила Утяше густого тёмно-бурого отвара из берестового туеса, молча протянула ей. Та отпила половину, поморщилась.
— Больше не могу...
— Пей! Отвар из этих кореньев избавит тебя от дурных страхов и вселит отвагу в твоё сердечко.
— Но скоро уже ночь, Олле...
— И ночь тебе не будет страшна. Пей!
Царевна допила. Олле прижала её к себе.
— Торопись, моя девочка. Чтоб через час тебя здесь не было. Слышишь? Через час!
Утяша кивнула и ушла. Вернувшись домой, она обо всём, что услышала, рассказала кормилице.
— Олле уже дважды ошиблась, — сердито фыркнула Анна, выпятив свои полные губы. — Наболтала о какой-то войне, а той и вовсе не было. Русич в первый же день взял тебя в жёны. Потом она накаркала, что князь твой по осени уедет домой, а он снега дождался, помнишь?.. Правда, тот потом хоть и сошёл, но всё равно Ярослав отправился не по осенней травушке, а по зимней пороше. Верно?..
Младшая княгиня кивнула.
— Потому и слушать все её слова не берись!
Кормилица давно недолюбливала гадалку за её язвительный нрав. Но, взглянув на притихшую царевну, она смягчилась.
— И отмахиваться от слов вредной старухи тоже нельзя. Случается и быку отелиться. Потому я котомочку всё же соберу, самое нужное только возьмём, да ещё хлебца, медку, круг сыра захвачу. Неблизкая дороженька. Поживём там недельку да вернёмся, как будто в гости съездили.
Анна её успокоила, и Утяша, вздохнув, потянулась, сладко зевнула. Кормилица начала собирать вещи.
— Принеси мне поесть, Анка. Проголодалась я.
— И то верно, ласточка моя. С утра поди-ка не ела.
Она поставила разогревать грибы с кашей. Но, когда поднесла деревянную плошку царевне, та уже спала, свернувшись калачиком. Анна взглянула на неё, прикрыла платком.
— Поспи-поспи маненько, путь к дяде неблизкий, — вздохнула она.
Через час она разбудила Утяшу.
— Олле сказала через час. Мы ныне поедем, ласточка моя, иль поутру?
Утяша подскочила, огляделась. Через вытяжную дыру юрты проглядывали звёзды.
— Куда ж на ночь-то? Завтра и отправимся.
— Завтра так завтра, — согласилась Анна. — Может быть, поешь, ласточка моя?
— Ага, — зевнула царевна и снова заснула.
...Анна проснулась от странного шороха у полога юрты. Обычно она так увязывала застёжки, что распутать их, кроме неё самой, никому не удавалось, а тут явно кто-то рвался к ним, чужой и страшный. Ночь стояла безветренная, лунная, тихая. Любой шорох сразу в ухо. В косом луче полумесяца, скользнувшем по пологу, блеснул нож. Анне тотчас вспомнилось предостережение Олле, кормилица кинулась к колыбели. Схватила ребёнка, начала расталкивать Утяшу, но та не просыпалась.
— Тяша, ласточка моя, проснись!.. Утинька, да что с тобой, очнись, бежать надо! — испуганно зашептала Анна. — Да чем же эта старая карга тебя опоила?
Но ласточка лишь простонала и повернулась на другой бок. Разбойники, видимо, услышали шёпот, притаились, но ещё через мгновение удар кинжала с глухим треском пропорол полог, и один из них уже полез в юрту. Кормилица, не чуя ног от страха, подхватила младенца и выскользнула на волю с другой стороны. Неподалёку в зарослях ивняка плескалась речушка. Анна нашла лодку и, оттолкнув её, упала на дно, поплыла по течению. Через полчаса оно вынесло её к лесу, с другой стороны поселения. Несмотря на шум и тряску, младенец даже не проснулся.
— Крепким вырастет наш княжич! — обрадованно пропела Анна.
Нянька хотела заплакать, но не смогла. Она по-прежнему не верила пророчеству Олле. Кто посмеет поднять руку на спящую, да ещё на царёву дочь? Ворогам младенец был нужен, Анна сразу это поняла. Коли гадалка дважды ошиблась, то и в третий раз могла промахнуться.
Феодосия равнодушно оглядела гору подарков, привезённых мужем и сваленных во дворе: домотканые ковры с ласточками да неведомыми голубыми птицами по краям, крашеные холстины, которые годятся разве что дворне на свиты да рубахи, грубые задубелые овчины, медвежьи да лосьи шкуры, ичиги из речной выдры, катанки из козьей шерсти, убрусы, ремни, пояса, треухи, корчаги, туеса — из-за всего этого не стоило и ездить в этакую даль да прохлаждаться там столько времени.
Княгиня молчала, поджав губы, помня, что она поклялась Гундарю ни единым словом и жестом не выказать того, что ведала: о подлой измене мужа. Ей и самой такая откровенность была ни к чему: таинники вот-вот вернутся, а воевода клялся, что они исполнят всё в точности. Ярослав сам тогда прибежит за утешением. Её же забота — поставить на ноги детей. Да и девочку родить не мешает, ей на старости лет радость да утешение. Тут она сама распорядится, когда подпустить к себе этого петуха...
Феодосия еле заметно улыбнулась: ей понравилось пришедшее на ум сравнение. Петух, вот уж истинно — петух.
— Ты рада? — повеселел Ярослав, заметив слабую улыбку на губах жены.
Он чувствовал себя неловко. Верные слуги в Переяславле сразу же донесли, как он вернулся: все только и судачат о новой младшей княгине, каковую он заимел в подарок от мордовского царя, да о прибавлении княжеского семейства. Вотчина Ярослава не медвежий угол, местные купцы часто в Новгород наезжают, а на каждый роток не накинешь платок. Разнесут, ославят так, что не отмоешься. Быль — трава, а небыль — вода, как говорят в народе. Небыли и стоило бояться.
— Я ещё сто коней привёл да по две отары овец, яловиц и быков, — с гордостью добавил князь. — Мы их обогнали, нынче к вечеру будут. Часть продадим, куда нам столько...
Князь осёкся, ибо Феодосия молчала. Как ни старалась выдавить из себя приветливое слово, ничего не получалось. Сухой ком стоял в горле. Гундарь уж с беспокойством поглядывал на неё, предчувствуя грозу.
— Да ты рада или нет? — растревожился Ярослав. — Муж с дарами да живой из похода вернулся, а от жены слова доброго не дождёшься!
— Рада, как не рада, — бесстрастно промолвила княгиня. — Долгонько мы тебя не видели, кормилец наш.
— А я невесту для старшего сына приискал, княжну красавицу сосватал, скоро и суженая подъедет. Пора женить Феодора да на княжение определять. Потому и задержался... — Князь оглянулся на притихшего Гундаря. — Распорядись-ка, чтоб добро в кладовые снесли.
Хозяин нахмурился, прошёл в дом. Он хорошо знал нрав жены: открытой хулы на мужа она себе никогда не позволяла, а вот обиду держала долго. Видно, поганые слухи всё же достигли и её ушей, чем ещё объяснить её неприветливость. Но оправдываться перед супругой он не собирался. Не княжеское это дело перед бабой ответ держать.
Поужинав, он толкнулся в светёлку княгини. Дверь была не заперта. Феодосия уже лежала в постели. Ярослав разделся, лёг рядом, дотронулся рукой до жены, погладил её, как бы давая понять, что он готов и мужний долг исполнить.
— У меня болезнь... женская, — не шелохнувшись, вымолвила она.
Князь убрал руку. Протяжно зевнул, повернулся на другой бок и заснул.
Княгиня же до рассвета не могла глаз сомкнуть. Её жгла обида. Она представляла себе, как он ласкает её подлую разлучницу, их страстные целования, и сухой ком застревал в горле. Умом понимала, что ничего зазорного тут нет, все завоеватели ведут себя так, принимают в дар и наложниц. Но они не женятся на них, не забывают в объятиях всё на свете: дом, наследников, жену, не рожают от грязных бабёнок детей и уж тем более не собираются привезти их под родной кров. А вернувшись, не гневаются, что им не бросаются на шею да не моют ноги. Будь Ярослав поумнее, мог бы сам ей обо всём рассказать, но куда денешь гордыню, она вперёд него родилась. Он мог уговорами да дерзким напором ею овладеть, как это делал всегда, не считаясь ни с какими её болезнями, но и тут не захотел. Так сытый кот воротит морду от молока. Зачем ему старая жена, да ещё норовистая. Вот что её обижало.
И так до утра одни и те же мысли кругами, как воронье проклятое, не давали заснуть. Так и ворочалась до свету с боку на бок, слушая равнодушный храп мужа, проклиная его и себя да орошая слезами подушку.
Утром муж поднялся, когда Феодосия ещё спала, взял обоих сыновей, сел на коня и уехал с ними да их пестунами за город, дабы посмотреть, чему они без него научились.
Не успела княгиня выйти в сени, как слуга доложил, что во дворе с рассвета её двое дружинников дожидаются, просят принять. Она велела их пригласить в горницу. Они вошли, застыли у порога, не смея поднять глаз на Феодосию.
— Что головы повесили? — почуяв неладное, суровым тоном спросила она. — Исполнили, что вам велено было?
— Саму-то бесовку на тот свет спровадили, — крестясь, вымолвил старший. — А вот...
— Что вот? — княгиня даже поднялась с лавки, сверкнув огненным взором. — Что вот?
— Не удалось, ваша светлость... Кормилица утащить куда-то поганыша сумела, мы уж всё обыскали. Как сквозь землю провалилась, нечистая! До свету её везде искали, из сил выбились, а на следующий день царёк их, узнав о смерти дочери, осерчал не на шутку, всю стаю своих цепных псов выпустил, мы еле ноги унесли...
Феодосия даже в лице переменилась, готова была на суку повесить ротозеев, да при муже не посмела лишний шум поднимать.
— Уж лучше бы вы там и остались! — зло обронила хозяйка. — Ступайте прочь.
Дружинники ушли. У Феодосии неожиданно заломило в висках от дурной вести. Приблудыш этот рано или поздно объявится да своё начнёт требовать. Она повелела принести отвара, чтоб унять ломоту, каковая свет белый застилала. Чаша горького снадобья немного приглушила боль. Не первый раз она одолевала княгиню, лекари только разводили руками, но правительница уже подметила одно: жестокие приступы с яростью нападали на неё, когда ей неожиданно сообщали о чём-то неприятном, и она не силах была подавить гнев.
Пришёл повар, чтобы узнать, когда хозяева будут обедать, но Феодосия, не дослушав его, досадливо махнула рукой, будучи не в состоянии говорить с ним. Ей бы сейчас запереться ото всех да не встречаться с мужем, иначе кровь опять заколотит в висках. Такое складывалось ощущение, будто она кипит.
Княгиня хотела на полчаса прилечь, когда во дворе послышался шум. Она выглянула, увидела, как Гундарь снимает со своей лошади почти безжизненное тело сына Феодора, выскочила на крыльцо.
Ярослав, хмурясь, растерянно озирался по сторонам.
— Что случилось?
— Серка неожиданно понесло. Князь ненароком задел его мечом, вот он и взбесился, — негромко вымолвил воевода, внося княжича в дом.
— Это тот, каурый... — в страхе прошептала Феодосия, подбежала к мужу, закричала ему прямо в лицо: — Кто распорядился посадить сына на Серка? Я же запретила конюшему даже выводить его из стойла!
— Замолчь! — побледнев, рявкнул князь.
— Ты убил его!
Она неожиданно пошатнулась и, потеряв сознание, упала на землю.
К вечеру княгиня пришла в себя и сразу же спросила о сыне.
— Да вроде отошёл, ваша светлость, разговаривает, — сообщила служанка, подавая отвар. — Лекарь наш велел, как проснётесь, подать испить...
Правительница приподнялась, сделала несколько глотков, опустилась на подушку. В её светёлку вошёл князь, нахмурился. Служанка поклонилась и вышла.
— Как тебе, полегче?..
Феодосия посмотрела на мужа. Он, виноватясь, отвёл взгляд в сторону.
— Как Феодор?..
— Здоров! — повеселел Ярослав. — Подумаешь, упал с лошади. В бою потяжелее придётся. Так полегче тебе?..
— Полегче...
— Да, видно, прав был тот монах, наговаривавший на каурого, иль сам заколдовал его, — пробормотал князь, и Феодосия вздрогнула.
Она вдруг поняла, что её мучило больше всего: отец Геннадий, видя, что княгиня не силах своей волей убрать Серка из конюшни, в отчаянии решился на злодеяние, дабы спасти их сына, она же этого не проведала до конца и позволила новгородцам сжечь волхвов, хотя первая должна была бы взять их под свою защиту. И вот судьба жестоко ей отомстила.
Княгиня простонала от боли. Князь, собиравшийся уже уходить, обернулся, застыв на пороге.
— За лекарем послать?
— К сыну позови... — Феодосия с трудом выговаривала слова. — Знахарей всех собери к нему...
— Да никаких ему лекарей не надо, — отмахнулся Ярослав. — Завтра невестушка-красавица приедет, она его живо на ноги поставит. Вот увидишь.
Феодосия хотела оборвать глупую болтовню мужа, но лишь засипела в ответ.
— Поправляйся, жёнушка! — не желая далее продолжать разговор, принуждённо-ласково бросил он и вышел из её светёлки.
Губы у княгини задрожали от гнева, она попыталась приподняться, дабы вернуть мужа и потребовать всерьёз озаботиться ушибами старшего сына, однако новый приступ боли не дал ей поднять даже голову. Пришёл лекарь, пустил кровь, ей даже вдруг полегчало, но следом навалилась такая слабость, что она проспала целых два дня, очнулась, лишь когда к ней в слезах вбежала двенадцатилетняя невестка, приехавшая в Новгород, чтобы обвенчаться с Феодором, и возопила:
— Он умирает, матушка, умирает. Надо его спасать!
Белокурая, похожая на ангелочка, с яркими васильковыми глазками, княжна Ольга словно была рождена для Феодора, тоже светлокудрого и писаного красавца. Княгиня, позабыв обо всём, бросилась к сыну. Он лежал в поту, с бледным лицом, с широко раскрытыми от ужаса глазами, чувствуя, как жизнь постепенно уходит из его тела и никто не в состоянии помочь ему.
— Я ведь не умру, мама? — растерянно прошептал он.
— Нет! — твёрдо ответила она и бросила разгневанный взгляд на стоявшего рядом лекаря.
— При падении с коня княжич, видимо, повредил весьма важный орган, который почему-то резко воспалился, — попытался объяснить лекарь. — Поначалу Феодор этого не почувствовал, и я при первом осмотре ничего опасного не нашёл, а теперь...
— Если он умрёт... — у Феодосии от гнева задрожали губы и в глазах снова потемнело. Она не смогла договорить. Александр подхватил её за руку и помог удержаться на ногах. — Где князь?
— Уехал на охоту, ваша светлость, — доложил слуга.
— Самое время, чтобы наслаждаться охотой! — раздражённо проворчала княгиня.
Она вернулась к себе в светёлку и снова вспомнила отца Геннадия. Воистину она его не поняла, точно её ослепили.
Через три дня Феодор умер. Ярослав, ни на секунду не сомневавшийся в том, что сын выздоровеет, был потрясён столь скоротечной кончиной первенца, да ещё накануне свадьбы. Невеста криком кричала, убиваясь по суженому, ибо влюбилась в жениха с первого взгляда. Видя, как гроб с телом опускают в могилу, князь не выдержал и разрыдался, приказав убить каурого.
«Поздно, теперь уже поздно!» — прошептала про себя Феодосия.
Все последующие дни она не выходила из своей светёлки, не зажигала свеч, отказывалась от еды, недвижно сидя в кресле в траурном одеянии. Князь, любивший всей душой наследника, ни разу не подошёл к Александру, чтобы его душевно ободрить и поддержать. О нём словно все забыли. Утром он садился на своего конька, уносился в чистое поле, точно пытаясь выветрить печаль и обиду. Он и сам был потрясён смертью брата. Ярослав, задавленный горем, не выдержал первым: спешно собрался, решив отправиться в Переяславль.
— Не могу здесь оставаться, — надтреснутым от рыданий голосом выговорил он жене, зайдя к ней проститься. — Там соберу дружину да отправлюсь в поход. А здесь пусть Александр княжит. С боярами и посадником я говорил, они не против. Он неглупый, может, поумней и Феодора, да сердце не лежит к нему. А потому уеду я, так лучше будет.
Княгиня ничего не ответила. Она могла добавить, что так лучше будет и для неё, но не стала. Господь и без того жестоко наказал её за гордыню и самолюбие.
— Ты не против?..
— Нет.
И князь уехал. На следующий же день Феодосия вышла из светёлки, призвала к себе сына.