========== 7. Эпизод первый, сцена двенадцатая, дубль второй ==========
– Джеральд, ты не можешь постоянно уходить в свой собственный мир, – наставляла ТелеТётя. – Оставайся здесь и слушай, что я говорю, ха-ашо понял?
Я кивнул, потому что режиссер сказал мне кивнуть, но я все еще жил в Джердне и ел клубличное мороженое, шагая по веселой городской улице, где никто не делал ничего такого, чтобы мне хотелось кого-нибудь побить. Должно быть, ТелеТётя что-то поняла: она схватила меня за руки, приблизила свое лицо к моему и сказала:
– Джеральд! Ты нужен здесь и сейчас. Либо слушай меня, либо будешь сидеть на стуле в углу.
– Тогда я в угол, если можно, – ответил я.
Я встал, подошел к позорному стулу, сел на него и вернулся в Джердень – доедать мороженое. Там один мальчик звал меня в свою команду играть в мяч, а другой хотел вместе кататься на велосипеде, хотя я все еще ездил на четырех колесах. Я доел мороженое и подумал, что не отказался бы от второй порции. Тут там появилась Лизи и вручила мне ванильный рожок с радужной стружкой. Себе она взяла шоколадный с шоколадной стружкой. Мы прошли по нескольким улицам и пришли домой. Мама была дома, она обняла нас и пригласила доесть мороженое в кухне. Когда мы с Лизи сели за стол, мама спросила, как прошел наш день, и мы рассказали, как прекрасно он прошел. Дослушав нас, мама сказала, что у нее для нас сюрприз, отвела нас в коридор и показала нам наши свежие снимки из школы, висящие в коридоре в рамках. Лизи была похожа на маленькую кинозвезду. Я казался самым милым пятилеткой на свете. Рядом висела еще одна фотография – мама с папой приобнимают друг друга, мама утыкается макушкой папе в подбородок. Они выглядели бесконечно влюбленными и счастливыми. Я стоял в коридоре, смотрел на эти три снимка и плакал от счастья. Вот что такое Джердень. Слезы счастья. Мороженое. Там маме не плевать на нас с Лизи, потому что она не трясется над Ташей. В Джердне она не могла носиться с Ташей хотя бы потому, что там никакой Таши не было. А значит, она не могла надевать Лизи на голову полиэтиленовые пакеты и называть меня Гейсральдом. Она не могла делать никаких гадостей, потому что ее там вообще не было. Как сказала бы ТелеТётя, просто как «раз-два-три».
– Ты слышал? – спросила ТелеТётя.
– Чего? – спросил я.
– Таймер. Он прозвенел три минуты назад. Ты все это время пролетал с феями в своей мире. А еще ты улыбался.
Я убедился, что больше не улыбаюсь.
– Простите, – сказал я.
– Джеральд, мы с тобой пытаемся проработать очень серьезные па-аблемы с поведением, и без твоей помощи мне не справиться.
– Ага.
Крупным планом: я киваю. Я прямо видел, как линза камеры ввинчивается мне в лицо. Навесная камера отклонилась влево, чтобы запечатлеть, как няня обняла меня. Конечно, не по-настоящему, а как будто мы играли спектакль. Ее грудная клетка больно стукнула меня.
– Я могу помочь тебе, но не могу сделать все за тебя. Па-анятно? – Я кивнул, потому что кивнул режиссер. – Хорошо. Отлично. Теперь иди прибери к комнате и пи-иготовься к ужину. Сегодня твое любимое блюдо – спагетти с фрикадельками.
Через полчаса я гнался за Ташей по коридору второго этажа с пластиковым световым мечом в руках. Догнав, я ударил ее так сильно, что меч наконец сломался. Острый край слома слегка оцарапал Таше руку. Не было ни крови, ничего, но мама при виде царапины повела себя так, как будто я убийца с топором: взяла Ташу на руки и принялась орать. Я бросился назад по коридору и уже почти выбежал из дома, когда ощутил крепкую костлявую хватку ТелеТёти. Она подтащила меня к висевшей на кухне таблице «па-аблем поведения». Там она оборвала все мои стикеры на тот день, поставила вместо них черные точки и сказала, что я пойду спать без спагетти с фрикадельками. Таша стояла рядом и наблюдала. Она изображала плач – издавала один из тех звуков, от которых мне хотелось кого-нибудь убить.
– Видишь, что ты наделал? – спросила няня. – Всего несколько минут до твоего любимого ужина – а вместо этого ты а-анил свою сести-ицу. Джеральд, что с тобой па-аисходит?
Когда камеры начали снимать плачущего меня, няня взглянула на свое отражение в дверце духовки и проверила прическу и макияж. Она накрасила губы сверкающей розовой помадой, и они походили на розовый жемчуг.
– Снято! – крикнул режиссер.
Посоветовавшись с операторами и настоящей няней, режиссер отозвал ТетеТётю. Потом он подошел ко мне и маме с Ташей:
– Понимаете, мы не успели заснять драку со световым мечом. Я попросил Тима купить новый меч, и, если вы не против, мы хотели бы, чтобы Джеральд и Таша еще раз разыграли все на камеру.
Мама посмотрела на него как на умалишенного:
– Вы хотите второй раз за день покалечить мою дочь ради вашего шоу? – спросила она.
– Пусть просто разыграют. Если вы не против. Тим через минуту вернется. Магазин игрушек как раз в паре минут ходу. А я пока объясню Джеральду и Таше, чего я от них хочу. Никакого членовредительства, конечно.
Настоящей няне такое развитие событий тоже не понравилось. Она скрестила руки на груди и что-то сказала поддельной няне, но та только пожала плечами. Мама сморгнула слезы и доверила свою драгоценную Ташу режиссеру. Я согласился сам, потому что перед глазами замаячил долгожданный шанс наконец-то прикончить Ташу. Да еще и на камеру. Пока Тим искал в магазине новый световой меч, нас предоставили самим себе. Я первым делом зашел в мамин гардероб, нашел ее любимые мокасины и оставил в них по свеженькой какашке…
Разыгранная драка получилась гораздо скучнее настоящей, потому что в этот раз Таша просто сидела и плакала, хотя до этого она вопила и била меня. К тому же, новый меч не треснул и я не мог попытаться воткнуть обломок ей в глаз или в мозг.
Потом операторы спустились вниз – заснять наш с няней разговор перед тем, как она отправила меня в постель без ужина. Вдруг из комнаты родителей раздался вопль. Операторы тут же кинулись посмотреть, что происходит. Сначала они сделали панорамный снимок маминого огромного шкафа и ее впечатляющей коллекции обуви – от нарядных туфель до каблуках до большой подборки беговых кроссовок. А потом камера наплывала и наплывала, пока в объективе не остались только те несчастные мокасины и мои какашки в них. Пока снимали устроенный мамой и Ташей скандал, я шмыгнул в кухню, стянул упаковку маршмеллоу и ушел обратно в Джердень за новой порцией мороженого. В Джердне мороженое повсюду. Там никто не ворвется к тебе в спальню и не ударит тебя коленом в живот, чтобы ты погнался за ним со световым мечом. Там никто никого не топит.
========== 8. ==========
– Эй, Срун! – кричит Николз. Он проходит мимо нашего киоска и высоко поднимает вытянутый средний палец, чтобы я увидел его поверх голов очереди. Мы чуть-чуть отдохнули от загруженного утра в РЕС-центре, поели цыпленка с картошкой, а теперь надо было готовиться к пятичасовому хоккейному матчу, и в очередь уже встало человек семьдесят. Час перед игрой сливается в марево больших «пепси», «молсонов» за пять долларов, кренделей, картофеля фри, хот-догов и начос. Все это время я живу Джердень и ем мороженое, потому что я могу жить двумя днями одновременно. Это еще одно мое преимущество перед жалкими людишками.
Николз возвращается и идет к стойке, не опуская среднего пальца:
– Эй, Сраньмейстер, можно мне «молсон»? – Он кидает на кассу пятидолларовую купюру.
Я молча смотрю на него и представляю, с какой легкостью я сейчас могу втянуть его в окошко, протащить под столиком для картошки фри и сунуть лицом в машинку для хот-догов. Как весело будет окунуть его голову в сковородку для глубокой прожарки.
– Чувак, ты меня слышал? – орет он слишком громко. Я понимаю, что Бет слышала его даже с другого конца киоска и черта с два он получит свой «молсон».
– Я вас услышал. Прошу прощения, «молсон» кончился, – отвечаю я.
– Я минуту назад видел, как она наливала порцию! – Он указывает на женщину в шестом окошке.
Я слегка вытягиваю руку в его сторону, и он замечает это. Выражение его лица меняется. Не знаю, страх это или гнев, но у меня вдруг подскакивает пульс и я готовлюсь в любую секунду напасть. В моей голове тишина.
– Какая-то проблема? – спрашивает Бет. Николз улыбается:
– Нет, никаких проблем. Я просто попросил молодого человека налить мне пива, – отвечает он. Лишний раз выставляя себя полным кретином.
– Можно ваши документы? – спрашивает Бет. Как же здорово видеть, как Николз убегает, как испуганное насекомое.
– Ты его знаешь? – спрашивает Бет. Я отвечаю, что нет, но она чувствует мою ложь. Тут ее зовут ко второму окошку – проверить волшебной ручкой стодолларовую купюру. Я смотрю ей вслед, а потом замечаю, что пристально наблюдаю за работой девушки из первого окошка. Она даже работает красиво. А у меня уже новый клиент.
– Чем могу помочь?
– Можно мне крендель?
– Конечно, – отвечаю я. – С вас четыре доллара.
Парень достает из кармана целую кучу четвертаков и отсчитывает мне шестнадцать. Рядом с моим окошком появляется Николз, в этот раз – с Тоддом:
– Эй, Срун, а теперь нальешь «молсона»?
– Извините, мы ждем уже пять минут, – говорит ему стоящая передо мной дама. Она при полном параде хоккейного фаната: джерси этого сезона, вареные джинсы и убойные говнодавы.
– Ага, я тоже ждал, и вот я вернулся, – произносит Николз, перегнувшись через стойку и приблизив лицо к моему. Я тоже подаюсь навстречу, так близко, что чувствую его дыхание. Хулигана не испуг не возьмешь. Я Срун. У меня напрягается правая рука и щекочет в пальцах. Выделяющийся из меня адреналин уже пошел на улицу. Он весь идет ко мне в кулак и выстрелит через три секунды… две… одну… Хоккейная дама хватает Николза за воротник, бормочет: «Мелкий щенок» – и тянет его обратно в конец очереди. Потом она возвращается и улыбается мне.
– Спасибо, – благодарю я. Я сжимаю и разжимаю правый кулак, чтобы убрать онемение. После срыва мне крутит живот.
– Пожалуйста, – отвечает дама. – Нечего трогать хоккейных фанатов. Нам не насрать на своих.
Мне тоже хочется стать фанатом хоккея и ни на кого не срать. Дама делает большой заказ и, пока готовятся ее крылышки, отходит в сторону, чтобы мог заказать следующий. Пока я наполняю стакан этому следующему, на горячем подносе появляются крылышки, и я оборачиваюсь забрать их. Когда я отдаю крылышки хоккейной даме, сзади подает голос Николз:
– Надеюсь, он туда насрал, сучка! Уж это-то Срун умеет!
Дама смотрит на меня, и – узнает. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, но она не уходит. Когда я все-таки поднимаю взгляд, она странно смотрит на меня. Не могу описать, с каким выражением. Я отдаю клиенту газировку и стараюсь не смотреть на нее, хотя она продолжает стоять рядом. Пока я готовлю начос следующему клиенту, подходит кто-то из ее детей, спрашивает: «Мам, ты скоро?» – и они уходят.
Во время первого периода мы успеваем протереть стойку и пополнить запасы соусов. Поскольку я самый крепкий, именно я ношу большие бутылки кетчупа и горчицы и наполняю их. Это отличный повод сбежать от шести других кассиров, которые любят подходить пообщаться и узнать коллегу поближе. Обычно они обсуждают телешоу. А я не смотрю телевизора. Вообще.
Когда я наполняю вторую бутылку кетчупа, ко мне подходит та хоккейная дама в говнодавах и кладет мне руку на плечо:
– Ты ведь Джеральд?
Я останавливаюсь и смотрю на нее. У меня вытягивается лицо, и я киваю. У нее на глазах слезы.
– Правда? – Я снова киваю.
Она сжимает мою руку:
– Мне жаль, что тебе пришлось через такое пройти.
Я замираю на месте. Шоу вышло больше десяти лет назад, и я, как советует Роджер, стараюсь считать это случаем из чьего-то чужого детства и двигаться дальше. Я пытался забыть ТелеТётю – я не смотрел телевизора и писал ей как-бы-письма о своих чувствах. Я се это перепробовал. Не помогло. Но сегодняшняя хоккейная дама – это что-то новенькое. Она говорит пару слов, и я не могу пошевелиться. Не могу говорить.
– Все нормально? – спрашивает она. – Знаю, это не мое дело, но я просто не удержалась. – Я могу только кивнуть. – Мне всегда хотелось найти тебя, обнять тебя и прижать к себе. Бедный мальчик.
Я снова киваю и пытаюсь снова заняться кетчупом, но глаза застилает пелена и я ничего не вижу. Все плывет.
– Не против, если я тебя обниму?
Я мотаю головой. Она обнимает меня, и происходит что-то странное. Не успев ничего осознать, я начинаю плакать. По-настоящему плакать. Как будто кто-то открыл кран внутри меня. Я стою лицом к запасам кетчупа, и никто из нашего пятого киоска не видит моего лица. И чем сильнее я плачу, тем крепче и ласковее она меня обнимает. Продолжая плакать, я постепенно понимаю, что происходит. Меня обнимают. За десять лет горстка миллионов зрителей «ТелеТёти» узнавала меня, изучала, пялилась, критиковала и даже терроризировала. Но никто из них меня еще не обнимал. Я плачу без единого звука. Дама молча обнимает меня. Через несколько секунд она берет у меня из-за спины несколько салфеток и протягивает мне.
Подходит Бет – спросить, все ли в порядке. Увидев, что я плачу, она гладит меня по спине и предлагает, если нужно, до конца смены забрать у меня седьмое окошко.
– Не надо, – отвечаю я, – все в порядке.
Стоя лицом к стене и кетчупу, я сморкаюсь и вытираю лицо. Бет возвращается в киоск. Я глубоко дышу. Хоккейная дама сжимает мою руку:
– Еще увидимся, – и уходит.
Минуту я стою на месте, нащупываю свой невидимый слой полиэтилена и снова заворачиваюсь в него, чтобы создать преграду между мной и – ими. Влезаю в броню, защищающую меня от всего мира. В полиэтилен, не пропускающий слез. Когда я захожу в киоск, девочка из первого окошка смотрит на меня с таким видом, как будто тоже хочет расплакаться. Я отвожу глаза и возвращаюсь в седьмое окно. Я решаю никому больше не позволять себя обнимать.
========== 9. ==========
Я возвращаюсь домой в своей новенькой хоккейной джерси. Я купил ее, чтобы не срать на своих и не позволять срать на себя, как обнявшая меня женщина. Я так и не спросил, как ее зовут. Теперь каждый раз при виде кетчупа я буду вспоминать о ней.
Обед давно закончился, но по всему дому до сих пор пахнет запеченным цыпленком и домашней подливкой. Папа залез в свою берлогу и занимается там своими делами. Возможно, пьет. Таша и ее крысеныш сидят в подвале, слушают на полную громкость какую-то мерзкую кантри-вестерн песню и подпевают. Мама сидит за обеденным столом и отпиливает донца у бутылок увлажнителя, чтобы добыть те четыре сантиметра жидкости, до которых не достает трубка пульверизатора. Мама надела защитные очки и орудует электрическим ножом, каким обычно режут индейку. На столе стоит восемь бутылок из-под увлажнителя и миска. Мама сливает в миску остатки увлажнителя.
Вот что для нее по-настоящему важно. Не совет настоящей няни справедливо и одинаково относиться ко всем детям. Не то, что ее дочери двадцать один, а ее дрючат в подвале и она с каждым днем все меньше способна жить самостоятельно. Если честно, какой-то части меня хочется отобрать у мамы электрический нож и… сами понимаете.
Мама машет мне рукой. Я машу в ответ и поднимаюсь в свою комнату, чтобы поскорее забыть все, что видел. «Счастливый уголок Джеральда» – написано на двери моей комнаты. Я повесил табличку в тринадцать, когда меня впервые отстранили от занятий за драку. Я изгрыз тому парню лицо. Кажется, его звали Том. Том нарывался. Тогда Таша еще жила в общежитии и делала вид, что учится, Лизи училась в старшей школе, а я страдал в средней и рядом не было никого, кто защитил бы меня от идиотов, днями напролет дразнивших меня Сруном. Ну я и откусил кусок лица Тому-как-его. У него на всю жизнь остались шрамы от укуса бешеного, безумного берсерка. Я изгрыз его так жестоко, что меня отправили прямо к Роджеру, специалисту по борьбе с гневом. В тот день он спросил меня, где я чувствую себя счастливее всего. Я не стал рассказывать ему про Джердень и ответил, что в своей комнате. Так что мы сделали табличку и я повесил ее на свою дверь.