За столом между тем течет спокойный разговор, и все больше об обычаях. На них Зачерий, как говорится, собаку съел. Он не умолкает почти ни на миг. О разных обычаях, один удивительнее другого, слышит от него совсем растерявшаяся Сомова, при этом он успевает отдать должное столу.
— Одним из достоинств нашего народа, — говорит Зачерий, с аппетитом обгладывая баранью ножку, — является аскетизм. Настоящий адыг никогда не станет говорить о еде. Пища в его представлении — предмет низменный.
Никогда в жизни не приходилось Сомовой сидеть за таким обильным столом. Зачерий, замечающий абсолютно все, подает ей чашку с напитком белого цвета:
— Пожалуйста, это бахсма. Попробуйте. Уверяют, что бахсма вкуснее русского кваса.
Сомова выпивает всю чашку: да, бахсму придумали не дураки. А теперь можно уточнить повестку дня собрания.
— Прошлый раз вы не успели выбрать комиссию по перераспределению земли, — вспоминает она. — Значит, поставим также вопрос о выборе комиссии, пусть начинает передел. Это сейчас главное.
Зачерий с сомнением чмокает губами: подошло ли время? Алхас-то еще стоит в лесу. Что ему стоит повторить налет? Опасно и другое — страх есть страх, аульчане сейчас могут выбрать в комиссию не тех людей, каких нужно. Но лучше всего дождаться собрания, оно само все покажет. Народ — самый чуткий барометр.
Гости благодарят хозяина.
— После собрания — ко мне, — предупреждает всех Салех.
Таков наш обычай, — просвещает Зачерий Сомову. — Уж коли ты пообедал у человека и остаешься в ауле на ночевку, будь добр идти к нему, а то он, чего доброго, решит, будто чем-то обидел гостя. Хозяина менять нельзя.
Эти полезные сведения из быта черкесов Сомова слушает невнимательно. Ее беспокоит какая-то мысль, сразу и не уловишь, голова забита побасенками Зачерия. Ах, да: ей что-то перестал нравиться хозяин. Какой-то вертлявый, скользкий, что ли. Видно, мало физическим трудом занимался. И зачем только она слушала сказки о ленивых бедняках? Как дурочка. Отец ее с детства гонял вагонетки на Брянском, мать там же надорвалась, сама она с двенадцати лет вынуждена была стать трактирной посудомойкой. Вся их семья трудилась без роздыха, по даже жилья человеческого не имела — ютилась в сыром подвале на Иорданской. Только весной наступало раздолье — подвал заливало днепровским паводком, и они перебирались на чердак.
«Что-то ты не учла, Катя, — корит она себя. — Как бы эта баранина не вышла тебе боком…»
Ох как трудно без языка! Понимала бы адыгов, может, и не сидела бы за тем столом. Она вспоминает подробности собрания, о которых упоминали в исполкоме. «Стой- стой, кто-то напал на атамана, он кого-то огрел нагайкой. Кого?» Зачерий недоуменно пожимает плечами:
— Я об этом не слыхал, сейчас спросим у Салеха.
— Э… — морщит лоб Салех. — Ага, вспомнил: Умар. Вообще тогда каша получилась, не поймешь, кто кого…
На площади собрался весь аул. Располагаются, как обычно: молодые подальше, пожилые поближе. Еще дальше, чуть не у самой дороги, столпилась детвора, вернее, одни девчонки; мальчишки, невзирая на подзатыльники, шныряют среди мужчин.
Стоя на крыльце, Сомова разглядывает собравшихся. Все мужчины в папахах, двое в буденовках. «Постой, постой, кажется, один из них русский, вот тот, во френче». Она приглядывается к нему: из-под буденовки видны бинты. Раненый?
— Кто это там в буденовке с перевязанной головой? — спрашивает Сомова.
— Дружок Ильяса, того самого, за которого заступился атаман, — отвечает Салех. — Не знаю его.
— Буденновец! Хорошо бы с ним поговорить! — загорается Сомова.
— Неудобно как-то, — вмешивается Зачерий. — Лучше после собрания. А то люди подумают, будто мы с кем-то сговариваемся. Заметят, что мы с ним шушукаемся, тогда всё, останемся одни на площади. Потерпи уж…
Он снова прав. Очень жаль.
На площадь выезжает тачанка с милиционерами. Она привлекает всеобщее внимание. Милиционеры пялят глаза на живописных широкобровых стариков в папахах, с кинжалами поверх черкесок.
— Начнем? — склоняется к Сомовой Салех. — Зачерий говорил, что вы собирались сделать доклад о раскрепощении женщин.
— Кому тут нужен мой доклад, — хмурится Сомова, — Кто меня поймет? Зачерий, выбирайте президиум.
Тревожно бьется сердце Сомовой — теперь уверена: где-то сбилась с ноги, промахнулась. Может, перепусти собрание на завтра, поговорить с буденновцем, другими, с тем же Умаром? Впрочем, поздно — Зачерий уже приступил к выборам президиума. Шум, крики. Вверх вздымаются папахи — председатель собрания избран. На крыльцо неторопливо поднимается человек с лицом, как бы перехваченным наискосок рубиновой лентой.
— Умар, — осведомляется со своей неизменной улыбочкой Зачерий, — ты когда-нибудь проводил такие большие собрания?
— А что, ты хотел бы поручить это своему хозяину Салеху? — говорит Умар. — Четлибж понравился? — Он оглядывает Зачерия с головы до ног с явным презрением.
Сомова перехватывает этот взгляд: что тут происходит?
— Открывай собрание и предоставь мне слово, — не обращая внимания на едкую реплику, начальственным тоном приказывает Зачерий. — Я все разъясню.
— Слово просит Зачерий, — объявляет Умар. — Говори!
Зачерий сообщает, что в связи с убийством Нуха им нужно выбрать нового председателя, теперь уже не ревкома, а Совета. Он долго перечисляет качества, которыми должен обладать претендент на такую должность: грамотность, знание жизни, умение ладить с людьми, трудолюбие, даже некоторая зажиточность — бедный начальник может польститься на взятки. Время сейчас тяжелое, обиженных много, вот кое-кто и пользуется.
— Ясно! — Умар хлопает оратора по плечу. — Мы и сами знаем, какого человека выбрать. Нам нужен председатель, который бы горой стоял за Советскую власть и не жалел себя для народа. Как Нух!
— Нахал, — шепчет Зачерий Сомовой. — Не дал закончить речь.
— Да что тут развозить? — удивляется Сомова.
Это понял и Умар. И вообще, как потом узнала Сомова, он неплохо говорил по-русски, но с очень заметным акцентом, и потому стеснялся. Он улыбнулся Сомовой, сказал «Карашо» и объявил:
— Называйте фамилии. Кто заменит нам Нуха?
— Ильяс!
— Салех!
— Умар!
Людей не пришлось тянуть за язык. По этим выкрикам Сомова поняла, что в ауле имеется несколько группировок, и у каждой — своя кандидатура.
Первым дал себе отвод председатель. Умар считал, что Ильяс лучше справится с таким большим делом, да и грамотнее он, два года воевал за Советскую власть.
На крыльцо поднимается Джанхот. Говорит спокойно, уверенно, взвешивая каждое слово, употребляя идиомы и иносказания — не каждый адыг с ходу проникнет в сокровенный смысл сказанного.
— Ильяс человек неплохой, детей у него много, говорят, даже воевал где-то. Возможно, что это и так. Если человек говорит, ему нужно верить. Что получится, если мы не станем верить друг другу. Алхас тут кричал, что Ильяс его брат. Что имел в виду Алхас, мы не знаем. Я, Джанхот, полагаю, что, пока у Алхаса сила, может, и хорошо иметь председателя с такими связями. Тогда я за Ильяса. — Выкрикнув это, Джанхот поднял вверх обе руки.
За время, проведенное в ауле, Максим научился понимать адыгейскую речь. Если говорили прямо, без ужимок, медленно. Скрытый смысл выступления Джанхота до него не дошел, более того, ему и впрямь показалось, будто оратор поднял обе руки за его друга. Но, взглянув на Ильяса, догадался: что-то важное, видимо самое важное, от него ускользнуло.
— Что он такое сказал? — Максим наклонился к побледневшему от оскорбления Ильясу. — Я не уловил…
— Потом расскажу, — выдавил Ильяс. — Постой, что там такое?
Умар, которого возмутила речь Джанхота, крикнул ему в лицо, что он бессовестный лжец.
— Я лжец? — Бабье лицо Джанхота побагровело.
— Лжец и негодяй! — подтвердил Умар. — Ты ведь знаешь, что Ильяс боец Первой конной армии и к Алхасу никакого отношения не имеет.
— Я лжец? — Джанхот бросился к Умару. — Мало тебе дали…
Зачерий стал между Умаром и Джанхотом — самый подходящий момент, чтобы взять власть в свои руки.
— Но-но, петухи, нашли место. — Он обвел площадь спокойным взглядом. — Умар, конечно, прав — Ильяс сражался в армии Буденного.
— Видишь, — теребит Максима Ильяс. — Люди знают правду.
— Но… — продолжил Зачерий после паузы, — но Советская власть потому и считается народной, что она прислушивается к голосу народа. Раз поступили сигналы насчет связи Ильяса с бандитами, их надо проверить. Уверен, что имя Ильяса останется незапятнанным! Тут находятся работники милиции, попросим их оградить от клеветы человека, сражавшегося за Советскую власть. А пока что остается одна кандидатура — Салеха. Кто за него, прошу поднять папахи.
Поднимается невообразимый шум. Молчит лишь ошеломленный Умар: как все вывернул, гад!
В воздухе то тут, то там замелькали папахи.
— Хватит! — подвел итог Зачерий. — Председателем избран Салех.
Это Сомова поняла и без перевода.
— За Умара почему не голосовали? — возмутилась она.
— За Умара? Он же сам снял свою кандидатуру, вы разве не поняли? Как быть со вторым вопросом? Впрочем, пусть это решает председатель.
— Мне кажется, — проговорил Салех, — что с комиссией лучше повременить. Кто даст гарантию, что Алхас и ее не порубит?
— Я не раз говорил Полуяну, что делить землю под боком у банд крайне рискованно, — заметил Зачерий.
— Ладно, — вздохнула Сомова. — Теперь ждать недолго.
— Объяви, что собрание закончено, — повернулся Зачерий к Умару.
— Я тебе не холуй! — выкрикнул Умар и, сбежав с крыльца, присоединился к Ильясу и Максиму.
Люди начали расходиться — делать им здесь больше нечего.
— Я хочу поговорить с Максимом, — напомнила Сомова Зачерию. — Теперь-то нас уже ни в чем не заподозрят.
— Эй, Максим! — подал голос новый председатель. — Сюда!
Максим неторопливо направился к крыльцу, на ходу одергивая новый френч — «енеральский трахей» не улегся еще на нем.
Сомова вглядывается в бледное грустное лицо Максима.
— Извини, — говорит она, подавая руку, — что не поговорила с тобой перед собранием: люди могли подумать, будто мы сговариваемся. Я инструктор облисполкома Екатерина Сомова.
— Перегудов, — назвался Максим. — Ты, конечно, партийная?
— Конечно.
— Вот видишь, Катерина, тут я с тобой не согласен. Коммунисты обязаны обо всем договариваться заранее. Не сделали этого — и здорово сплоховали. — Он рассказал о себе, Ильясе, кратко познакомил с обстановкой в ауле.
Садится солнце. Снова тополя бросают тень на крыльцо, как тогда, когда на площадь ворвался Алхас. Ильяс, ожидающий Максима, снова переживает все сначала. Проклятье! Лучше получить пулю в лоб, чем этот плевок. Глядя на друга, молчит и Умар. Кажется, он читает мысли Ильяса.
— Большая ошибка, — признает наконец Сомова. — Если бы я понимала по-черкесски…
К ним подходит следователь. Он закончил опрос, можно ехать.
Им теперь оставаться нет смысла: дело сделано.
— Как чувствуешь себя? — обращается Сомова к Максиму. — А то поедем? Долечишься в городе, включишься в дело, теперь каждый коммунист на учете. Решай.
Максим не колеблется — конечно, пора ехать, Меджид-костоправ не подкачал. Он сообщает. Ильясу и Умару о своем решении. Ильяс чувствовал это. Ох, не ко времени расставание.
— Растрясет, — недовольно бросает Ильяс. — Уж лучше я тебя завтра сам отвезу.
— Еще и лошадей гонять из-за меня… — Максим опускает глаза: резать — так сразу, без проволочки, не так больно будет. — Пошли, попрощаюсь с Дарихан, с детишками.
Сборы недолги. Максим набрасывает на плечи шинель, сует в карман кисет. Дарихан протягивает ему кулек с лепешками. На глазах — слезы: очень привыкла к русскому, родным братом стал. В ауле Максима почитали за то, что их земляка спас, но ведь она сумела разглядеть и нечто большее — уверена была, что не случайность это, что Максим ради друга ничего не пожалеет. Шмыгают носами девчонки, насупилась Мариет. Старается казаться спокойной Биба — таков этикет, — но красные пятна на щеках не скроешь. Очень надеялась, что сумеет он на Аюба повлиять. А теперь что будет?
— Погоди, Максим, — вспоминает Дарихан. — Еще минутку… — Она вбегает в дом, возвращается со свертком: чистое белье, полотенце, портянки. — Бери, Максим.
Подходит Ильяс со своим вещевым мешком и молча запихивает туда весь Максимов скарб. Челюсти сводит судорога, не разжать. Умар отворачивается: можно ли смотреть, как двое мужчин обнимаются у всех на глазах.
Ильяс и Умар остаются на месте, Максим, волоча мешок, плетется к калитке.
Из переулка на коне появляется Зачерий. На его круглом лице еще более круглая улыбка.
— Где воевал, земляк? — осведомляется он таким тоном, каким обычно разыскивают однополчан. Улыбка эта, сочувственные нотки в голосе да и весь такой открытый, простецкий облик Зачерия разоружают Максима.
— Воевал рядом с Ильясом, — отвечает он.
Зачерий хлопает себя по лбу.
— Надо было, нам поговорить перед собранием, — сокрушенно восклицает он. — Я расспросил аульчан, узнал, как Ильяс стал «братом» Алхаса. И смех, и грех… Поторопились…
— Да, здорово поторопились вы с Салехом, — подтверждает Максим. — Не из того он теста, чтобы поддерживать Советскую власть. Богатей!
— «Вы»! — взрывается вдруг Зачерий. — А может, мы? Не думал, что коммунисты так легко отказываются от ответственности.
— Не отказываюсь я, но…
— Позволь, позволь! — не дал досказать ему Зачерий. — Поглядим в лицо фактам. Когда-то, много лет назад, отец Ильяса спас Алхаса от верной гибели. Так? Вот-вот, дорогой, так. Бандит с тех пор считал отца Ильяса своим отцом, а самого Ильяса — братом. Верно я говорю? Вот он и старается не дать в обиду братишку. Но ведь сам-то Ильяс не считает Алхаса братом. Как же ты мог спокойно выслушивать клевету в его адрес? Почему не поднял голос при народе?
Сгоряча Зачерий хлопает коня по холке, он вздымается на дыбы.
— Н-но, ты… — Зачерий ловко осаживает коня. — Да я, Максим, тебе не в укор, у русских одни обычаи, у адыгов другие. Но факт остается фактом — ты знал правду про Ильяса и в такой важный момент промолчал.
Максим и сейчас молчит — эта поразительная смесь правды, полуправды и лжи сбивает его с ног. Надо бы объяснить Зачерию, что он не так уж силен в адыгейском языке, что речь Джанхота показалась ему вполне нормальной, никакого подвоха в ней он не уловил, что вовсе не в обычаях русских отступаться от друзей, что он готов костьми лечь за Ильяса, что коммунисты и не мыслят отказываться от ответственности. Но инстинктивно чувствует, что никакие слова положения не изменят, безапелляционный в своих суждениях Зачерий их даже не услышит.
— Да не расстраивайся ты так, — вдруг дружески улыбнувшись, замечает Зачерий. — Могли и тебе не поверить. Остается одно — требовать работы от Салеха, пусть потрудится на благо народа. Я его предупредил: чуть начнет вилять — к стенке! Даже в нашей горской секции имеется дворянская прослойка — зятек князя Адиль-Гирея. И что? Вкалывает за милую душу. Вот только революционной решительности еще не хватает нашему Рамазану, но и это придет, переварится в горниле классовой борьбы, поумнеет, хлебнув настоящей жизни. Двинемся, что ли. Наган-то далеко не прячь, мало ли что…
Максим усаживается в телегу рядом с Сомовой. Небольшая колонна трогается. За ними следуют подводы с милиционерами, следователем. Поскрипывают колеса. Стучат колеса. Пылят колеса. Позади — последние плетни, дорога выбегает в степь. Справа темнеет громада леса.
Ездовые нахлестывают лошадей, непроизвольно косясь на лес, милиционеры крепко сжимают винтовки. И не зря — на опушке появляется группа всадников.
Теперь уж не нахлестывают, а хлещут лошадей ездовые. Зачерий уже не впереди, а позади. Через седло — маузер.
Копыта стучат или бьются сердца? Минута, еще одна, и вот уже дорога начинает забирать влево. Лес редеет. Грозовую тучу словно относит ветром. Раздается чей-то нервный смешок, резкий выкрик. Зачерий снова обгоняет отряд и переводит коня на строевую рысь.