– Что же тогда, Василий Андреевич? – проникся Николай.
– Просвещение! Единственно просвещение и искусство – вот назначение машины. Вообразите, как прекрасно было бы увидеть нашей молодежи французский балет, взятый в машину прямо в Париже! Или далекие страны, о которых в уездных городах и не слыхивали!.. Или для детей – что-то из Крылова.
– Как же вы заставите зверей слушаться перед машиной?
Николаю затея с просвещением нравилась. Но все это было вокруг да около, не было золотой идеи, которая зачеркнет сомнения.
– Надобно, – сказал Жуковский, – определить что-то самое значимое сейчас для России и взять это в машину.
Задумались.
По лестнице застучали каблуки, и в комнату влетел заснеженный человек:
– Excusez-moi de passer ainsi, sans vous avoir averti[1]. Государь, – склонил голову.
– Садись, Александр, с нами, – сказал Жуковский, – мы чай пьем.
– Прошу садиться, Александр Сергеевич, мы как раз о важном говорим, о просвещении.
Пушкин сел, взял чаю, но доброе его настроение исчезло. Он понял, что прервал какой-то важный разговор. Одинаково неудобно было присутствовать и откланяться, показать, что не настроен к компании.
– Я ненадолго, господа, обогреюсь, чаю выпью и домой. Вы уж потерпите.
Оба смотрели на него, и, видимо, у обоих одновременно рождался замысел.
– Может быть, я чем-то могу помочь? – спросил Пушкин. – Если нужно что-то придумать, говорите… Что-то случилось?
Николай решился.
– Александр Сергеевич, вы сейчас очень заняты? Я хотел бы кое-что вам показать…
Пушкин смеялся, как в детстве. Громко, звонко, откидывая голову назад. Жуковский радовался, видя, что ставшее уже почти старческим лицо друга оживает. Давно он не видел Александра таким.
– Солдаты очень смешные на этом парусе! Маленькие, как муравьи!
И смеялся снова.
– Государь, а вы как на портрете, который хочет сбежать! Я вообразил себе, что портрет говорит: «Что-то устал я, рисуйте без меня!» И ушел с холста! Как вы из кресел!
Николай заулыбался. Как же забавно устроена голова у Пушкина.
– Можно знаете что? Поставить машину в женской бане, проковырять дырку в стене и просмотреть все потом!
Жуковский хотел придержать непристойную фантазию друга, но Николай дал знак – мол, подождите, пусть говорит.
– Или кошелек на веревочке кинуть на Невском, а самим с машиной спрятаться!
– И просмотреть потом? – улыбнулся Николай.
– Да!.. Если, предположим, один билет по три рубля… Детям – по рублю… В зале мест сто. Двести – двести пятьдесят рублей, господа! А если много машин? А если по нескольку раз в день?
Жуковский обнял Пушкина.
– Александр, друг мой, здесь другое…
Он стал говорить о просвещении, о том, как важно научить молодое поколение доброму и разумному, что было бы, если бы эта машина могла сохранить для нас древнегреческие трагедии, события истории, лица великих поэтов, спектакли Шекспира в «Глобусе».
– Я полагал, для доброго и разумного довольно книг, – ответил Пушкин, – а это ведь развлечение. Почему бы и не заработать… А чем я могу быть полезен?
Николай подошел, обнял Пушкина.
– Александр Сергеевич… Вот о чем мы подумали с Василием Андреевичем… Что скрывать наше восхищение. Вы – первый поэт России. Для нас было бы честью явить народу чудо не балаганным представлением, а красотой искусства… Вот если бы разыграть, как на театре, какую-нибудь сцену из «Онегина», взять в машину, а потом представить публике.
Пушкин замер.
– Например, бал. Или разговор Евгения с Татьяной.
Пушкин заходил по комнате.
– Нет… Не то… Неинтересно… Разговор – это же слова, их не слышно. Кому они нужны – слова?.. Нужно что-то другое. Чтобы смотреть имело смысл. Посмотрел – и все понятно. И чтобы за душу брало.
Стали вспоминать роман. Ничто не шло в голову. Пушкин вдруг остановился в углу около косматого каторжника. Заглянул ему в глаза. Ни при виде шефа жандармов Бенкендорфа, ни при самом государе не было в глазах изобретателя столько благоговения и страха, как теперь. Он вцепился в машину и не мог оторвать от поэта взгляда.
– Дуэль, – сказал Пушкин.
Потом сели за кофе в кабинете у государя. Пушкин попросил перо и бумагу. Расчертил лист на квадратики.
– Сначала покажем чистое поле и куст. Как будто нет никого. Подъедут сани, Онегин с Ленским выйдут.
Государь, Бенкендорф и Жуковский встали за спиной, с интересом смотрели на рисунки. Рисовал Пушкин и вправду хорошо.
– Потом – пистолеты! Подтащим машину и близко их покажем. А после…
– Нелогично получается, – сказал Бенкендорф, – только сани подъехали – и сразу близко пистолеты.
– Допустимая условность, – ответил Пушкин, – скачок по времени. А потом – две руки берут пистолеты из коробки, и опять – показываем чуть издалека. Они расходятся.
– Хитро́, – улыбнулся Николай, – здорово выдумали.
– Я ничего не выдумывал, государь, это обычные правила композиции. От общего – к частному, от частного – к общему. «Онегин» так и написан.
Сидели долго, рисовали, спорили. Потом хватились:
– А кто играть будет? Актеров позовем?
Задумались. Пушкин сказал:
– Я знаю, господа, что вы сейчас думаете о Каратыгине, но я решительно против. Он и так везде. Куда ни плюнь.
– С другой стороны, его все знают, это обеспечит успех, – заметил Жуковский.
Пушкин замер.
– Стало быть, без Каратыгина «Онегин» никому не нужен? Поэтому вы меня и позвали?
– Нет, конечно, нет, – вступился Николай, – и вправду, давайте без фиглярства, мы же хотим увековечить великое произведение, а не балаган устроить.
Вдруг Бенкендорф сказал:
– А если вы сами, Александр Сергеевич?.. Что может быть изящнее и благороднее: Пушкин в роли Онегина?
– И действительно, – сказал Николай, – для большинства все равно ведь вы – это он.
Пушкин молчал. Потом понял, что ждут его ответа.
– Я согласен… Я о Ленском думаю.
– Может, кто-то из родственников, – Николай задумался, – из своих. Неужели мы не справимся?
– У меня нет родственников такого возраста, – сказал Бенкендорф, – я бы с удовольствием.
– И у меня, – Жуковский отошел к окну, – даже среди дальних племянников.
Посмотрели на Пушкина и Николая. Николай развел руками:
– Я… могу, конечно, сына своего, Александра, попросить. У него же есть способности, Василий Андреевич?
– Конечно, – Жуковский воодушевился, – у него и к музыке, и к театру!
– Неплохо, – сказал Пушкин, – по возрасту подходит, внешность годится.
– А давайте, господа, еще кофе! – воскликнул Бенкендорф. Отозвал Николая к окну – подышать воздухом.
– Государь, – зашептал он, – я не в восторге от этой затеи. Вместо патриотического воздействия на сограждан устраиваем водевиль. Ну бог с ним, пусть – как проба пера, все любят Пушкина, черт бы с ним. Но дуэль! Поэтизируем то, что сами же и запретили. Чему это научит молодежь?
– Это же из «Онегина», – ответил Николай, – классика. Что тут такого?
– В высшей степени сомнительно… Но даже если это и допустить, к чему впутывать наследника престола? Каково будет выглядеть, если первый поэт России убьет, пусть даже для представления, будущего государя?
– Резонно, – сказал Николай.
– Надо кого-то менять, – заключил Бенкендорф, – либо Пушкина, либо наследника. Вместе им никак нельзя.
Вернулись к столу. Пушкин живо описывал Жуковскому, как видит сцену.
– Александр Сергеевич, – сказал Николай, – я разузнал кое-что. В общем, Саша не сможет участвовать, у него эти дни заняты.
Задумались снова.
– Я могу Жоржа-Шарля попросить, – вдруг сказал Пушкин, – он любит такие забавы.
– Жоржа-Шарля?
– Мой родственник, муж свояченицы. Вы должны его знать – приемный сын голландского посланника.
– Будем только рады, – сказал Бенкендорф, – если вы считаете, что он годится, то прекрасно!
Пушкин подумал еще немного и сказал:
– Нужно будет рано выехать. Пока доберемся, то да се. Зимний день короткий. Еды с собой взять, чаю горячего… И полицейских, чтобы зевак отгоняли.
На следующий день, однако же, не поехали. Поразмыслив здраво, Пушкин решил, что многое не обдумано. Куда ехать, какое оружие? Как одеться?
Он отправился по друзьям смотреть подходящие пистолеты. Нашлись не сразу. Армейских надежных было много, а красивых, чтобы на парусе хорошо смотрелись, не сыскать. Вдруг на Цепном мосту встретил Костю Данзаса, старого приятеля. Говорить про машину было нельзя, а если не говорить, что подумает? И вправду дуэль?
– Костя, мне надобны дуэльные пистолеты. Для одной забавы, на день. Вроде театра, главное – чтобы красивые были.
Данзас был холостым человеком, вечно скучающим, так что решился помочь.
– Я знаю, есть у Лермонтова, молодого офицера, красивые, но он может не дать.
Пошли к Лермонтову.
– Зайдешь? – спросил Данзас.
– Не стоит, неудобно. Мы не знакомы. Ты спроси – и все.
Пушкин остался на холоде, походил взад-вперед. Данзас вернулся скоро.
– Не дал, как я и думал. Мерзкий тип.
Далее дорога как раз лежала через дом родственника – Жоржа-Шарля Дантеса. Его тоже стоило уведомить, все рассказать. Разделились. Данзас пошел искать пистолеты, а Пушкин – к Жоржу-Шарлю.
Обнялись, позавтракали. Дантес выглядел сонно и мало что понимал. Тем не менее Пушкин под строгим секретом рассказал о затее, предложил изобразить Ленского.
– Я… похож на него? – спросил Дантес. Спросонья ему тяжело давалась русская речь.
– Ressemblant, oui, mais enfin, personne ne sait réellement à quoi il ressemble.[2] Это допустимая условность. Я ведь тоже старше Онегина.
Уговорились.
– Да! И позови кого-то из друзей на роль секунданта, я просто физически не успею, мне еще пистолеты искать и место, где производить все.
Встретились с Данзасом, отправились искать место. Данзас предлагал произвести представление прямо на Неве, в городе, но Пушкин сказал, что нужно уезжать дальше: в центре будет видно дома во все стороны, что неправдоподобно, да зеваки еще набегут.
Уже темнело, когда нашли на Черной речке близ Комендантской дачи подходящий лесок.
– Годится, – сказал Пушкин, – поедем тремя санями, встанем здесь за деревом, чтоб саней видать не было. И следи, прошу, Костя, чтобы никто по снегу не ходил, а то следы останутся, неправдоподобно будет.
Вечером пистолеты нашлись у Бенкендорфа. Пушкин обрадовался и посчитал участие графа справедливым. Иначе получалось странно: государство взялось организовывать производство, а он, автор, сам бегает по городу и ищет всякие мелочи.
Всем разослали записочки, когда и где утром встреча. Пушкин посидел еще немного над рисунками и лег спать.
Ехали и дремали. Все, кроме Жоржа-Шарля, были немолоды, от ранних подъемов успели отвыкнуть. Жорж-Шарль женился две недели тому и тоже недосыпал.
Пушкин очнулся первым и долго смотрел на портящуюся погоду. За ним проснулся косматый безъязыкий создатель машины. Они молчали, иногда встречаясь взглядами, иногда опуская глаза вниз. Создателю было холодно, хотелось пошевелиться, но он боялся разбудить звоном цепей сжавших его по бокам конвоиров.
Приехали. Пушкин забегал, стал руководить. Жорж-Шарль позвал на роль секунданта своего приятеля-француза, а второго добровольца не нашли, так что Пушкин сказал Данзасу уже в дороге:
– Прости, Костя, нет никого. Выручай.
Данзас был человеком холостым, вечно скучающим. Согласился.
Поначалу взяли в машину подъезд саней.
Государь с Бенкендорфом пили чай и кутались в шубы. Солдаты помогали создателю перетаскивать тяжелую машину. Через какое-то время воодушевленный Пушкин подбежал к саням.
– Вроде бы хорошо получается. Я придумал еще близко подойти и взять лицо Онегина и Ленского. В какой-то момент мы просто покажем глаза одного и второго, что подчеркнет напряжение.
– Очень интересно наблюдать, – сказал Николай.
– Сейчас будем переходить к выстрелу, – сказал Пушкин и убежал.
Погода испортилась. Покуда ехали, серый январский день был не чернее обычного, в воздухе висело, не двигаясь, снежное облако, видно было довольно. Теперь же тучи пришли со всех сторон.
– Ничего, – сказал Пушкин в ответ на испуганный взгляд создателя, – даже хорошо для усиления напряжения.
Зарядили холостыми, чтобы пламя из стволов вырывалось. Дантес полуспал, словно отсутствовал.
– Когда стрелять? – спросил он Пушкина.
– Когда сходиться начнем. Все как в жизни, друг мой, как в жизни.
Создатель замахал руками, подбежал к Пушкину, упал и стал что-то выть. Солдаты его схватили и вернули обратно. Велели запустить машину. Пушкин улыбнулся: мол, все будет хорошо.
Данзас закричал:
– Сходитесь!
Пошли. Машина стала забирать всю жизнь, которую видела перед собой. Поздний январский свет, снежинки в легкой дымке, озябших, мечущихся против ветра галок. Дантес играл неважно, шел в полусне, а Пушкин был тверд и собран. Раздался выстрел. Он упал.
– Очень интересно наблюдать, – повторил Николай.
Бенкендорф не был в большом восторге от этого маскарада, он переживал, что не прислушались к его идеям.
– Александр Христофорович, – обнял его Николай, – это только начало. Долг наш, как современников, в первую очередь взять в машину первого поэта России. А уж после спокойно займемся патриотическим воспитанием студенчества и пейзажами для солдат.
Вдруг послышались крики, все кинулись к Пушкину. Он стонал, как будто и вправду был ранен. Бенкендорф и Николай, обеспокоенные, сошли с саней.
Подбежал Данзас:
– Пушкин ранен!
Подошли ближе. Испуганный, зажимающий рану поэт еле дышал. Доктора не было, да и к чему его было везти с собой?
Бенкендорф схватил Дантеса, затряс:
– Ты что наделал, сукин сын!
Словно очнувшийся Жорж-Шарль сам был испуган и только шептал через плечо графа государю:
– Votre Majesté, je n’y suis pour rien! Je suis là par hasard, sur la demande d’Alexandre[3].
Бенкендорф выхватил из рук Дантеса пистолет, осмотрел его.
– Государь, выстрела не было.
Николай посмотрел, и действительно: порох на полке лежал нетронутым. Заозирались по сторонам, но на сотни шагов были только тучи да галки.
– Кто стрелял? – громовым голосом прокричал граф.
Солдатам было велено обыскать присутствующих. Оружия ни у кого не обнаружилось. Пушкина понесли в сани.
– Везите домой и сразу же отправьте к нему моего личного доктора, Николая Федоровича, – приказал государь Бенкендорфу.
– Позвольте поручить это родственнику, а мне надобно сразу разобраться с уликами, иначе потом никогда правды не узнаем.
Так и условились. Солдаты осторожно погрузили Пушкина в сани, Дантес его обнял. Тронулись.
Бенкендорф вернулся к месту выстрела. Здесь оставались только изобретатель и Николай. Граф встал на место Пушкина, проделал его путь, оглядываясь по сторонам. Приложил руку к животу, к тому самому месту, откуда сочилась у поэта кровь. Поднял голову по линии полета пули. Взгляд его пришелся на машину. Изобретатель упал на колени и заскулил.
Николай пересмотрел сцену дуэли и один, и два, и счету нет сколько раз. Все было так, как виделось при чтении романа. Вот подъехали, вот взяли пистолеты, стали сходиться. Ветер пронес близко, словно у носа, ветку валежника, облако снега заклубилось вдали.
Показались две фигуры. Дантес шел медленно, полуспал, а Пушкин шагал уверенно, натурально, как в театре. Потом упал. Было отчетливо видно, что Дантес не стрелял и сам удивился произошедшему.
Разгадки не было. Время, взятое в машину, осталось в машине и в прошлом, в которое уже не было возврата.