Но барахтался Мора до самой весны - скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. За это время наведалась к арестанту прекрасная госпожа Шкварня, привезла трактирные яства, высоко оцененные караульными, пообещала ждать и помнить. "Жди, дура, - думал Мора, - освобожусь - и попа к попе, кто дальше прыгнет".
Солнышко растопило сосульки на крыше барака - толстые и мощные, как сталактиты, одна такая сосулька убила зимою собаку. Прояснилось небо, начал оседать снег. Самозабвенно орали вороны. Мора стоял во дворе, смотрел на реку и думал, не зальет ли вода по весне его тайник.
- Мора Михай, в караульню! - прокричал истошно стражник, - И с вещами!
- Под счастливой звездой ты, Мора, - завистливо проговорил Фома, - мне бы твою фортуну!
- Не сглазь, дурак, - осмотрительно напомнил Шило, - твоя фортуна в том, что опять кормильца обретешь.
- Поторопись, цыган - там в караульне такое чудо тебя ожидает! - стражник был сам не свой. Мора даже подивился - кто же произвел на солдата подобное впечатление?
В караульне ждали его пастор с женой. Медянкин во все глаза смотрел на черную Венеру, и пасторша от смущения прикрывала лицо шалью.
- Он внес деньги за тебя, - капрал кивнул на толстенького, важно надутого пастора, - Видать, его светлости по душе такие слуги, как ты.
- Мора добрый слуга, - возразила Софья, - а с лица ведь воду не пить, так вы говорите?
- Мы говорим - сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, - отвечал капрал, - и еще - на вкус и цвет товарища нет (тут и пасторша, и пастор почему-то сделали оскорбленные лица). Так что забирайте ваше нещечко, пока я не передумал.
- Ты хоть обпередумайся, деньги плачены полицмейстеру, - тихо по-немецки прошипел пастор, но капрал все же услышал:
- Я вас прекрасно понял, падре, - ехидно отвечал он тоже по-немецки. Пастор побагровел.
- Господин капрал изучает язык Лютера и Томазиуса, - пояснил Мора, - и достиг значительных успехов.
- Иди уже с глаз моих! - замахнулся на Мору капрал, - Что стоишь, как сосватанный?
- Пойдемте, сын мой, - пастор хотел было взять Мору за руку, но тот отстранился:
- Не нужно, отец мой. Вошки на вас перескочат...
Капрал услышал, расхохотался, и уже беззлобно напутствовал Мору:
- Помни, цыган, из-за чего ты сюда попал, и прежних ошибок не делай. Ступай себе с богом.
- Прощайте, ваше благородие, - отвечал Мора, - Обещаю не возвращаться.
Отмытый, избавленный от вшей Мора стоял перед домом старого князя. Прежняя его партикулярная одежда теперь болталась на нем свободно, и недавнего арестанта, казалось, мог подхватить и унести резкий весенний ветер.
На крыльце маялись два сонных солдата.
- Его светлость ждет меня, - скрывая волнение, обратился к ним Мора.
- Арестант вернулся! - солдаты переглянулись, - Сейчас кликнем твою жертву, пусть тебя проводит.
Один из них ушел и через минуту вернулся с поручиком. Херувим ничуть не изменился - явился с тем же недоуменным лицом, только в руке вместо книжки держал вязание и спицы.
- Явился, шельма, - поручик с удовлетворением оглядел отощавшего, жалкого Мору, - будет тебе наука. Сразу бы признался, что не умеешь ворожить.
- Его светлость ждет меня, - повторил Мора.
- Так ступай - куда идти, ты знаешь. Мне недосуг тебя провожать, я занят, - поручик тряхнул локонами и предъявил вязание, - госпожа Дурыкина презента от меня к вечеру ожидает.
Мора вошел в дом, потрясенный произошедшей переменой. Поручик же уселся в прихожей на кушетку и вернулся к своему занятию - продолжил вязать какую-то салфетку. Мора проследовал по пустынному коридору, постучал в дверь той единственной комнаты, в которой бывал здесь. Услышал сердитое "Herein!", и бесшумно вошел, прикрыв за собой дверь.
Князь писал что-то за своим пюпитром - возможно, те самые мемуары, "Семьдесят интересных лет" - и головы не повернул, когда Мора вошел. На стене прибавился гобелен внушительных размеров, с вытканными на нем изображениями жителей Севера, и каждый житель держал в руках свое охотничье орудие. Так святые на иконах держат в руках орудия, которыми были убиты.
- Ваша светлость, вы звали меня? - напомнил о себе Мора. Князь повернулся, отбросил перо - и чернильные брызги запятнали бумагу и белый его манжет.
- Ты обошелся мне втрое дороже, чем в прошлый раз, - сердито признался старик, - Ты стоил мне так дорого, что сейчас я готов обнять тебя.
- Так обнимайте, никто не видит, и вшей на мне уже нет, - усмехнулся Мора.
- Не могу, - признался князь, - гордыня не позволяет.
- Тогда не надо, - и Мора заговорил на всякий случай по-французски, - Вы желаете продолжить то, о чем просили меня?
- Продолжай, - со своим чудовищным акцентом отвечал старик, - видишь, я даже стреножил нашего поручика. Сидит в уголочке, вяжет.
- Теперь я еще больше вам должен. Но я постараюсь расплатиться за вашу милость...
- Мне не нужно служить семь лет, как той твоей даме. Я выкупил тебя из острога - так это самому мне нужно было больше, чем тебе. Просто сделай то, о чем я тебя просил - и будем в расчете.
- Я слышал, вы были больны? Как сейчас здоровье вашей светлости?
- Светлость чуть не отдала богу душу. Да и до сих пор чертов клистир еще не разрешает мне ездить верхом, - Мора понял, что речь идет о докторе, - Ступай, Мора, и возвращайся, когда будут вести. Моя сословная гордость протестует, но я до смерти рад тебя видеть.
- Я тоже бесконечно счастлив, что вы живы, - Мора поклонился.
- Как лакей... - проворчал старый князь, - возьми урок у Булгакова, он кланяется как бог.
Мора задумался - кланяются ли боги, и если да, то кому - но вслух ничего не сказал.
Из Москвы прибыл давешний гончий - а имя его было Лев - и с присущей ему невозмутимостью назвал астрономическую цену за свои услуги.
- Ты прежде вдвое меньше брал, - пробовал возражать Мора.
- Прежде я бумагу возил, а теперь повезу человека, - отвечал гончий, и Море нечем было крыть.
- Ты женился? - спросил гончего Мора.
- Раз приехал к тебе - значит, не женился. Загадал я, что это дело будет у меня последним - а тебя, как на грех, закрыли. Я уж думал - никогда мне не завязать...
- А как поживает почтенная госпожа Гольц?
- Что ей сделается. Живет не тужит, старик к ней сватается богатый, а госпожа наша все перебирает - то ли старый жених, то ли молодой секретарь. А так-то все у ней по-прежнему - карты, движ барыжный, бардак новый открыла...
- А про меня говорила что-нибудь? - спросил Мора без особой надежды.
- Как узнала, что с тобой в Соликамск собираюсь - велела беречь тебя и обещала ноги вырвать, если что с тобой случится. А больше - ничего.
Гончий посмотрел на Мору - большой и покатый, как валун - и во взгляде его, обычно туповатом и сонном, забрезжила ирония:
- Может, и плачет Матрена по ночам в подушку по тебе - я того не знаю. Беречь тебя велела - как тухлое яйцо.
Ночь обнимала своими крылами спящий город. Соловьи заливались упоительно, из раскрытого окна пахло черемухой - как у кота под хвостом. На реке сиротливо светились фонарики ночных рыболовов. В кабинете старого князя догорала одинокая свеча, бросая на стены страшные, живые тени. Князь писал письмо на листе, закрепленном на высоком пюпитре, и в черных зеркальных глазах его отражался дьявол. Свеча догорала, но и писать оставалось уже недолго.
За спиной князя в колеблющемся свете особенно жутким казался гобелен - "Народы севера и их разнообразие". Один из персонажей гобелена вдруг отделился от стены - словно отважный эвенкский охотник решил поразмять кости - но нет, это был всего лишь молодой цыган с повязкой на лице, скрывающей рваные ноздри.
- Еще немного, Мора, я скоро закончу, - старый князь оглянулся, тотчас забрызгал чернилами манжет и тихо выругался по-немецки.
- Поторопитесь, скоро сменится охрана, - напомнил Мора.
Князь наконец передал ему сложенный, запечатанный листок, на секунду задумался и неожиданно обнял Мору, прошептав:
- С богом!
- Не верю в бога, - отвечал Мора, сверкнув кяфирской своей улыбкой - и растворился в оконном проеме, в темном чреве сада, в соловьиной ночи.
Старик подошел к окну, вгляделся близорукими глазами в белый сад и в черное, звездное небо. Все это было уже с ним когда-то - белый сад, небо с мерцающими созвездиями, такое же окно, в которое смотрел он на уходящего от него человека. Эпибалон эклаен, будь он проклят.
-А что, граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью? - лукаво спросил гофмаршал Левольд голосом мягким - как пух, как соболиный мех - и сделал выразительное движение бровями. Фельдмаршал фон Мюних, дубина военная, не понял толком, то ли он жертва куртуазного флирта, то ли заговор его раскрыт и все пропало, и отвечал деревянным голосом:
-Не помню, чтоб я когда-нибудь предпринимал что-нибудь чрезвычайное ночью, но мое правило пользоваться всяким благоприятным случаем.
Герцог смотрел на обоих через стол и думал "Дураки оба". А дураками они оба не были, и по всему выходило, что дурак сейчас как раз герцог. Фельдмаршал отвел глаза, а Левольд, наоборот, смотрел на герцога внимательно и улыбался своей легкой, летучей, за столько лет отработанной придворной улыбкой, в призрачных ореолах свечей - как фарфоровая кукла.
- Поздно, пора гостю и честь знать. Прощайте, ваша светлость, и прощайте, граф, - фельдмаршал, озадаченный намеками, от греха поспешил восвояси. Герцог проводил его, вернулся - Левольд сидел в кресле, играл перстнями и смотрел на него исподлобья.
- Что это был за спектакль, Рейнгольд? - сердито спросил герцог, - Зачем тебе знать, что он делает по ночам?
- Я пытался понять, придет ли он этой ночью по твою душу с гвардейцами, - Левольд поднял глаза - бархатные, божественные, погибель всех фрейлин, - И по всему выходит, что он придет.
- И что теперь мне делать? - герцог не верил, что фельдмаршал так скоро осмелится поднять мятеж, но ему интересно стало, каким будет ответ.
- Я не знаю, Эрик. Поставь охрану, положи пиштоль под подушку...А лучше всего - арестуй фельдмаршала первым. Не у того ты спрашиваешь, - Левольд пожал плечами и театрально вздохнул, - Я не военный человек, я просто не знаю.
- Рене...
- Не зови меня этим детским именем, - поморщился Левольд, - мое имя имеет прекрасную полную форму.
- Хорошо, Рейнгольд, - герцог приблизился к его креслу и встал позади, опершись руками о спинку, - Что будешь ты делать, если меня вдруг арестуют?