- Простите за вторжение, - проговорил он почтительно, но твердо - упырь, не упырь, дорогу ему придется показать, потому что дождь, ночь, и лошади вконец измучены этой бессмысленной прогулкой, - Мы с товарищами сбились с пути, никак не можем добраться до города.
- Здесь и нет города, - упырь разглядел Мору в свете экономичных церковных свечей, попростел лицом и сразу сделался похож на человека, - Поблизости только деревенька, Армагедвальд. Ну, и дом господ Мегид - вы не доехали до него самую малость.
Они пошли друг другу навстречу, по проходу среди скамеечных рядов, и встретились ровно на середине пути. Вблизи упырь оказался стариком, костистым, лысым, кощейного вида, но мирным и вполне дружелюбным - на второй взгляд, не на первый.
- Мы рады будем и деревне, и дому господ Мегид, - пояснил Мора, - наши лошади вот-вот падут, на них жалко смотреть.
Траурный старик задумался - склонил голову, почесал лоб:
- Вам ближе будет до Мегид, но, кажется, к ним дорогу совсем размыло, - задумчиво проговорил он, - Никогда прежде не было таких дождей, природа словно оплакивает нас, - старик мотнул головой в сторону гроба, взял Мору под руку и медленно повел к выходу из церкви, рассказывая ему дорогу, словно читая сказку:
- Вам нужно проехать до конца аллеи и на перекрестке повернуть направо. Затем прямо и прямо, прямо и прямо, до большого такого вяза, он весь будет облеплен омелами, вся его крона...
- Здесь все деревья такие, - напомнил Мора.
- Все, да не все, - размеренно отвечал старик, - это очень высокое дерево, и величественное, вы сразу поймете, о чем я вам говорил, как только его увидите. И сразу за вязом - мост через реку, до самого дома Мегид, вы увидите их - и дом, и мост, они видны даже в темноте. Только река могла выйти из берегов...
Старик склонялся к Море, и Мора подался к нему, чтобы лучше слышать - так, голова к голове, дошли они до дверей и почти налетели - на человека-гору. Траурный старик охнул и чуть не сел.
- Я за папашей, - Левка орлиным взором вглядывался во что-то за их спинами, во что-то, таившееся в глубине церкви, - Он пошел - и я пошел.
Мора повернулся, и старик повернулся, и они посмотрели туда, куда таращился Левка, и Море на мгновение сделалось старика жаль. Возле открытого гроба стоял еще один точно такой же Мора - тонкий и темный, как росчерк тушью, с такими же кружевами и в такой же шляпе. Этот второй Мора приподнял над гробом белую вуаль и смотрел на женщину, лежащую в гробу - с любопытством и жалостью.
- Папи, так нельзя! - воскликнул Мора. Двойник его - он не опустил вуаль, оставил ее отброшенной - повернул к ним бледное, словно фосфоресцирующее в полумраке лицо с яркими губами и глазами:
- Она ваша дочь?
- Да, она моя дочь, - отвечал старик зло и твердо, он словно очнулся, отодвинул Мору и решительно направился к гробу, и губы его дрожали, - Отойдите, не смейте ее касаться.
Мора вгляделся - у женщины в гробу было страшное лицо, в синяках, с переломанным носом. Старик летел, летел по проходу навстречу наглецу - отогнать негодяя прочь от гроба, спрятать под вуалью черно-синюю маску - и вдруг остановился, словно налетел в конце концов на невидимую стену.
- Как это с ней случилось? - Рене говорил почти всегда очень тихо, на как-то так получалось, что люди внимали голосу, шуршащему, как осыпающийся песок - и прислушивались, и все всегда выходило по его.
- Ее муж сделал это, - к старику вернулось его упыриное выражение лица, - он вот-вот вернется сюда, он распорядитель похорон. Так что убирайтесь, любезный господин.
- Неужели вы позволите вашей дочери уйти от вас - вот такой? - поднял брови Рене, и Море в который раз сделалось за него стыдно, - Я не думаю, что ей хотелось бы лежать в гробу - вот так. Это последний путь. Разрешите мне - все исправить. Вы увидите ее снова - такой, какая она была. И сможете, наконец, попрощаться.
- Мой отец - прозектор, - пояснил Мора оторопевшему старику, - он предлагает загримировать синяки. Это его работа.
Мора боялся, что безутешный отец сейчас попросту вышвырнет всех троих из кирхи, а Рене еще и получит пинка за свою дурную инициативу, но старик растерялся:
- Отец Иоганн не велел гримировать, он сказал, что подобное грешно.
- Насколько я знаю, лютеране прощаются с закрытым гробом, - опустил ресницы Рене, - сами вы хотели бы лежать в гробу с таким лицом? Как она предстанет там, за гробом?
Он говорил тихо и смиренно, как говорят монахи. Старик опустился на лавку, сгорбился и разрешил:
- Делайте...
- Лев, принеси из кареты мой саквояж, - вкрадчиво попросил Рене. Он никогда не говорил "Левка", он всегда говорил - "Лев". Лев вышел и вернулся с саквояжем. Мора уселся на лавку рядом с дедом - подобные вспышки у Рене следовало пережидать, как стихийное бедствие. Рене придвинул к гробу шандалы, раскрыл саквояж и уже что-то рисовал тонкой кистью, что-то поправлял в сломанном носу покойницы, вкладывая в ноздри откуда-то взявшиеся тампоны. Любопытный Левка бродил по кирхе, задрав голову, и Море это не нравилось - не менее, чем художества Рене. Левка что-то высматривал, к чему-то приглядывался, и Мора шкурой чувствовал - вот-вот раздастся идиотский вопрос.
- Кто эти господа? - Левка указал на четверку всадников под потолком кирхи. Это была майолика, сине-белая, потрескавшаяся, и всадники Апокалипсиса выглядели на ней мило и нестрашно - как четыре фарфоровые куколки.
- Господа Мегид, - не глядя, ответил старик. Мора подумал - странный юмор, изображать господ в таком виде, обычно покровители церкви красуются в виде святых или мадонн, и на всякий случай разъяснил Левке:
- Это четыре всадника, Смерть, Чума, Голод и Война, из Откровения Иоанна Богослова.
- А-а, - протянул Левка и обошел всадников кругом. Он явно стал к ним неравнодушен.
Рене тем временем заканчивал свою работу - он уже собрал почти все краски обратно в волшебный сундучок и стоял над телом, перемешивая что-то в баночке с кармином - Мора и знать не желал, что. Рене мазнул кармином по губам покойницы, спрятал краску и кисть в металлический футляр и произнес торжественно - словно делал важное объявление:
- Я все исправил. Вы можете подойти и взглянуть.
Отец поднялся со скамьи и подошел к гробу, и Мора слышал, как шаркают его подошвы. Рене с безоблачным лицом собрал свой саквояж и стоял - словно позировал. Левка тоже подошел посмотреть, и Море пришлось - покойница лежала во гробе, чисто ангел небесный. Неизвестно, была ли она при жизни такой красавицей, или же Рене ее такой сделал, но старик при взгляде на нее только и выдохнул:
- Анхен... - и заплакал. Она словно светилась изнутри, и сомкнутые веки казались тонкими и прозрачными, словно вот-вот затрепещут ресницы и откроются глаза. Только с кармином на губах Рене все же перестарался - но это была его слабость.
- Спасибо вам, доктор, - дрожащим голосом проговорил старик, и Рене сделал шаг к нему, и приподнялся на цыпочки, и что-то прошептал на ухо - и старик вдруг улыбнулся. Так улыбается крокодил.
- Нам пора, господа, - напомнил Мора, - наша карета брошена на дороге, если она вообще еще там есть.
- На перекрестке направо, затем вяз и мост, - напомнил дорогу старик. Он все еще улыбался, с сытым таким выражением лица - и Море не по себе сделалось от его улыбки.
На пороге кирхи явился еще один мужчина в черном - мокрый плащ крылами стоял за его спиной. Мора поклонился старику и прошел на выход - мимо этого человека. Он даже не разглядел его толком - нужно было следить, чтобы не отставали Рене и Левка. Так и разминулись они с убийцей где-то опять посреди пути, и Левка и Рене бесшумно проследовали за Морой, только Рене полуобернулся на пороге и сдул воздушный поцелуй с кончиков своих пальцев - в спину черного плаща.
- Прекращай уже звать меня "Папи", как будто ты - потерявшийся младенец, - сквозь зубы проговорил Рене. Карета вздрагивала на ухабах, и саквояж резво подскакивал на его коленях. Мора посмотрел на Рене и проговорил с задушевным теплом:
- Не думал, что в вас проснется жалость, Рене. Может, и душа у вас есть?
Рене отвернулся к окну, вгляделся в темноту - самую густую, оттого, что перед рассветом, улыбнулся - и зубы его, великолепные зубы работы амстердамского хирурга, хищно сверкнули, как у волка:
- Впадаешь в пафос - теряешь стиль, Мора. Нет у меня ни жалости, ни совести, одна только черная желчь. Вот и наш обещанный вяз.
- Левка, стой, проедем! - заорал Мора.
- Прости, замечтался, - послышалось в ответ, и карета встала.
- Я лягу и буду спать, даже если все мы здесь утонем, - Рене завернулся в плед и бессильно откинулся на кожаные подушки дормеза, - Я уже не в том возрасте, чтобы скакать с вами под дождем, как козлик.
- Приплыли, - раздался Левкин голос, - дорогу размыло.
Рене смежил веки и изо всех сил притворялся спящим. Мора вздохнул и выбрался из кареты - ноги уже с трудом его слушались. Чернильная тьма чуть-чуть побледнела, и растопыренной тенью выступало из мрака дерево - все как обещал старик, высокое и величественное, облепленное омелами, как осиными гнездами. За деревом белел то ли замок, то ли огромный дом - на острове, отделенном от дороги широкой, большой водой.
- Разлилась, зараза, не проедем, - посетовал Левка со своего облучка, - придется деревню искать.
- Представь, как нам обрадуются, - проворчал Мора.
- Отчего это? - не понял Левка.
Мора вместо ответа принялся насвистывать военный марш - хоть война и закончилась, она не прибавила дружелюбия германским сельским жителям.
Вода расстилалась впереди, словно зеркало, и непонятно было - река это, разлившаяся после дождей широко и полно, или же озеро это было здесь всегда. Под деревом стоял человечек с торбой и смотрел на воду - в темноте не разобрать, с каким выражением лица.
- Эй, приятель! - на своем ужасном немецком окликнул его Левка, - Есть ли дорога посуху до этого дома Мегид?
Человек отошел от дерева и приблизился, задрал голову и присмотрелся к Левке - Левка в темноте впечатлял:
- Вы едете в дом Мегид? Там ждут вас? - спросил он звонко, с мальчишеским задором - это и был мальчишка, в мундирчике наподобие студенческого, и даже в рассветном сумраке видно было, какой он кудрявый и румяный.
- Кому мы нужны, ангелочек, - за Левку ответил Мора, - мы заблудились, лошади наши вот-вот околеют, мы почти сутки кружим по вашим лесам и надеялись на недолгий приют у господ Мегид. В карете мой отец, он очень болен.
Мальчишка смотрел на Мору и пытался понять, что за путник перед ним - благородный господин или так, мелочь. И дормез, и чудовищный кучер, и парижская шляпа, и сам изящный, в кружевах и бархате, господин - все говорило о том, что господ Мегид не разочарует подобная встреча.
- Ты почтовый чин? - догадался Левка и, сам того не ведая, изобрел новое немецкое слово.
- Почтальон, - поправил мальчишка, - у меня письма для господ. На самом деле под этой водой есть мост, но в темноте его не видно. Если вы дадите мне править, я перевезу вас через него.
- Или утопишь? - предположил Мора.
- Не должен, - не смутился мальчишка, - в апреле здесь всегда так, мы каждый год так ездим - по подводному мосту, и каждый раз угадываем.
- Кто не рискует, тот не играет, - Мора приоткрыл дверцу кареты - в глубине кареты посапывал спящий Рене - или притворялся, кто его разберет.