- Как прозектору, слуга сей должен быть вам интересен, - съехидничал Мора. Рене поднялся с кровати, снял в тарелки серебряный купол:
- Вот что мне сейчас интересно. И сон. И таз с водой, пусть даже со снегом. А кинокефалов, друг мой Мора, не бывает.
Кинокефал, которых не бывает, внес в комнату две объемистые лохани с водой, кувшин он за ручку держал в зубах, как собака поноску.
- Спасибо, любезный, - Мора отыскал в кармане монетку и вложил в кинокефальскую лапу, - еще что-нибудь будет? Мы хотим улечься спать.
Кристоф помотал головой и вышел. Мора захлопнул дверь, проверил, крепки ли задвижки, и для верности дверь толкнул - держалась. Мора подошел к зеркалу и двумя пальцами, осторожно, но с усилием, отклеил от своего лица изящный гуттаперчевый нос. Под носом обнаружился еще один - короткий, с хищными, словно ножницами обрезанными, ноздрями. Лицо Моры не утратило с этой переменой своей резковатой красоты, но значительно потеряло в благородстве - что-то в нем появилось от цыган или от клошаров.
- Нужно мыться, пока вода не остыла, - напомнил Мора.
- Я уступаю тебе право первородства в этом деле, - лениво проговорил Рене и пальцами взял с тарелки несколько палочек моркови.
Мора расплел косу, стащил с себя сапоги, сбросил на кресло черно-серебряный жюстикор и, напевая, удалился за шпалеры. Из-за шпалер раздались плеск и нестройное, бодрое пение.
- Только умоляю, оставь мне воды, - Рене отпил из бокала, встал из-за стола и принялся рыться в саквояже. Извлек плоскую бутылку с белым маслом, корпию, сел перед зеркалом и начал неспешно стирать с лица грим:
- Это не лицо, это брюхо жабы, - посетовал он. Кожа у Рене и в самом деле была, как у старого актера - совершенно вымороченная от многолетней краски, - А ты, друг мой Мора, опять смываешь грим водой?
- А что я теряю? - раздалось из-за шпалер.
- И то верно, - Рене смыл с лица краску и с жалостью смотрел на свое отражение в зеркале. К утру проступила на его щеках седая щетина, и стало видно, что Рене уже очень много лет - не меньше шестидесяти. Черные его волосы с красивыми, словно художником нарисованными, белыми прядями, и бархатные оленьи глаза - говорили о том, что некогда кавалер этот был необычайно хорош собою, а морщины, и запавшие щеки, и опущенные углы тонких, презрительных губ - говорили о том, что было это очень и очень давно.
Мора вышел из-за шпалер - с полотенцем на голове - и встал за спиной у Рене. В зеркале отразилось его умытое лицо - щеки и лоб украшали черные пороховые татуировки, сделанные на русской каторге. Черные буквы "в", "о" и "р".
- Мы с тобою - два красавца, - с горькой иронией проговорил Рене, - ты прав, вода тебе уже не повредит.
Если бы кавалеры не были так увлечены созерцанием скорбной зеркальной глади, то могли бы увидеть, как лицо одного из охотников на тканом гобелене дернулось, как в судороге, бежевый глаз охотника на мгновение почернел, а потом - сменился совсем другим, серым, живым и блестящим глазом.
После ужина Рене надел маску для сна - дневной свет мешал ему, эдакой цаце - и тут же уснул. Мора сидел на своей кровати, смотрел на спящего Рене, и сердце его сжималось, словно Рене и в самом деле приходился Море папашей. Рене не был Мориным папашей. Между этими господами не существовало ни малейшей родственной связи. Мора был цыган, Рене - потомок благородных крестоносцев, или меченосцев, или чего-то в таком же роде. По роду своей деятельности Мора был преступник, и само его имя - "Мора", не являлось, по сути, человеческим именем, это было наименование всех мужчин его цыганского народа. Мошенник, брачный аферист и карточный шулер, в одном из московских притонов Мора выиграл однажды в карты диковинный перстень с розовым, чуть мутным камнем, менявшим свой цвет при перемене освещения. Атаманша Матрена, тогдашняя Морина хозяйка, рассказала своему подопечному, что в перстне том - яд, и поведала легенду об авторе этого яда, прекрасном кавалере-алхимике, десять лет назад казненном в Петербурге на плахе. Тогда Мора испугался перстня и отдал его Матрене - пусть носит, раз уж знает, как с ним обращаться. Но история кавалера-алхимика - Матрена называла его господин Тофана - запала Море в душу. Мора знал уже про цесарского короля-алхимика Рудольфа, и наличие на родной земле кого-то подобного, придворного, днем блистающего на паркетах, а по ночам составляющего яды, отчего-то согревало Морино сердце. Мечтатель был Мора, особенно в молодости.
И вышло так, что преступный цыган, уже изрядно побитый жизнью и растерявший по пути - ноздри, иллюзии и большую часть здоровья - все же познакомился со своим господином Тофана. Как выяснилось, никто господина сего не казнил, сидел он в ссылке и считал за окном березы. Мору и Левку нанял другой высокородный болван - дабы помочь бывшему товарищу бежать из постылого заточения. Мора, авантюрист и наивный дурак, с восторгом согласился - что может быть приятнее знакомства с давним кумиром. Ну, и деньги немалые были ему обещаны, само собой.
Мора вспомнил их первую встречу - берег безымянной речушки, палатка из лапника, лес, исход лета - листья начали жухнуть от нестерпимой жары. Поодаль паслись кони, тлел вечерний костерок, комары с хозяйским видом приземлялись на все открытые части тела. Мора шурудил в костре ивовым прутом - вроде бы рыба пеклась в золе, сейчас он уже толком и не помнил - и переживал, что Левки так долго нет. Левка ушел на дело двое суток назад и давно уже должен был вернуться - с добычей или ни с чем. Если бы Левка не вернулся к ночи - Мора пошел бы в город, выручать его. И совсем чуть-чуть Мора переживал - что он скажет господину Тофана, с которым отныне связала его чертовка-судьба?
Лев вышел к костру, отмахиваясь от комаров внушительной лохматой веткой. На нем был монашеский подрясник - заранее продуманная маскировка.
- Ты один? - разочарованно спросил Мора.
- Как же... явится сейчас твое нещечко, отстал маленько, - Левка снял с плеча мешок, - вот, поесть прихватили - а то я тебя знаю.
Из-за деревьев появился еще один монах, и весьма необычный - подрясник сидел на нем, как платье на даме - из-за туго перепоясанной талии. Борьба с буреломом и еловыми лапами явно давалась ему с трудом.
- Отчего так долго? - поинтересовался Мора.
- Спроси у его сиятельства, - проворчал Левка с каким-то удовольствием в голосе, - Кое-кому загорелось увидеть собственные похороны. Уперся, как ишак, и ни в какую - не пойду, пока не увижу эти гребаные похороны.
- А ты бы, Левка, отказался посмотреть, как тебя хоронят? - ехидно спросил Мора, поглядывая на будущего своего подопечного. Казалось бы, все было на месте - подрясник, седая борода, длинные, с проседью, волосы, - но бог ты мой, разве это был монах? Любой человек, даже самый несведущий, сказал бы, что таких монахов не бывает. Мора обратился к нему, и поймал себя на том, что волнуется - как будто это первая в его жизни такая высокородная кукла:
- Садитесь к костру и будьте как дома, друг мой, - сказал по-немецки Мора и сделал приглашающий жест, чуть более театральный, чем диктовало ему чувство меры.
- Боюсь, мы с вами теперь надолго вместе, - мягко проговорил гость и сел на ствол поваленной ели - как бабочка на цветок, - Как вас зовут, мой спаситель? И как зовут меня - по эту сторону Леты?
- Я Алоис Шкленарж, если верить абшиду, - представился Мора, - но вы можете звать меня Мора, это мое имя меняется реже, чем документы. А вас, господин мой, по абшиду следует звать Павел Шкленарж.
- Вот еще! - фыркнул презрительно гость и заправил за уши черно-седые пряди - пальцы его дрожали, - этот Павел будет у меня разве что на могильном камне, если таковой в моей жизни случится. Павел - мерзкое имя. Зовите меня Рене.
- Нахлебаемся мы с ним, - предположил Левка, ни к кому не обращаясь, - хапнем горя...
- Или я с вами, любезный Лев, - возразил ему гость, продолжая какой-то прежний, незаконченный спор, - боюсь, в вашем обществе обречен я испить горькую чашу. Идиот Эрик! Толкнул меня в такие руки...
- Не бойтесь нас, Рене,- успокоил Мора, и в пальцах его, как по волшебству, возник круглый мутно-розовый камень в золотой оправе, взятый Морой как пароль от заказчика всей этой авантюры, - ваш приятель Эрик высоко оценил вашу голову, и в наших интересах ее беречь.
Рене передернул плечами, словно в ознобе, и ничего не ответил. Мора видел, что за бравадой его прячется беспомощность, и Рене их обоих попросту очень боится. И Мора понял, что ему придется долго-долго приручать его, как хищного зверя, и вряд ли что путное из этого выйдет, но у Моры была своя мечта. Он мечтал попроситься в ученики к господину Тофана, кавалеру-алхимику.
А по документам да, они были отец и сын, Павел и Алоис Шкленаржи. Рейнхарда выдумал Рене - из озорства и оттого, что прежнее имя его было Рейнгольд. Мора дразнил Рене, называя его папашей Шкленаржем и Папи, но если бы он мог пожелать себе отца - а у Моры не было отца, никакого - он попросил бы у провидения такого вот Рене, со всеми его художествами. А у Рене прежде был сын от какой-то принцессы, но сын этот давно умер. Были у него и дочери, ровесницы Моры, тоже от чужой жены, но уже княгини - эти не умерли, жили себе в столице, замужем за графами. Рене равнодушен был к детям - к своим ли, к чужим, и животных он не любил, да и людей не любил - с трудом терпел, но что-то было в нем такое, что и дети, и животные, и окружающие люди - относились к нему как минимум с симпатией.
Когда Мора проснулся - день перевалил уже за половину. Кровать Рене была застелена, вчерашняя его рубашка и щегольские брэ из голландского полотна сушились на шпалерах - постирал-таки в остатках воды. Сундучок с красками стоял раскрытый перед зеркалом - значит, Рене отправился гулять по дому при полном параде, причесанный и накрашенный. Еще бы, хозяйка-то дама. Мора зашел за шпалеру, промыл глаза и прополоскал рот той водой, что добрый Рене оставил ему на самом дне кувшина, и сел к зеркалу. За пять лет подобных упражнений все манипуляции его были уже отработаны до автоматизма - приклеить нос, нанести тон, поверх тона нарисовать новое, чужое и в то же время похожее лицо. У Моры все годы был хороший преподаватель по этой дисциплине, просто мастер художественной росписи.
Покончив с гримом, Мора подошел к окну. Дождя не было, но тучи и лужи говорили о том, что это положение дел скорее временное. Посреди квадратного, без единого деревца, двора, похожего на колодец, носатый Кристоф вычесывал белую Флорку, и видно было, как схожи их профили. Кристоф раскрывал свою пасть и, кажется, о чем-то говорил с Флоркой, и Мора все же уверовал в существование кинокефалов.
-Доброе утро, Мора, или же добрый день, - Рене неслышно вошел и прикрыл за собою дверь, - я еле нашел обратный путь в этом лабиринте, здесь такая запутанная планировка.
- А я уж решил, что вы сбежали, - Мора повернулся к нему от окна.
- Ты же знаешь, мне некуда бежать, - без эмоций произнес Рене и опустился в кресло, грациозно, как одалиска, - Я отправил Льва в деревню с письмами для господ Плаксин и Кошиц. Боюсь, госпожа Кошиц нас потеряла.
- А Плаксин?
- Сашхен прибудет на рандеву дня через три, но с ним ничего нельзя сказать заранее, поэтому лучше, если мое письмо уже будет ждать его в гостинице. А то, что сами мы здесь, а не в гостинице - это же лучше, и для фрау Кошиц, и для нас.
- Пожалуй, - согласился Мора, - никто в деревне о нас не знает. Если бы вы, Рене, не устроили спектакль в церкви...Зачем это вам понадобилось?
- Ну, считай, что лютеранский господь вдохнул-таки в меня душу, - пожал плечами Рене, - ненадолго.
Когда война сделала их пребывание в Вартенберге невыносимым - тот самый Сашхен Плаксин перевез их в Ганновер, в домик своего тогдашнего хозяина, господина Арно, цесарского шпиона при французском дворе. Этот Сашхен смотрел на Рене с каким-то религиозным экстатическим обожанием, как на благодетеля - чем-то таким он был Рене обязан и все жаждал расплатиться с долгами. Из их разговоров Мора догадался, что когда-то в Петербурге Сашхен и брат его Волли были у Рене на жалованье, кем-то вроде порученцев. Отчего эти два немца носили русскую фамилию и чем конкретно занимались - Мора так и не понял.
Мора знал, что деньги, отпущенные высокородным болваном-заказчиком на их путешествие, рано или поздно подойдут к концу, а будут ли следующие - бог весть. И было то, ради чего Мора, в общем-то, и согласился на всю эту авантюру. Яд Аква Тофана. Рене не заставил долго себя уговаривать. Рене скучал, и "по ту сторону Леты", как он высокопарно выражался, ему все равно было, что станется с ними дальше. Когда в Вартенберг пришла война - в баронском доме, превращенном в лазарет, Рене с безучастным видом промывал и зашивал раны - "не из жалости, просто чтобы чем-то занять руки". Он уже ничего не боялся, ему сделалось все равно.