В Ганновере, в доме господина Арно, Сашхен Плаксин помог оборудовать лабораторию в одной из комнат. "Убожество, нищета", - шипел Рене, оценивая добытые Плаксиным холодильники и реторты. "И с этой грязью вы предлагаете работать? С таким же успехом могли бы зачерпнуть из лужи", - определил он качество ингредиентов, намекая на то, что за тридцать лет производство реактивов скатилось ниже некуда. Мора терпел злобное шипение Рене и тихо радовался - господин Тофана все-таки взял его в ученики, хотя бы потому, что никого другого под рукою не было - Левка не в счет, он неграмотный.
- Я научу тебя всему, что знаю, и ты меня задушишь? - спрашивал Рене, и Мора его успокаивал:
- Если я не придушил вас сразу после Ярославля - уже вряд ли соберусь.
- Может, я надеюсь, что ты это сделаешь, - говорил Рене,- может, я жду не дождусь, чтобы кто-нибудь придушил меня, пока я сплю.
- И не дождетесь, - разочаровал его Мора, - Левка не даст. Он в вас души не чает, Папи.
В лаборатории Мора утратил последние иллюзии - о работе алхимиков. Разноцветные жидкости не бурлили в ретортах, и зловонный газ возносился к небу разве что в случае неудачи. Алхимия оказалась чем-то вроде кулинарии, но исполненной в малых формах, а отравиться результатом труда здесь значило удачу, а не поражение. Пусть Рене ругал ученика за тупоголовие, безграмотность и, как он выражался, незамутненность (по-немецки эти слова были еще длиннее и обиднее) - Мора видел, что делает успехи, и Рене по-своему этому рад. В Рене было не больше душевного тепла, чем в механической балерине, крутящейся на шкатулке, но Мора, человек простой и по-своему добрый, привязался к подопечному за время пути из России до Вартенберга и дальше, до Ганновера. Мора пронес его в своих ладонях бережно, как тухлое яйцо - сквозь тяготы бездорожья, через леса, мимо разбойников и проходимцев, сквозь войну, и порой Море начинало мерещиться, что и бессердечный Рене не столь уж бессердечен, нежели хочет казаться. Впрочем, Мора привык терять иллюзии и не стал бы плакать и по этой, последней.
Сашхен Плаксин увидел, что работа алхимиков дает свои всходы, и воспарил душой. Если верить Плаксину, европейские господа спали и видели во сне возрождение традиций ядоварения. Плаксин взялся за поиск покупателей на результаты алхимических усилий, и преуспел. "И жизнь наша сделалась похожа на бродячий балаган" - так описывал дальнейшее развитие событий Рене, и недалек был от истины. Черный дормез развозил смерть от клиента к клиенту, дело процветало, доходы лились рекой. и всем это нравилось, кроме Рене - которому не нравилось ничего.
Фрау Кошиц была одной из тех, кого сосватал в клиенты алхимикам Сашхен Плаксин. Фрау Кошиц не терпелось сделаться безутешной вдовой. И троица негодяев прибыла в Армагедвальд, чтобы ей в этом помочь.
В окно Мора увидел, как Левка верхом влетает во двор, и невольно пожалел скакуна под ним. Не прошло и пяти минут - Левка стоял на пороге комнаты с физиономией, преисполненной таинственности.
- Прибыл Плаксин? - тут же спросил Рене.
- Нет, застрял где-то, - Левка взял со стола яблоко, без спросу уселся в кресло и с хрустом принялся угрызать редкий для апреля месяца фрукт, - И откуда у них весною яблоки?
- Немцы, - пояснил Мора, - умеют хранить, не то, что некоторые.
- А-а... Так тетка Кошиц ждет завтра одного из вас, - Левка протянул Море уже вскрытую записку.
- Ты же не читаешь? - удивился Мора.
- А цифры знаю. Дата проставлена завтрашняя, значит, завтра ждет.
Мора прочел записку, сложил листок самолетиком и пустил в полет - к Рене. Тот поймал, как кошка птичку:
- Фрау Кошиц желает необычного. Изобразить для нее пастора и провести в доме мессу... Ты знаешь, Мора, как проводится католическая месса? Ты же у нас католик.
- Я такой же католик, как вы, Папи, лютеранин, - огрызнулся Мора - неужели вы ни разу не видели мессы? Петербург, послы, гости столицы - и никто ни разу вам не показал?
- Я видел черные мессы, но это, кажется, не очень нам подходит, - тонко улыбнулся Рене, - и потом, мне вовек не сыграть попа. Но я могу выпросить у нашей очаровательной юной хозяйки рясу иезуита.
- С чего вы взяли, что у нее есть? - удивился Мора.
- Видел, как наш псоглавец снял с веревки во дворе такую рясу, вместе с другими вещами, и унес в дом.
- С чего вы взяли, что вам дадут? - не поверил Левка, и Рене тут же скроил оскорбленную физиономию:
- Лев, я, конечно, давно уже уродливый старый гусь и вряд ли смею рассчитывать на цветок невинности или что-нибудь в этом роде, но что не дадут иезуитскую рясу... Низко же вы меня цените.
- Посмотрим, - скептически произнес Левка, и тут же спохватился, - папаша, помните, когда вы в церкви бабе синяки закрашивали, муж ее явился?
- Убийца? - уточнил Мора.
- Люди в деревне говорили, что убийца, - согласился Левка, - насмерть жену забил по пьяному делу. Только убийца этот в церкви сейчас лежит - наказал его бог. Как похоронил жену - к вечеру сам и помер от разрыва сердца.
- Я так и думал, - сладко улыбнулся Рене, - что он не удержится. От прощального поцелуя.
- Рене, - грозно вопросил Мора, - чем вы ее накрасили?
- Догадайся сам, - отмахнулся Рене, - я что, напрасно столько лет тебя учил? Лев, ты обещал мне портрет углем, - Рене повернулся в кресле в сторону Левки с самым приветливым лицом, - я жду тебя с утра, видишь, накрасился, сижу с вымытой шеей.
- Зачем это вам? - изумился Мора, - давно кошмары не снились?
- Пока ты спал, я заглянул к юной хозяйке этого дома - представь себе, она художница, вроде нашего Льва. Разве что слегка превосходит его в мастерстве. Как обладателю уродливого портрета углем, мне легче будет очаровать ее и убедить одолжить нам рясу. Например, для того, чтобы наш юный гений смог правдиво живописать Торквемаду в жанровой сцене.
- Кого? - Лев извлек из багажа планшет и коробку с углем и уже готовился приступить.
- Великого инквизитора, - объяснил Мора, - а что, это мысль. Левка, давай, рисуй его правдиво, не жалей угля.
- Прошу, маэстро, - Рене принял в кресле величественную позу и замер. Мора встал за спиной у Левки и с прищуром смотрел, как мастер наносит на лист первые тонкие линии:
- Так, уже наметилась макитра - это что, голова, Левка?
- Не смущайтесь, Лев, - успокоил художника Рене, - в Петербурге придворный живописец Каравак всем рисовал вместо физиономий макитры, и все оставались довольны. Он так и помер среди своих макитр, в чинах и в славе.
- И вас рисовал? - уточнил Левка. Рене лишь сокрушенно вздохнул.
- Так не платили бы ему, - посоветовал Левка, - вон господ Мегид какой-то деятель вылепил в церкви, помните четырех фарфоровых пупсов? Так они, говорят, тоже отказались платить - оттого, что пупсы непохожи.
- Я не платил Караваку, - усмехнулся Рене, - но и это меня не спасло. Он мне эту мерзость подарил.
- Левка, у тебя сейчас нос загуляет, - напомнил Мора, - и уши у людей совсем не там. Папи, вы только не огорчайтесь, вы не такой, вы гораздо красивее.
За ужином, сидя напротив Аделаисы Мегид, Рене не сводил с ее лица магнетических своих бархатных глаз. Павший светильник был водружен на место и озарял столовую своим неярким светом. Аделаиса мучительно пунцовела под взглядом Рене. "Казалось бы, мухомор мухомором, - завистливо думал Мора о своем "папаше", - А мастерство не пропьешь. Можно поспорить - еще пара дней, и она даст ему не только иезуитскую рясу".
- Госпожа Аделаиса, - начал Мора - он включил все свое обаяние, и все равно понимал, что до чертова Рене ему как до неба, - сегодня я пытался совершить променад по галереям вашего волшебного дома и обнаружил, что доступ закрыт во все башни, кроме той, в которой мы с вами имеем честь находиться. Неужели в остальных башнях никто не живет?
- Все в отъезде, - разъяснила Аделаиса. Она почти не ела, и видно было, что какая-то мысль неотступно терзает ее, - Хозяйка этой башни - моя приемная мать, Пестиленс Мегид, а в другие башни нам доступа нет, господа Мегид хоть между собою и родственники, но совсем не друзья.
- Я видел в церкви неподалеку забавный барельеф, изображающий хозяев этих мест, - вспомнил Мора.
- Совсем непохожи, - рассмеялась Аделаиса, - тетушка Беллюм грозилась явиться в ту церковь с молотком и "разнести в кашу этих болванов" - она склонна к эскападам и аффектам, наша тетушка Беллюм.
Рене поднял голову от тарелки. Он ел так красиво, что хотелось на это смотреть, и Аделаиса никак не могла удержаться - смотрела.
- Пестиленс и Беллюм, - проговорил Рене своим тихим, но отчетливым голосом, - могу поспорить, двух других господ Мегид зовут Мот и Фами.
- Вы все же знакомы? - воскликнула Аделаиса.
- Вовсе нет, - летуче улыбнулся Рене, - но я встречал уже господ, подобных господам из дома Мегид. У меня был друг по имени Десэ, и не удивлюсь, если окажется, что они с вашим дядюшкой Мотом дальние родственники.
- Никогда не слышала, - удивилась Аделаиса.
- У Папи старческие фантазии, - сердито проговорил Мора, - а барельеф все же хорош. На нашего кучера он произвел неизгладимое впечатление. Он даже зарисовал эти фигуры по памяти.
- Ваш кучер художник? - рассмеялась Аделаиса, - У него несколько... разбойничий вид. Неужели в нем живет артистическая душа?
- Еще какая! - признал Мора, - Лев сегодня изобразил нашего Рене - углем, в стиле старых мастеров.
- Я не смог сдержать слез, - вздохнул Рене, - так меня еще никто не рисовал.
- Я хотела бы это видеть! - вскричала Аделаиса с детским энтузиазмом.
- Прикажите - и сразу после ужина мы будем ждать вас в гостиной с этим чудом графического искусства, - предложил Мора.
- Что ж, свидание назначено - сегодня вечером в гостиной, - провозгласила Аделаиса.
В гостиную парочка Шкленаржей явилась чуть раньше хозяйки дома - в комнате лишь молчаливый Кристоф зажигал дополнительные свечи, демонстрируя свой отнюдь не медальный профиль.
- Вам бы притормозить, Папи, - полушепотом посоветовал Мора, перебрасывая в руках папку с наброском, - ей лет шестнадцать, не больше, а вы у нас старый гриб. Грешновато выходит...
- А что я могу? - пожал плечами Рене, - Я же ничего нарочно не делаю, я просто есть.
- Кокетка, - проворчал Мора. Он отошел к камину и засмотрелся на два женских портрета над ним - на одном была дама в платье эпохи Руа Солей, а на втором - монахиня с губами, сложенными в куриную гузку, - Как вы думаете, Папи, эти две дамы родственницы или просто похожи?
- Это одна дама, - проговорила, входя, Аделаиса, - на портретах моя мать, аббатиса Ремиремон. Впрочем, на правом портрете она еще мадемуазель де Лильбон.
Рене нахмурился, словно вспоминая что-то, а Мора подошел к Аделаисе и раскрыл перед ней папку со злосчастным портретом:
- Вот, фройляйн Мегид, плоды трудов нашего юного дарования.
- Ах, бедняжка Рене! - воскликнула, смеясь, Аделаиса, - Он вас не пощадил!
- Мальчик старался, - вкрадчиво ответил Рене, - будем к нему снисходительны.
- Вы святой, Рене, - с нежностью произнесла Аделаиса, - я могу лишь попытаться залечить нанесенную рану и нарисовать вас еще раз - может быть, выйдет чуть более похоже. И вас, Алоис, если вы не будете против - должен получиться недурной парный портрет.