Старый князь демонически сверкнул глазами на дерзкого слугу, но потом сделал загадочное лицо и резко провел рукой в перчатке по своему затянутому в атласный галстук горлу. И дверца кареты захлопнулась.
Пришла весна, и лед сошел, и лег на воду столь желанный всеми понтонный мост. И в один из солнечных апрельских дней Мора, наконец, дождался своего счастья. Возле дома высматривал его холеный кавалер в немецком платье, в парике таком, что кровь из глаз, и с мушкой на подбородке.
- Юшка! - не поверил своим глазам Мора.
- Виконт! Ну ты урод! - кавалер признал Мору и радостно заключил в товарища в объятия. Юшка этот работал в том же амплуа, что и некогда Мора - подделать вексель, охмурить поповну, обыграть в карты недоросля, в будуаре дамы после страстного свидания увести часы или перстень с туалетного столика... Только Виконт был звезда, а Юшка так, похуже и пожиже.
- Привез? - первым делом спросил Мора.
- А то! - Юшка вытащил из-за пазухи сверток, - Вижу, тебе как раз не хватает.
Мора усмехнулся:
- Когда только носа не хватает, еще ничего, хуже - когда ума.
- Ума не привез, - покаялся Юшка, - зато привез к тебе Матрену.
На миг у Моры потемнело в глазах. Но миг этот был краток.
- Где вы остановились, - спросил он, - у Шкварни?
- Бери выше. Гостиница "Святой Петр". Мы прибыли в своей карете, Матрена - фрау Гольц, я секретарь ее, Мануэль Гонтарь.
- Как ты имя-то такое выдумал?
- Утонул давеча в реке Мануэль Гонтарь, польский скорняк, а паспорт на берегу лежать остался. Так и стал я Мануэль Гонтарь, секретарь уважаемой фрау Гольц.
- А фрау Гольц тоже в речке утонула?
- Много ты пропустил, Виконт. Матрена наша замуж сходила за банкира Гольца, теперь почтенная вдова.
- Ты прав, я все проспал, - с деланной печалью вздохнул Мора, - все проспал на нарах...
- Так ты идешь со мной? Или нос сперва примеришь?
- Ты ступай, Юшка, я попозже вас навещу. Вы когда в Москву возвращаетесь?
- Завтра с утреца. Что тут высиживать?
- Так я сегодня буду у вас.
- Не пустят тебя. "Святой Петр" приличная гостиница.
- А я не знал! Не ссы, Юшка, с новым носом мне все двери открыты.
Первым делом Мора направился на конюшню. Принц непременно должен явиться к даме на белом коне. И конь такой в конюшне был - толстый, белый, флегматичный Афоня, раз в год по обещанию на нем выезжали молодые князья.
- Дай мне на вечер Афоньку, - взмолился Мора перед конюхом, - ко мне зазноба из Москвы пожаловала. Мне с такой рожей - только конем ее потрясти.
После истории с пасторшей Мора сделался в некотором роде кумиром у князевых слуг - Софью они любили, а поручика презирали.
- Хозяин сегодня у Затрапезновых, гуляют, потом в карты сядут играть... До вечера старый черт не явится. Бери, но с осторожностью, не вздумай по городу раскатывать - наш собирался с купцами в экипаже кататься по первому солнышку. Старый гриб тебя и не узнает, а вот Афоньку узнает, и будет нам обоим по шее.
- А кто так коня назвал? - поинтересовался Мора.
- Сам хозяин и назвал, - отвечал конюх.
- А почему остальные - Люцифер, Буцефал, Вельзевул, Агасфер еще есть - а этот Афоня?
- Потому что Ксенофонт. В честь первого апологета безтрензельной езды.
Получив коня, Мора принарядился - бедненько, но чистенько - надел новые ботфорты и приступил к примерке носа. В комнатке Моры давно выстроилась батарея притираний, белил и разноцветных пудр - как у барышни. Мора достал из тряпицы гуттаперчевый нос, снял с себя повязку - ноздри обрезаны были не до кости, но все равно заметно. После недолгой подгонки пилочкой и посадки на клей нос сел как влитой. Мора законопатил стыки с кожей - вышло не страшнее, чем у тех, кто болел оспой. После слоя белил, только называвшихся белилами и на деле имевших нежно-кофейный цвет, цвет природной цыганской кожи, Мора разными пудрами нарисовал поверх тона свое новое лицо. Уложил волосы в косу и сам себе понравился. Из зеркала смотрел на Мору изящный господин с глазами пугливой лани, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. В иссиня-черных волосах господина серебрилась волной седая прядь - память о батогах на этапе. Цыган улыбнулся себе в зеркале - сверкнули белые, хищные зубы. Мора взял шляпу и отправился навстречу своей судьбе - верхом на толстом, белом коне Ксенофонте.
Никому и в голову не пришло не пустить потрепанного, но все еще изысканного щеголя Гийома Делакруа (или, как старый князь это произносил - де ла Кроа) в гостиницу "Святой Петр". У Моры приняли коня и любезно проводили до самой двери номера вдовы Гольц. Мора постучался, дверь отворилась, и Юшка на пороге остолбенел.
- Маэстро... - только и выдохнул он, - проходи, красавчик.
- Матрена здесь? Вы что, вместе живете? - Мора огляделся, увидел разбросанные вещи, вперемешку мужские и женские, и прикрытую дверь в смежную комнату.
- Сам знаешь, что за служба у нас, у секретарей, - подмигнул Юшка.
Дверь смежной комнатки распахнулась, и на пороге возникла госпожа Гольц, она же атаманша Матрена - высокая, полная, с рябым от оспы лицом, ровесница прекрасной черной пасторши. Платье на Матрене было немецкое, от лучшей портнихи, волосы напудрены, на носу очки, а в руке книжка - как у давешней Готлибовой дамы.
- Ты читаешь, Матрена? - изумился Мора.
- Он меня научил, - грозная атаманша чуть смущенно кивнула на Юшку, - секретарь мой...
Мора и Юшка стояли перед нею, как иллюстрация - "было и стало", такие же разные, как полотна Гейнсборо и Буше. Матрена могла сравнить и сравнила, и калмыцкие ее глаза, столько лет казавшиеся Море прекрасными, потемнели.
- Что ж ты все не едешь ко мне, Виконт? - низким грудным голосом спросила она, снимая с носа очки, - Видишь, сама за тобой явилась. Здравствуй, золото мое.
- Ну здравствуй, Матрена, - поклонился Мора и понял, что коронный его поклон теперь навеки отравлен ехидным определением одного старого деда - "как лакей!"
- Заждалась я тебя, - Матрена обняла милого друга и расцеловала - ближе к ушам, чтобы не размазать краску. Разглядела вблизи - как ценитель картину, - Хороший нос, тебе идет.
Мора и сам собирался в Москву в ближайшее время, но теперь, когда он увидел на своем месте, рядом с Матреной, простоватого Юшку... Что-то умерло в нем. Но что-то, наоборот, заиграло.
- Что мне делать у тебя в Москве? - спросил Мора насмешливо, - На паперти сидеть, милостыньку просить?
- Продешевить боишься? Знаю я, у кого ты здесь служишь, - узкие глаза Матрены превратились совсем уж в щелочки, - Юшка, выйди в спальню.
Юшка скривился, но вышел. Матрена уселась на козетку, усадила Мору рядом, притянула к себе близко-близко:
- Нос бы твой не свернуть ненароком... - и прошептала жарко в самое ухо, - Зачем ты гончего у меня просил?
- А сам он тебе не сказал?
- Этот скажет... Я не я и лошадь не моя. То ли тебя боится, то ли боится, что будет болтать - никто с ним больше не свяжется. Интригу держит...
- То дело скучное, политика, - лениво отмахнулся Мора, - меньше знаешь - крепче спишь. Но наварился тогда я знатно. Будет ли еще такое, не знаю.
- Фуй, малыш, - разочарованно произнесла Матрена, - мало тебе было батогов да рваных ноздрей. Политика...Герцог этот... Поехали с нами, малыш, не марайся. Место есть в карете, в Москве я тебя пристрою. Вот ей-богу, не видно, что у тебя ноздри рваны. А что мне не видно, то и барышни не заметят. Юшка мой дурак, простодыра, без тебя все не то...
- Я летом приеду к тебе, госпожа банкирша Гольц, - отвечал Мора, отстраняясь,- если хочешь, письма буду пока тебе писать, ты же теперь грамотная, прочитаешь.
- Уел... - усмехнулась Матрена, - смотри, хозяин твой новый - покруче тебя игрок, лапки-хвостик поотрывает тебе, и выбросит.
- А я не с ним собираюсь играть, - отвечал Мора. И это была правда.- Дашь мне гончего еще, если попрошу?
- Что ж не дать, когда ты платишь. Не хочешь сказать, что у тебя за интрига?
- Пока нет, mein Mutter. Боюсь сглазить. Приеду - все узнаешь.
- Как тебе будет угодно, золото мое, - Матрена встала, и Мора поднялся следом за нею, - Юшка, выходи!
Сердитый секретарь вышел из спальни - весь оскорбленная добродетель.
- Рад был видеть вас обоих живыми и здоровыми, - попрощался Мора.
- А уж мы тебя как рады были видеть! - отвечала Матрена за себя и за Юшку, тот лишь ручкой помахал.
Мора возвращался к себе - на белом коне - и сам себя угрызал. Звали - а он не поехал. Ничего не стоило подвинуть Юшку, остаться возле Матрены, вернуться к прежним делам - карты, барышни, поддельные расписки... Нет, все дерзкая мечта об акве тофане и противоядии Митридата - да и есть ли они, такие? Жив ли еще тот Левольд, по которому умирает старый князь? Папаша... Мора собрался было почесать нос, но вовремя спохватился. По-благородному выпрямился в седле, орлом глянул в светлую даль и понял, что все, привет горячий.
На другом конце улицы показался открытый экипаж с таким содержимым, что лучше бы Мора на белом коне Афоне провалился на месте. В экипаже восседали старый князь, поручик Булгаков и купцы Оловяшниковы, старший и младший. Младший Оловяшников был в немецком платье и в мушках, а старший - как всегда. Поручик сиял зубами и кудрями. Старый князь же по обыкновению походил на кладбищенского ворона.
Развернуться и удрать было унизительно, объехать - уже невозможно. Близорукий князь и не узнал бы Мору, он на людей не так чтобы обращал внимание, но он прекрасно знал коня Ксенофонта, названного в честь первого апологета безтрензельной езды. Мора ехал навстречу экипажу и мысленно прощался с березками, ласковым солнышком, своим здоровьем и с конем Афоней.
- Гляньте, ваша светлость, каков Парцифаль! - воскликнул, как назло, молодой восторженный Оловяшников, указывая на Мору. Поручик посмотрел и тут же отвернулся со скучным лицом - не узнал ни коня, ни всадника.
Князь сощурил глаза и тоже глянул. По улице, залитой от края до края молодым весенним солнцем, гарцевал на подозрительно знакомом белом коне изящный господин с оленьими глазами, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. Черные волосы с одной белой прядью, во взгляде - наглость и одновременно страх. Всадник приблизился, приподнял шляпу и поклонился в седле, и узкое белое лицо его осветилось такой же испуганно-храбрящейся улыбкой. Дунул ветер, взлетели черные кудри. Князь отвернулся в ответ на приветствие. Это был просто похожий человек, незнакомый бедно одетый всадник, лишь отдаленно напомнивший - того, другого. Откуда-то всплыла в памяти нелепая французская песенка - "Âne, roi et moi - nous mourrons tous un jour ... L'âne mourra de faim, le roi de l'ennui, et moi - de l'amour pour vous".
- Ваша светлость, что с вами? - вопрошал молодой Оловяшников, - Вам дурно?
- А ты чего ждал, мизерабль? - привычно огрызнулся старый князь, - В мои годы хорошо бывает разве что в могиле.