- Мы едем? - напомнил Макс. Я сложила книги в стопку и понесла сдавать. Макс со шлемами шел за мной, и пока я возвращала книги, архивариус смотрела только на него за моей спиной, и вместо книг я могла бы отдать ей, например, кирпич.
На улице все растаяло, но еще не обледенело - самое то для поездки в Шлиссельбург по зимней дороге. Мотоцикл стоял возле будки охранника - охрана не только пропустила Макса невозбранно, но и взяла под покровительство его железного коня.
- Ты знаешь, как ехать? - спросила я. Сама я не знала.
- По шоссе через мост до Петра, - скороговоркой произнес Макс, надел на меня шлем и намотал мне на шею свой шарф, - готовься, будет очень холодно.
Макс завел мотоцикл, я уселась ему за спину и обняла его обеими руками:
- Жаль, что у тебя нет коляски. Такой, как у медведей из "Ну, погоди".
Макс не ответил - мотоцикл прыжком сорвался с места, сделал круг мимо будки охранника и птицей устремился в туманную подтаявшую даль. Я прижалась к Максу, к его скользкой авиаторской куртке, и закрыла глаза. Это было очень, очень холодно - этот зимний, в духе Шуберта, путь, - и я знала, что путь мой и впредь останется холодным, зимним и одиноким, без Дани. Некому будет носить меня в ванную и греть мои замерзшие ноги. Некому будет пытать нашу семью днем французского языка. Мотоцикл несся то ли в тумане, то ли в мороси, обгоняя одинокие грязные фуры. Грязь так и летела из-под колес, я поняла, что по прибытии я стану человек-какашка.
- Петр! - прокричал Макс. Мотоцикл обогнул черную фигуру на постаменте - от похожей фигуры бегал по ночному городу мальчик Нильс. Мотоцикл пролетел по мосту и замер на пристани - я уткнулась носом в Максову куртку, спасибо силе инерции.
- Мы быстро, - похвалил себя Макс, - ты еще успеешь скататься в крепость на катере. Я не поеду - боюсь, мою чудо-машину здесь попрут.
- Мне и не нужно на катере, - ответила я, - мне хватит и так.
Как было объяснить ему, что я хотела здесь увидеть? Лету? Переправу из мира живых в мир мертвых? Сонную воду, пересекаемую лишь однажды, когда прежняя беспечная жизнь остается на берегу, да просто вся живая жизнь - остается на берегу? Ведь даже возвращаясь из крепости, вы проплывете по другой уже воде, и ступите на берег, на котором вашей жизни нет, кончилась. А что началось - бог весть. Крепость темнела в тумане неясным горбом динозавра-конкавенатора, и я туда не хотела.
- Зачем ты все это делаешь? - я сняла шлем и тряхнула волосами, хоть там особо и нечем было. Макс сидел на мотоцикле и смотрел на воду, шлем лежал на его коленях.
- Я просто хочу тебе понравиться, - длинная блестящая челка почти скрывала его лицо, и он нарочно не убирал ее, - это как дрессировка коня по методу Плювинеля - максимум ласки и потакания природным склонностям.
- Какой предмет ты изучал в Сорбонне?
- Франкофонная и современная литература. Bien recueilli, débouté de chacun...
Я смотрела на тающие вдали крепенькие коренастые башенки. В черной воде плыл разломанный лед. Снежная крупка, подхваченная горизонтальным ветром, неуклонно стремилась в лицо.
- Этот твой Казимир сидел в Шлиссельбургской крепости? - спросил Макс.
- Этот мой Казимир нигде не сидел, не сподобился. Вот в Петропавловской крепости провел несколько незабываемых месяцев его брат Рене, по слухам, отравленный к тому же своим же ядом. Как скорпион.
- И - там помер?
- Да нет, не помер, сходил на собственную казнь, был помилован и укатил в ссылку, где еще долго прожил. Оторванный навеки безжалостной фортуной от своих любимых. Макс, ты будешь скучать по Дани?
- Зачем мне скучать по Дани? - Макс отбросил наконец с лица челку и я подивилась, какие глупые у него глаза - как пуговицы, - Я смогу прилететь к нему в любой момент.
"А я - нет" - подумала я.
- Дани обещал забрать меня к себе, если мне здесь наскучит, - продолжал Макс.
"И меня" - подумала я. И спросила:
- Как же ты поедешь - в нищий университетский городок Гренобля, после всех своих понтов и префектов?
- Как? - беспечно улыбнулся Макс, - Наверное, со своей банковской картой?
В квартире развратника-префекта Дани валялся на моем диване и читал мою книгу.
- Оказывается, Казимир был знаком с Казановой, - произнес он уважительно.
- И остался о нем крайне невысокого мнения, - продолжила я, - признавайся, Казанова, кто такая Амели?
- Макс, ты предатель, - вздохнул Дани. Я вырвала у него книгу и придушила мерзавца. Макс смотрел на нас с умилением.
- Доктор Амели Ламель, сорок два года, очки минус восемь, два подбородка, волосатые ноги, - перечислил Дани, - но ты, конечно, ревнуй, систер, мне это льстит.
Я знала его не так долго, но уже научилась определять, когда он врет. Я отпустила Дани и села на диван у него в ногах - он тут же забросил ноги мне на колени. Макс сидел в кресле напротив нас, и глаза его плавились от нежности. Что видел он в нас - две цели в тире, в которые стреляешь с двух рук, две одинаковые рогатые головы над камином?
- Господа, не желаете подкрепиться? - вкрадчиво спросил Макс, и Дани подпрыгнул на диване, как игрушка на ниточках - та, что опадает и вскакивает. Я кивнула, прикрыла глаза и увидела туманную крепость за черной водою Леты.
1739 (зима). Когда Токио превратился в лес
Наступают годы, когда все мечты псами ложатся у ваших ног. Уже четыре года Копчик выезжал с обер-офицерами на самые серьезные расследования и снискал к своей работе высокое расположение. Одно плохо - из полицейского управления Андрей Иванович Настоящий выписал с повышением новую звезду, юного канцеляриста Половинова (любил руководитель департамента похищать из смежных ведомств чиновников, как некогда орел восхитил Ганимеда). Впрочем, Копчик не был завистлив, если руководство полюбило Половинова - что ж, пусть все говно несет к его, Половиновскому, берегу. Молчаливая прекрасная жена Леда, которую после крещения стали звать русским именем Ульяна, родила Прокопова-наследника и половину года проводила с сыном в имении матушки Копчика, как Персефона в Аиде - по крайней мере, ей самой так казалось.
Аксель с опаской ожидал, не явится ли за ним стройный призрак Вольдемара Плаксина для нового конфиденциального задания, но за четыре года Плаксин за ним так ни разу и не явился. Аксель объяснял это для себя отчасти тем, что одной высокой особе наскучило сухопутное пиратство - видно, всех, кого мог, уже ограбил. По слухам, господин фон Бюрен открыл для себя карточную игру как способ легального получения взяток и каждый вечер проводил отныне за карточным столом. Фон Бюрен теперь и по документам официально именовался фон Бирон - после избрания его герцогом Курляндии какой-то очумевший, не иначе, французский маршал, во всеуслышание объявил его своим нашедшимся потерянным родственником. Вот у кого мечты легли к ногам веером, как карты...
Аксель и Ласло жили теперь вдвоем в бывшем домике Десэ - ни один из них так и не женился, Ласло ждал все свою богатую невесту, Акселю же не позволяло вступить в брак горькое знание человеческой природы, обретенное за время службы. Он видел бездны, разверзавшиеся в людях под действием инструментов из волшебного чемоданчика, и понимал, что никогда уже никому не поверит. А иметь под боком вторую Леду - да увольте. С превращением в целого ката Аксель забросил врачебную практику - некогда стало - и лишь иногда соглашался вырвать зуб или вправить вывихнутую руку. Довольно навправлялся он этих рук на основной своей работе, после того, как снятый с дыбы клиент отправлялся за стол к канцеляристу давать показания. Аксель делал зло без удовольствия, и это лишь отчасти оправдывало его в собственных глазах, и чем дальше, тем противнее было ему оставаться послушным орудием в руках придворных интриганов, первых нумеров из списка Ласло. Аксель давно не питал иллюзий - кому и зачем служит Тайная канцелярия. Он подумывал, не уйти ли со службы и не податься ли в лекари, останавливала лишь разница в деньгах и бездарность помощника Тороватого - на которого предстояло все оставить. Он понимал, отчего так пил его предшественник, и все чаще сам низвергался в объятия Бахуса.
Подруга Ласло, горбунья Мирослава, вернулась на родину, в Польшу - там ей сыскался жених. Ласло недолго горевал - доктор Климт все-таки дал ему рекомендацию, и Ласло сделался членом закрытого лекарского клуба. Клуб этот занят был только одним - раз в месяц лекари собирались и травили байки из жизни своих именитых пациентов. Ласло, как тюремный врач и прозектор, в этом деле блистал - он мог поведать и о том, каковы делаются именитые пациенты после попадания в крепость, и о том, каков их, так сказать, внутренний мир. Ласло скрывал от коллег, что по-прежнему раскладывает фрейлинам тарот и вызывает духов - его бы обсмеяли. Про духов знал только доктор Климт. С этим Климтом, странноватым нелюдимом, Ласло, можно сказать, подружился.
Доктор Климт, личный хирург гофмаршала Левольда, прибыл в Россию из свободного города Амстердама и все никак не мог уложить в голове русские порядки. И крепостное рабство казалось ему странным, и бессмысленная жестокость - в том числе и беспечная жестокость его нанимателя, обер-гофмаршала. Доктор так и не сумел понять, как можно убивать - для забавы. Ласло, сам иностранец, как мог, доброжелательно и терпеливо пытался разъяснить - в человеке куда больше животного, чем собственно человеческого, человек хищен, и если законы также хищны - человек будет убивать. А если случай поставит человека над законом - он будет убивать с легкостью. Вот как ваш гофмаршал. Доктор был по-отцовски привязан к своему позолоченному патрону и порою искренне сетовал, что взлелеял такое бестолковое, жестокое дитя.
- Я годами жду, когда бог вдохнет душу в эту куклу, - жаловался доктор Климт, - но, видать, такое произойдет не раньше, чем Токио превратится в лес.
Эта присказка была его любимой и означала она - никогда. Ласло поговорка нравилась, хоть и не знал он, в чем там смысл, знал только, что Токио - родина супруги Копчика.
Ласло, по правилам клуба, конечно же, не мог разглашать услышанное на собраниях. Но иногда так хотелось хотя бы намекнуть друзьям, предостеречь от опрометчивого шага, например, когда Копчик в каморке за прозекторской делал ставки и отважно примеривался к придворному мартирологу:
- Говорят, новая звезда восходит на небосклоне, затмевая прежние. Новый егермейстер Волынский, взятый Бюреном на роль кабинет-министра заместо усопшего нумера шестнадцать.
Нумер шестнадцать, посол Ягужинский, получил прощение за свое дебоширство, назначен был на должность кабинет-министра, и в той должности вскоре помер. На место его тут же и взлетела новая звезда.
- Видал я нового министра, позади государыни на освящении пушек - за левым плечом у нее стоял фон Бюрен, а за правым - этот новый Волынский, - проговорил задумчиво Аксель, - наш нумер двадцать два. Хорош, мерзавец - брови черные, глаза огненные, стройный, челюсть квадратная. Красавец, еще из Петровских адъютантов, - Аксель подмигнул, и все все поняли. Много политиков вышло из Петровских адъютантов, и подобное начало карьеры давно никого не смущало, но все же что-то да говорило о человеке.
- Говорят, вельможа сей презлым отплатил за предобрейшее, - продолжил Копчик, - фон Бюрен вытащил его из петли, поднял на нынешнюю его высоту, а тому все мало. Метит он на место своего покровителя. Говорят, новые стишки скоро будут сочинять, и уже не про ворону.
Вот тут-то Ласло и завертелся ужом. На последнем собрании клуба председатель клуба сего, личный хирург государыни, не сказал, конечно, прямо, но так прозрачно намекнул... что скоро государыне не то что новый Волынский - и сам фон Бюрен может не понадобиться. Здоровье не позволит.
- Я, когда смотрел на тех двоих, подумывал о ставке против нумера один, - признался Аксель, - очень уж хороша эта новая звезда. Бойкий, деловой, все взял в свои руки. Бюрен рядом с ним все же несколько тюха. Пожалуй, я поставлю на нумер один.
- Не надо, - веско произнес Ласло, - просто не делай этого. Я не могу сказать, почему, но не делай этого. Если, конечно, тебе дороги твои деньги. Ты ведь любишь ставить помногу...
- Волынский смертельно болен? - попытался угадать Аксель.
- Болен, но не он, - признался Ласло и сделал загадочное лицо, и все тут же все поняли. Копчик и Аксель переглянулись.
- А что это меняет? - возразил Аксель, - Только веселее грызться будут...
- Надо ставки отдельно принимать на этих двоих - кто кого, - предложил практический Копчик, - и полугода не пройдет, как один другого заборет.
- Твоими бы устами, - проговорил Аксель, - сколько у них времени-то отпущено, хоть намекни, Ласло?
- Ну, год, - нехотя пробормотал Ласло, - может, меньше года.
- Ставлю на выбывание нумера один, - отважно сказал Аксель, - я за свежие силы, мужество, отвагу и опыт Петровских адъютантов.
- Тогда я за падение нумера двадцать два, - отвечал Копчик, - и соответственно, за разумную осмотрительность и уголовное прошлое.
- Это у Бюрена уголовное прошлое? - удивился Аксель.
- Я же говорил, он год провел в тюрьме за убийство, - напомнил Копчик, - и гофмаршал его оттуда зачем-то извлек, на наши головы.
- Ставки приняты, - Ласло сделал шифрованные пометки в своем блокноте, - а я не буду ставить, это выйдет нечестно. Слишком много знаний в голове.
- Многие знания - многие печали, - подтвердил Копчик, - но ты хоть подскажи, хоть намеком, кто там у вас готовится помирать? Может, граф Остерман? Его уже лет десять в кресле носят. Даже поговорка ходит: "Сенаторам всем встать, Остермана - внести".
- Этот помрет - разве что когда Токио превратится в лес, - вздохнул Ласло, - доктор Климт так обозначает то, что не случится никогда.
- Красиво, - оценил Аксель, - и весьма забавно.
- Жаль, что тебе нельзя ничего рассказывать о ваших больных, - пожалел Копчик.
- О пациентах, - поправил Ласло, - они не все больные. Если хочешь, могу поведать, как мы с Климтом в Кунсткамеру ходили.
- А что вы там не видели? - удивился Аксель, - Уродов?
- Собрание клуба было у нас в Кунсткамере, - пояснил Ласло, - ночью, конечно. Тамошний смотритель приятели с нашим председателем. Сели, выпили, само собой, среди уродов, потрещали о своем, о медицинском. Потом в сад перешли, к жаровне, чтоб не перебить там все к чертям. Как поняли, что хороши уже все.
- Что пили-то и жарили? - уточнил Копчик.
- То, что с собой принесли, а не то, что ты подумал, - огрызнулся Ласло, - так вот, как все ушли, Климт и показал мне ключик, что он у патрона своего утянул. Мол, специально взял, чтобы кое-что проверить, но одному ему идти страшно. Ключ этот от секретной комнатки, есть только у немногих особ, да и в живых из них остался, по-моему, один гофмаршал.
- И что в той комнатке? Или вы не нашли? - спросил Копчик.
- Взяли свечку и нашли, не такие уж мы с ним были пьяные.
- И что там?
- Каморка крошечная, и в ней на столе две головы в банках, мужская и женская. Женская я так и не понял, чья, а Климт и не знал, он на нее и светить не стал, неинтересно ему было. Он, как коршун, бросился к мужской голове, подносит к ней свечу и спрашивает - никого она тебе не напоминает?
- Марья Гамонтова и Керуб де Монэ - вот они чьи, те головы, - проговорил знающий Аксель, - много слухов о них ходило в моем розовом детстве. И кого тебе напомнил кавалер де Монэ?
- Голова без глаз, поклеванная птицами, что-то, конечно, от нее осталось, но чтобы сходство с кем-то? - пожал плечами Ласло, - Я подумал сперва, что это старший из Левольдов, он как раз у нас помер, бог знает где и как. Но у головы были белые волосы, а Левольды все брюнеты.
- Мой отец, земля ему пухом, рассказывал, что в свое время говорили об удивительном внешнем сходстве между кавалером де Монэ, секретарем государыни Екатерины, и камер-юнкером Левенвольдом, - как по писаному прочел Аксель, - государыня ставила их рядом, сравнивала и веселилась. А Климт не признался, что хотел он увидеть?
- Сказал лишь, что его патрон иногда приезжает в эту комнатку и на что-то смотрит, - отвечал Ласло, - как выразился доктор - "когда ему ударяет в голову", а вот что ударяет - не сказал.