Четвертая стрела - Юрген Ангер 7 стр.


- Еще для вас передали две записки от господ Плаксиных, - и тут же вложил записки в его руку, - это отчеты, за сегодняшний день.

Фон Мекк не оценил такой секретности, тут же развернул записки и прочитал. Маска, конечно, мешала видеть его лицо, но Аксель разглядел и пробежавшую судорогу, и дрогнувшую челюсть - фон Мекк вдруг впился зубами в палец своей перчатки и, кажется, прокусил ее насквозь.

- Пойдем, - повторил он, обращаясь к Акселю, спрятал смятые записки за обшлаг и вышел из камеры. Аксель последовал за ним, следом потащили Десэ, злобно глядевшего горящим глазом.

Фон Мекк выгнал из камеры всех, оставшись с арестованным наедине - Аксель пожалел, что не успел убрать плащи. Он встал под дверью - на случай, если понадобится помощь - и прислушался. Полицейские чуть поодаль раскурили свои трубки и призадумались - ситуация явно их озадачила.

В камере за дверью раздавались лающая, злобная французская речь Десэ и беспомощный лоррен фон Мекка.

- Граф Левенвольд... месс нуар... аква Тофана, Катарина Десэ - моя мать, называемая вами, идиотами, Мон Вуазен, - доносились из-за двери слова Десэ, - алхимия...месс нуар... опять Рене Левольд... кавалер Керуб Де Монэ...

Такое сочетание имен собственных дало Акселю возможность понять, что Десэ уже наговорил с фон Мекком на двадцать бочек арестантов. После третьего упоминания Рене Левольда в сочетании с аква Тофана и месс нуар в камере грохнул выстрел, за ним - второй, и Аксель, не раздумывая, толкнул ногою дверь.

Фон Мекк стоял над телом Десэ с растерянным видом. Шляпа его валялась на полу в луже, натекшей с плащей - хорошо, не в луже крови.

- Сегодня не мой день, - потерянно произнес фон Мекк, все еще на своем лоррене, - уберите за мной, Алексис, хорошо? Мне нужно срочно уехать, дела на большой земле, - фон Мекк спрятал пистолеты и снова грыз свою парижскую перчатку, - Вы поможете это убрать, Алексис?

- Я счастлив работать с вами, господин фон Мекк, - Аксель поднял с пола шляпу и протянул почтительно фон Мекку, - я уберу это. Что делать со вторым?

- Я заберу его с собой, пусть мальчики отведут его в лодку, - фон Мекк надел на себя шляпу - с подмокшим пухом, но вполне еще восхитительную, - Я разыщу тебя в крепости, Алексис. Я твой должник.

Он пулей вылетел из камеры, и шаги его загрохотали по коридору. Аксель заглянул в соседнюю камеру и сказал:

- Господа, секретарь фон Мекк покинул здание и ожидает вас на пароме. И вас, господин Липман, особенно.

Липман скосил глаза на кровь на Акселевых сапогах и произнес смиренно:

- Ежели вы стреляете в арестованных, я, так и быть, готов написать расписку...

- Уже не стреляем, - успокоил его Аксель, - преступник напал на конвоира, а ваш превосходный господин тут и вовсе совершенно ни при чем.

- И что ты сделал с телом? - спрашивал Акселя Ласло уже в крепости, в своей каморке за прозекторской.

- Камень к ногам и в воду, - поведал равнодушно Аксель, - вон Копчик мне помогал.

- А то привезли бы мне, - размечтался Ласло, - нам в университете читали, что отравителей самое интересное вскрывать - у них все органы очень странной формы становятся от ядов. Печень, например, круглая.

- Ты бы его еще подсунул вскрывать господину Рьен, - подсказал Копчик, - чтобы тот просвещался.

- Боюсь, никогда мы больше не увидим у себя господина Рьен, - меланхолически отвечал Ласло.

- Ты дом-то снял? - спросил его Копчик.

- Снял, - с удовольствием проговорил Ласло, завязывая длинные черные волосы в гулю на макушке, - Вместе с зеркалом, тайной комнатой и головой козла.

1998 (зима)

"От знаменитой красоты ее почти ничего не осталась, но княгиня по-прежнему величава и держит себя с непревзойденным достоинством. Поистине, злой рок довлеет над этим семейством - мать ее была в свое время бита кнутом и сослана, муж княгини подвергся гонениям и ссылке, и сама княгиня по горькой прихоти фортуны лишена была языка, бита кнутом и сослана в Сибирь. Для разговора она пользуется теперь золотым карандашиком и книжкой наподобие бальных, в которой и пишет ответы для своих собеседников. Я хотел было спросить, удалось ли княгине увидеться в Сибири с бедным моим Рене, но она никогда не отвечает на вопросы о нем - слишком еще кровоточит эта рана..." Ты, как и я, тоже потерял где-то своего брата, далекий мой друг Казимир Вальденлеве?

Я не знаю, как перестать испытывать к себе отвращение. Казалось бы, Травиата на итальянском, Большой театр, ложа бенуара, два красавца рядом со мною, и каждый держит меня за руку. Чего желать более? Но мне было тошно и оттого, что я не понимаю итальянского, и оттого, что красавцам моим интереснее друг с другом и мое присутствие нужно им только для приличия.

- Хочешь, я буду тебе переводить? - предложил Макс.

- Спасибо, не нужно, - отвечала я, - из моей памяти еще не стерся рассказ Булгакова "Неделя просвещения".

Дани хихикнул, а Макс уставился на меня вопросительно. Я не стала объяснять - не пересказывать же ему Булгакова, в самом деле?

Певцы выводили рулады, и мне казалось, что они орут, как коты. У меня полное отсутствие музыкального слуха, любую музыку я воспринимаю, как шум.

- Мне прислали билеты, - вдруг сказал Дани, - через десять дней я улетаю.

- Ты успеешь со мной в Питер? - спросила я спокойно, совершенно спокойно.

- Оке, систер, конечно, успею, - Дани сжал мою руку в своей. Макс же, напротив, мою руку выпустил и перегнулся к нам через подлокотник:

- Вы едете в Питер? Когда?

- Дня через два, - ответила я, - Это не критично. Мне нужно зайти в архив и кое-что прочитать, пока архивистка не свалила в отпуск.

- Про Казимира? - оживился Дани.

- Представь себе.

- Я тоже еду в Питер, - объявил Макс торжественно, - Я должен забрать мотоцикл.

- То есть? - не понял Дани.

- Купил в Питере мотоцикл, теперь забираю, - пояснил Макс, - я могу поехать с вами. Туда. Обратно вернусь, само собой, один.

- Сам собой, - поправила я, - на себе же.

- Как жокей, выступающий на лошади Себеж, которого объявляют "такой-то, выступает на себе же", - пояснил добросердечный Дани.

- Типа смешно, - дополнила я.

Макс глядел на нас и не понимал, и мое черное сердце радовалось, что есть еще моменты, когда он - это он, а мы - это мы.

Макс посмотрел на Дани долгим вопросительным взглядом и сделал многозначительное движение бровями.

- Приглашаешь? - подмигнул Дани.

- Ты не лопнешь, деточка? - спросила я его.

- Ты можешь пойти с нами. Мы в мужской туалет, ты - в женский.

- Спасибо, потерплю до дома. Здесь храм искусства, а вы - клизмы, - я повернулась и стала смотреть на сцену. Толстенький герой в бархате и атласе пел свою арию, и я уже не помнила, кто он и о чем поет. Дани и Макс прокрались к выходу у меня за спиной. Я склонила голову на алый бархат балконного ограждения - бог весть, как оно правильно называется - и задремала.

- Вставай, соня, - Макс склонился ко мне и нежно потрепал по плечу, - поехали домой? Все равно ты спишь...

Он шептал мне на ухо, и его дыхание обжигало, а рука была мягкой и теплой, и был он молод и прекрасен, как принц - очень приятно, безусловно, если бы я не любила так отчаянно другого. Я взяла его руку со своего плеча:

- Вы сможете вести машину, сударь? Не уснете по дороге?

- Только поехали ко мне, - чарующе улыбнулся Макс, - Данька не хочет домой.

- А где он?

- Он уже в машине, я дал ему ключи. Пусть покатается - по парковке.

Я представила, как обдолбанный Дани катается по парковке, и меня объяло безумие сродни материнскому.

- Пошли, - я вскочила с кресла, - мы должны его остановить.

- Погоди, - Макс удержал меня в объятиях, и я еле доставала ему до плеча, - Такая мизансцена, жалко упускать, - и он поцеловал меня, медленно и лениво, словно - не хочется, но надо. У него были сухие горячие губы, чуть сладковатые на вкус - наверное, печень уже начала отказывать. А мизансцена, и в самом деле, хороша была - красные шторы, словно в фильме Линча, и теноры, меряющиеся фиоритурами, как старшеклассники своими морковками...

Машина вознеслась на бордюр, царапнув брюхом.

- Нужно было сперва всем выйти, а потом парковаться, - наставительно сказал Дани.

- Можешь выйти сейчас, - разрешил Макс.

Он жил в так называемой "профессорской башне" с единственным подъездом, и в подъезд было не войти - у входа дежурил дворник и всех отгонял, а с темного неба летели на землю снег и осколки льда. Еще болтались в воздухе тросы люльки.

- Можно пока покурить, - предложил Макс. Я закурила, запрокинула голову, выпустила дым - люлька реяла перед домом, озаренная огнями, как корабль гуманоидов.

Солдаты с крыши сбрасывают снег, прерывисто дыханье декабря

Тихонько умирает этот век, кончается, иначе говоря...- прочитала я, и Макс спросил:

- Кто автор?

- Ваша покорная слуга, - отвечала я, и Дани сделал ехидное лицо.

- Это экспромт? - удивился Макс.

- Конечно, нет, - за меня ответил Дани, - В прошлом году на Лизочку упала сосулька, вот с тех пор она это везде и читает. Производит впечатление.

Дворник помахал, мол, можно идти - и мы вошли. В подъезде стояли цветы и лежал ковер (в нашем с Дани подъезде лежал только кот и иногда - бомж). Макс жил в квартире, называемой еще гарсоньеркой - одна огромная комната с окном во всю стену, посередине - круглый диван, как у кокотки. В квартире царил загадочный вечерний полумрак, здесь, кажется, и не было верхней люстры. Под потолком на нитке висела корова с крыльями, а в большой, в полстены, клетке яростно резвился хорь. Вот тут-то, при виде хоря, Макс мне и понравился. Человек не совсем пропащий, если у него живет хорь, да еще в такой большой клетке.

- Как его зовут? - спросила я, - И можно его взять?

Макс выловил хоря из клетки и дал мне погладить - с рук:

- Его никак не зовут, просто фреттхен. Они все равно не откликаются.

Я погладила вертлявую нелепую зверушку, и Макс выпустил хоря обратно в клетку. Дани что-то включил в корове, и она понеслась под потолком кругами.

- Господа, не желаете подкрепиться? - Макс сел в кресло за низкий стеклянный столик. Господа еще как желали. Макс сделал на стеклянной поверхности несколько белых одинаковых дорожек, и доктор Дани тут же спросил:

- А стол чистый?

- Больше грязи - шире морда, - успокоила я его.

Я вдохнула порошок и подумала о яде аква тофана - все отравленные ею умирали в великой печали. Казимир Вальденлеве много об этом писал - яды были его семейным хобби.

- Макс, а где ты родился? - спросила я.

- В Удомле, - отвечал Макс расслабленно, он полулежал в кресле, и Дани в такой же позе валялся в кресле напротив него, и они не сводили друг с друга глаз. А я сидела на краешке кресла, словно меня вот-вот сгонят.

Я встала, подошла к хоревой клетке - зверек носился в прозрачном колесе, стремительно перебирая короткими лапками.

- Впервые вижу, чтобы фретке такое нравилось, - удивилась я.

- Что там с ним? - Дани поднялся с кресла и встал рядом со мной, - А что, белки тоже так делают.

Макс подошел и обнял нас обоих за плечи:

- Друзья мои, у меня есть к вам одно предложение, - он смотрел Дани в глаза поверх моей головы, - может, перейдем в горизонтальную плоскость? - и он скосил глаза на свой круглый непотребный диван.

- Ни за что, - отвечала я.

- Это может быть любопытно, - предположил Дани, - мы же раньше такого не делали.

- Это может быть - забавно, - нежно произнес Макс. Это могло и в самом деле быть забавно - одного я любила, другой начинал мне нравиться, и ты никогда не узнаешь, как это, если однажды не попробуешь. А праведны лишь те, кто уже пресытился и те, кому никто ничего не предлагает.

Полутемная комната внезапно озарилась белым светом - за окном, как солнце, что-то взошло, и слепяще просияло. Мы зажмурились и разомкнули объятия.

- Бог пришел за нами, - прошептала я, - спалить нас, как Содом и Гоморру.

- Это люлька с рабочими, - догадался Макс, - сбивают сосули.

Неясные фигуры колдовали в лучах слепящего света, а в комнате, озаренной, словно прожектором, черной мухой кружилась под потолком летающая корова.

- Вот как она выглядит - не судьба, - рассмеялся Дани и вернулся в кресло.

1734 (лето). Субретка и госпожа

За весну многое успело произойти. Копчик придан был в помощь обер-офицеру для поездки в Шклов и расследования дела знаменитого Шкловского душителя. На месте преступления оставлял душитель записи крамольного содержания. Когда его вязали - душитель зычно выкрикивал свои манифесты и сатанински хохотал. Копчик допросил злодея на пару с местным экзекутором, и отправленные в столицу протоколы блистали такой логикой, таким соответствием букве закона и, не побоимся этого слова, изяществом, что сам Настоящий по прочтении протоколов сих умилился сердцем и представил Копчика к званию канцеляриста.

Ласло тем временем сгорал в пламени тайного романа. Синеглазая княгиня, большая поклонница духов, тарота, нумерологии и всего сверхъестественного, удостоила лекаря-прозектора своим высоким доверием. В черной бархатной полумаске являлась она между двумя и тремя часами пополуночи в скромное жилище Ласло, унаследованное им от невинноубиенного Десэ. Лекарь зажигал черные свечи, раскладывал карты - Иерофант, Луна, Справедливость, Повешенный и так далее - и по ним толковал будущее. Будущее у княгини выходило божественное, а настоящее - каждый раз разное, как и в жизни бывает. Болтушка княгиня во время гадания вываливала на Ласло последние светские сплетни, и тот сохранял их в памяти - для дальнейших изменений мартиролога, по которому делались ставки. Так узналось, что новый обер-прокурор много на себя берет, врагов себе нажил изрядно, и все оттого, что крепостное рабство ему не по душе и пытается он, как может, облегчить законодательно крестьянскую долю. Ласло и сам не одобрял крепостное рабство - на его родине подобного в заводе не было - но ставки на обер-прокурора принимал охотно. Старший из Левольдов помер, судя по всему, от яда (пришлось навсегда его вычеркнуть из списка), и младший, убитый горем, весь в черном, как гадюка, уехал к нему на похороны (еще вычеркивание, но временное). Вскоре после черной мессы граф фон Бюрен внезапно вдрызг разругался с австрийским посланником. "Unvorsichtige Dummkopf!" - орал он на присевшего от ужаса посла. "Вы, вы, вы - только с лошадьми говорите вы по-человечески, а с людьми вы фыркаете и ржете, как лошадь" - жалко отбивался посол, не подозревая, что дает самую точную из имеющихся в истории характеристику невоспитанному фон Бюрену. Княгиня опасалась, что деспот прослышал что-то про их оккультные приключения, но, вроде бы, все обошлось - фон Бюрен бесновался из-за политики.

Вместе с апрельским весенним ветром явился в крепость нарядный господин фон Мекк, один, без охраны и без очередной спеленутой жертвы, заперся в кабинете с секретарем Николаем Михайловичем и долго с ним шептался. После чего секретарь призвал к себе Акселя:

- Чем ты так ему приглянулся? - с уважением спросил секретарь. Если бы не всегдашняя его невозмутимость - можно было решить, что Николай Михайлович удивлен, - Господин фон Мекк просил уступить тебя ему.

"Куда?" - чуть не спросил Аксель. Он давно уже понимал, что нарядный фон Мекк не ровня своему полицейскому доппельгангеру.

- Не боись, - секретарь безошибочно прочитал его замешательство, - я тебя отстоял. Но попомни мой совет - любовь сего господина не менее опасна, нежели его неприязнь.

- Прикажете ховаться, как он покажется? - с придурковатым видом спросил Аксель, и Николай Михайлович рассмеялся:

- Куда ж ты сховаешься, с кнутом да от клиента? Просто не будь с ним впредь столь услужлив.

- Так точно, - отвечал Аксель, а сам подумал "Попробуй не будь с ним услужлив - окажешься на дне морском рядом с Десэ".

Утром летнего дня, после ночной хлопотливой службы, три приятеля возвращались домой берегом реки. Спать идти было жалко - столь хорош оказался занимающийся погожий денек - и решено было зайти в трактир и посидеть там часок-другой. Пока трактир был закрыт, и приятели гуляли вдоль берега. Позже Копчик часто думал - не увяжись с ними тогда Ласло, сердцеед и щеголь, и жизнь сложила бы свои карты совсем по-другому.

Назад Дальше