– Хочу уразуметь, – честно ответил Игорь.
Варфоломею ответ понравился.
– Всю жизнь разумей. И не дай, князь, народу своему отпасть от Бога. Учи и сам учися… Помни: народ есть промысел Божий.
При сём разговоре был и Венец, а потом уже вдвоём они долго восстанавливали каждое сказанное старцем слово, пытаясь уяснить доподлинно сказанное им.
Под Рождество упряглись такие морозы, каких и не помнили люди. Громадным багряным комом садилось солнце, восставало великим пожарищем, задолго до своего появления кровеня небесный купол. Снега ружели123, когда выкатывался наконец ослепительный огненный колоб124, а ему встречу, источая холодный синий свет, вовсю сияла полная луна, помалу опадая к западу. Солнце, и вершка не поднявшись над окоёмом, окуналось в белую обволочь, словно яичный желток на жаровне. Луна меркла, на глазах превращаясь в круглую пустую дыру, в мёртвое волчье око. Но почти до полудня соседствовали на мироколице оба светила.
Жалось всё живое друг к другу, искуя обоюдного тепла.
Но варно125 было в зимних людских истопках, весело потрескивали в печах сухие поленья, пахло на воле смолистыми уютными дымками, лохматыми столбушками, упиравшимися по утрам и на вечернем зазорье в далёкое небо.
На праздник Рождества Христова сошла лютая стужа, и на святки зашумела, заиграла, загоготала улица во Девяти Дубах. Ходили с вертепами126, со звёздами вифлеемскими, славили Христа, пели гимны, чинили многоголосно молитвы, а рядом вовсю разыгрывалась шутиха127: парни рядились в страшенные рожи, облекались в потешную одёжу, озорничали друг перед другом, пугали девок и не давали спать селищу до самой поздней ночи, то бишь до самого раннего утреннего часа.
Игорь со Святославом тоже озорничали с местной молодёжью, да и Венец не отставал от них, пугая мир диковинной личиной – сладил из берёсты козью морду, вывернул тулупчик мехом наружу, мотался средь гуляющих сигом и скоком, напялив на руки деревянные колодки, изображавшие копыта.
Игорь вырядился медведем, и его водил по улице на цепи Святослав в обычной своей одежде. Младшему Ольговичу тоже хотелось вырядиться, но не решился, представив себе купание в ледяной проруби на Крещение. Кто на святки рядится, тот в Крещение в ярдань128, в ледяной проруб, окунается. Таков непреложный закон для каждого православного, напялившего на себя в весёлые святки чужую личину.
Не каждому и по силам опуститься в студёную январскую воду, чтобы смыть с себя грех весёлого шутовства, потому и глядят люди на ряженых не токмо со смехом и безудержным весельем, но и с нескрываемым страхом и почтением. А коли не примет лихая такая голова искупление ярданью, то проклята будет не только односельчанами, но и самим Господом. Так считалось и в Девяти Дубах, и по всей вятечской христианской земле.
Игорь с Венцом знали об этом. Однако увидеть их купающимися в ярдани на реке Выдебети местному люду не удалось.
В самую середь святочных гуляний поднялся полк и ушёл гужом129 на реку Оку, а по ней прямиком покатили к Неренску.
Дорога по льду была уже хорошо наторена, и кони раскатисто несли лёгкие походные сани с седоками и поклажей.
В канун Крещения вновь пала на землю великая стужа. По ночам до звона, до отчаянных криков в остекленевшей тиши выхолаживало землю. Скрипели по утрам готовые рассыпаться сани, упряжь на конях стояла колом, и сами кони, согреваясь в беге, закуржавливались белой стынью от холки до копыт. Да и лица людей в один дых умётывало кухтою130, слепило глаза, щипало носы и щёки.
Днём мороз отступал, и на всём пути по Оке у набережных сел миром рубили ярдани. Над головами распарившихся в работе мужичков сверкали топоры, взмётывались заступы-ледорубы, вгрызаясь в ледяные глыбы. Проруби ладили в виде большого креста, аккуратно опиливая внутренние края, вознося над ярданью ледяные триперстия. Открывшееся водное лоно густо парило, как в жаркой бане, над ним мелькали красные лица, а кое-кто в жарком том заделье поскидывал на снег шапки и шубейки.
Игорь весело глядел на работающих, радый чему-то, только ему известному, а когда мужики, обернувшись к набежавшему на них чину, бросали работу и низко кланялись княжеским и боярским саням, как один поснимав с голов шапки, он поднимался в рост, тоже кланяясь им, прикладывая руку к груди, и потом долго махал рукою.
Святослав вторил брату, но каждый раз, когда равнялись с дымящейся ярданью, его охватывал озноб от мысли, что в эту вот студёную купель должны войти Игорь с Венцом.
– А можно миновать такое? – спросил у Петра Ильинича, когда уже близились к Неренску.
– Можно, – сказал воевода, чему-то хитро улыбаясь. – Коли отпустит сей грех попове.
Остановились накоротке за последним перед городищем мыском. Отсюда открывался привольный вид на округу. Ока широко и просторно лежала в своей белой колыбели. Но сколь могуча была она тут по весеннему водополью, говорил широкий чистый простор, далеко к окоёму отодвинувший лесную гряду, белой постланью легли немереные поля вплоть до едва различимого крутояра, поросшего могучим лесом, острым зубием прокалывающим небо.
Там, под крутояром, серпом изгибалось ещё одно русло реки, выпадая из красных великих сосновых боров.
– Нерета, – указуя туда пальцем, сказал Пётр Ильинич. И продолжал ответ на вопрос Святослава.
И снова покатили вперёд, понукая коней. Ах как спешило сердце старого воеводы к отчему порогу, к своей семье, кою во всю долгую жизнь оставлял тут без своего призору, но помнил всегда! Без него вырастали дети, мужали, рождались внуки и тоже мужали, народились и правнуки, а он всё торил и торил дальние тропы рядом со своим князем, редко наведываясь сюда, но всегда оставляя тут душу. Теперь и звалось, торопилось сердце его на встречу с его душою.
С Оки Неренск и не разглядеть. А коли пойти правым берегом, то и не увидеть вовсе. Неренский кромль – за окским крутояром. Высокий холм по левому берегу Нереты искусно извышен крутым отвесным валом, на гребне его могучие деревянные стены тоже возведены с большим мастерством и умом. За стенами – большой боярский двор – крепостица, челядные постройки, дома родовы Петра Ильинича, их близких, припасни, братиницы, осадные дворы, колодезь, в коий и заглянуть страшно – так далеко, так глубоко упрятано холодное око воды. Великий умелец колодезного ремесла, дед Петра Ильинича, создал это чудо, опустив почитай на сотню локтей дубовый сруб, поставил над ним великий ворот, сам с местным корчевых дел мастером ковал лёгкую цепь для подъёма кади. На всей Руси один такой колодезь. С доброй водою любую осаду можно выдержать.
Пробежали Высоцкий крутояр, заросший могучим бором. Близко притиснулся к лесистому берегу зимник131, и Пётр Ильинич отметил для себя новое: в лесные эти пустоши уходила хорошо наторенная гужевая дорога, а чуть дальше по их движению возникли в подоле Высоцкой горы свежерубленые дворы и домы. Ширился и рос вокруг своего кромля Неренск. И уже не первопроходцы, не редкие семьи обживали и обустраивали этот край, но сама древняя Южная Русь стронулась с места и потекла на Север, пока ещё малым людским ручейком, но уже решительно и полноправно.
Зимник круто отвернул от левобережья к правому берегу, под сень красного соснового бора, поскольку впереди густо запарили, обсасывая лед, чёрные полыньи. Студёная по лету, горячая по зимним стужам, выпала в Нерету, скатясь с горних лесов, говорливая неуёмная Серпейка.
Под самую Ильинскую гору выкатил походный чин и застыл, подчинённый руке воеводы.
Пётр Ильинич вышел из саней и, перекрестившись на колокольню храма, встал на колени. И все как один в походном полку сделали то же. Молились под звон встречных колоколов, под ликующие крики с городских стен, а посадские люди сыпали уже навстречу, оглашая округу бестолково радостным ором.
В ночь Крещения Господня весь Неренск собрался на льду реки Нереты. Отслужив молебен, православный клир отпустил христиан к питию и веселью. И закружился, хороводясь, праздник, невзирая на лютую стужу.
Игорь сбросил на лёд шубейку, скинул кафтан и зимние, отороченные густым мехом княжеские поступки, сметнул с плеч рубаху и, оставшись в одних коротких исподних портах, перекрестясь, шагнул голой ногою на лёд. Чёрная вода ярдани вдруг разом просветлела, и за клубами рыхлого пара, за едва уловимой рябью на её поверхности увидел Игорь ясно глубокое дно. В крохотный единый миг холод сковал тело, воздвигнув пред ним невидимую, но очень крепкую стену, и все вокруг, весь мир, все люди, окружившие ярдань, все-все и всё-всё воспротивилось его движению. А особливо Святослав, удерживал брата взором, полным тоски и ужаса.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Разбилась, рухнула перед Игорем невидимая стена, звонко и весело вскрикнула река Нерета, погружая Игоря в студёное и жаркое лоно. Следом за Игорем шагнул в ярдань Венец.
Глава шестая
1.
С похода в Вятичи Игоря не оставляла и на мало страсть к странствию.
Вернувшись по весне в Курск, братья не нашли там ни матери, ни Всеволода. Всеволод всё ещё сватовал в Киеве под рукою Мономаха, а мать удалилась в Игорево сельцо со всей своей челядью.
Большие курские люди уговаривали Игоря сесть тут княжить по праву отца своего, потому что Всеволод вовсе не печётся об уделе. Пётр Ильинич советовал то же, но Игорь не поддался на уговоры, сославшись, что надобно ему повидаться с матушкой.
Венец просил не спешить с отъездом, а дождаться болдинского мниха Григория. Сей чернец мог быть зело полезен в начатом ими деле. Но Игорь рвался в путь. Знал Венец: не только к матушке спешит, но жаждет суздальских и владимирских весей. Ещё в Вятичах решили, что следующий поход их будет в Белую Русь.
Не внял Игорь просьбам друга, условились, что сыщет его Венец в тех землях после встречи с Григорием або и его с собой увлечёт.
Всего лишь с тремя верными паробцами, чуть старше его самого, отправился Игорь в дорогу.
Шли верхами о двух поводных конях на каждого, без броней, без ратного оружия, с одной только малой поклажей, одетые в простое платье – не понять, чьи люди: либо мастеровые, либо пашенные кресники, либо княжие челядники.
Сам Игорь – в просторной домотканой одёже: льняная долгая рубаха с расшитым воротом враспах, лёгкие порты, вправленные в голяшки высоких сыромятных поступков, а поверх, на плечах – не кафтан, но чёрная, в синеватую линь то ли мнишья ряска, то ли заношенное корзно, на голове старенькая скуфейка. Не угадать в таком наряде князя. И только умные, но всё ещё по-детски озорные и добрые глаза да независимая осанка с гордой посадкой головы выдают отрока, не равного другим. Но это только на взгляд человека недосужего, пытливого взором, себе на уме – смотрока. А для встречного люда одинаково – странник и странник, коих немало по долгим русским дорогам.
Игорю нравится наряд, чувствует он себя в нём ничем не стеснённым, куда более защищённым, чем в княжеской справе, да и не о защите печётся отрок, но о том, что ближе он и доступнее в такой одёже всем встречным и поперечным, без разбору чина и звания.
Нравится Игорю ютиться в простых домах пашенных кресников либо ремесленников, где в зимней истопке собирается на ночь вся многолюдная семья. Его не смущала духота, теснота и храп, как то бывало в Вятичах, любы ему и летницы с просторными горницами и спальнями, постели на высоких сенях, равно как и каморы людей, занятых ткачеством, где посреди жилища стоят древние кросна132, и запах пеньки, нитяной пыли, свежесотканных холстов щекочет ноздри.
А боле всего любо отдыхать Игорю в дороге, под открытым небом, на людских усёлках, кинув под куст моховки133 дорожную ряднинку, и долго лежать лицом в зенит, пока чёрное летнее небо не снизится до самых глаз и не заслепит их синим светом, и покроет, и убаюкает до золотого звона первой пчелы, до мягкого гула шмеля, мокрого от росных кроплей. Любо бывает в путях, не токмо по весне або летом, но в осеннюю непогодь и зимнюю стужу – кинуть под навесцы на умятое сено долгополый тулуп, зарыться в сыто пахнущую баранью шерсть и подолгу слушать, задремывая, как сладко жвачат коровы, тихонечко беседуют с Богом ягни и кони сухо и вкусно пошуркивают мягкими губами овёс в торбах. Любо! Ох как любо!
Но боле всего отрадно слышать в пути слово, произносимое каждым, с кем входишь в беседу, всегда по-нову, всегда наособину хранящее в себе нечто тайное, заветное, неудержимо озорное, весёлое и мудрое, и всегда неожиданное в устах произнесшего.
Не любит свободный русский люд рядиться в одежды, чваниться своею песью, похваляться женою и детьми, многосильной родовой либо дорогими украшениями и великим златом, но в слове своём, в сказе, в лёгкой балаботе134, в торгу ли на городском полку135, в песне и былине изукрашен и неудержим русский человек. Даже молчун от века, от которого и словечка порою не дождёшься, вдруг в одночасье скажет, что мёдом смажет.
Любвеобилен в своей речи русский человек, щедр на красное словцо.
Для Игоря суть дороги – людская речь. Для многих она как воздух – и не замечают, что дышат. Игорю – как питие для жаждущего, хлеб для алчущего.
Не минул он при начале похода Ольгова града. Снова сидели в гриднице136 посадника ночи напролёт. Игорь всё спрашивал и выспрашивал, а боярин Святозар не просто отвечал, но плёл словесное кружево, ткал холсты былого нить к нити, свивая верви137 славы и беды, сопрягая прошлое с настоящим в нерасторжимую связь.
Не сделает Русь и шага вперёд, коли забудет прошлое, а паче если заставят её забыть. Будет тогда топтаться на месте, как конь на болоте, медленно погружаясь в топь, пока за волосы сама себя с конём вместе не вытянет, оглянувшись позадь. Ох как тяжко тягать себя из трясины только за одно, что позволил не помнить прошлого!
В свои отроческие годы понимает Игорь многое, что и старому не понять. Дивится тому боярин Святозар, и ещё щедрее становится на слово.
В Новгороде Северском, куда после Ольгова пришёл Игорь, сидел посадник дяди Давыда и гостевали Давыдовичи – Владимир с Изяславом. Братья были старше, но никогда не упускали случая, когда жили Ольговичи в Давыдовом зачужье, подразнить Игоря, вызвать на драку. Дразнились вроде шутя, но лупили взаправду. Доставалось от них лихо. Кабы не Венец, встававший на защиту, так и жить бы в неотомщённых обидах. Но того Игорь не помнил, не держал в сердце даже самого малого зла на двоюродных братьев, а потому и рад был встрече.
Но они приняли Ольговича настороженно: «К чему прибежал? Чего так вырядился? Почему без оружия и всего лишь с несколькими паробцами?»
Не спросили вслух, но заподозрили в недобром. Владимир вёл себя самотно138, чинясь не в меру, и не преминул сразу же сказать:
– Новгород Северский – мой удел. Тому есть жалованная, – и возвеличился, влоза139 глянув на Игоря.