Игорь пуще заболевал тоскою. Худо это. Недалеко и до беды. Задумчив и мрачен. Детство, воля и радость мимо идут. Только и воспрянул душою и нравом добрым, ответчивым на постегах. Надолго ли? И хотя за степные эти годы зело возрос Игорь, стал лихим наездником, удачливым в соколиных ловах и пёсьих охотах, полюбив эти забавы, однако всё чаще и чаще отдалялся от людей и потех. Одиночил в чтении и молитвах. Верхуслава не знала, что пуще, чем она себя, клянёт и изводит Игорь душу свою за первую в жизни нечаянную измену. Не прощает и никогда не простит себе этого. Вот только бы Венец нашёлся! И простил его…
– О Руси тоскует Игорь-то! – сказал как-то Пётр Ильинич княгине. – Пора бы и домой всем нам, к родной земелюшке!
– Пора, – согласилась Верхуслава. – Собирай, воевода, дружину. А мне нетягло собраться.
На исходе лета 1122-го Верхуслава с детьми оставила Осенев град.
Провожать вышли все горожане. Любили тут Аепову дочь, добром помнили Олега Святославича, а потому и чтили детей их. Оба брата верхами, стрункие, возмужавшие, ловкие, прокопчённые до черноты вольными степными ветрами. Братья почти сравнялись ростом, ладно сидели в сёдлах, отвечая на приветствие горожан поклоном и улыбками. Только тут и можно было уловить разность в их возрасте. Святослав кланялся и улыбался ещё по-детски, с восторженной растерянностью, и на глаза его набегали, совсем уж некстати, умильные слёзы. Во всём мальчишка.
Игорь держался, как подобает князю, улыбался сдержанно, голову в поклоне опускал с достоинством. Но и его разбирала мальчишеская радость, хотелось покричать что-то доброе, прощальное земно кланяющимся людям, пообещать, что скоро вернётся и одарит всех за любовь и привет. Различал в толпе своих новых дружков, старших наставников по играм, по пёсьим охотам и соколиным ловам. А когда увидел настоятеля Спасо-Преображенского храма Серафима, худенького, малого росточком, с реденькими косицами волос, того самого, что служил панихиду об убиенном деде, а вот только что отправил молебен на благополучие путешествующих, не удержался, легко высигнул из седла. Старец, благословив отрока, обнял, тесно прижимая к своей груди, зашептал сбивчиво, побарывая слёзы:
– Мати береги, братца… Эвон, какой витязь… Храни тебя Господи, чадо моё Игоре, – и что-то ещё шептал в самое ухо, не разобрать.
Не сразу связал Господь мальчика с малым служителем своим. Серафим не из тех, кто одним только видом притязает к себе юных. Молодость любит больших, красивых, видных во стати, велеречивых, а заодно и сильных, умеющих так подчинить себе, что и не заметишь. Ничего этого не было у божьего служителя Серафима, ничем не выделялся он среди людей, кроме как чёрной рясой. Да ещё голосом. Но не тем, коим вёл свою повседневную мирскую речь, а тем, что возникал только в храме, в истовой молитве, заполняя всё вокруг и возносясь к горним высотам.
Не сразу нашёл Игорь в батюшке Серафиме то, что так необходимо в младых летах – душа детская подобна лозе виноградной, ей нужна добрая опора.
Но сразу воспринял в сердце своё Серафим княжича. Ещё при панихиде об убиенном воине в нестройной разноголосице молящихся уловил и выделил единый голос.
Совершая чин и мало не изменяя строгому его ритму, Серафим вдруг отдал всего себя тому голосу, подчинившись ему и следуя за ним. Ангел вострубил в храме, воистину дошла молитва до Господа Бога!
Священнику недостало труда тут же определить, что голос этот, пришедший свыше, подъемлет Игорь, и каждое слово, произносимое им, верно и чисто.
Первые месяцы, проведённые в степи, были настолько необычными и радостными, что Игорь и времени не чуял. Дядя Осташ, сам ещё юнош, казал каждодневно такое, что дух захватывало. То они мчались в степь, отыскивая среди бесконечных яруг и лощин, среди всхолмленных покатей и плавней табуны одичавших коней, привольно пасшихся в пригляде всего лишь нескольких табунщиков; то ставили хитроумные ловушки, загоняя в них диких степных козлов; забирались в дальние дали, где на великую степь могуче наступали непроходимые леса по берегам рек и речушек, там учиняли бобровые гоны; а порою нежданно натыкались на стан малорослых, широкогрудых, необычайно быстрых степных коней – куланов, и подолгу преследовали их. Игорь ел полусырое мясо добытой в охоте дичи и зверя, пил тёплую, взболтанную в кожаных мешках воду, пахнущую бараньим нутром и конским потом, кислое, шибающее в нос кобылье молоко, спал на воле под открытым небом на мягкой благоуханной степной земле, прикрывшись рядниной и подсунув под себя посекшийся и вытертый от долгого времени походный килим57.
Осташ рассказывал ему о степных богах, что возникали среди степного простора ночью ли, днём ли, всегда неожиданно, пугающе. Эти каменные лбы, отвислые груди, крохотные руки, широкие слепые лица вселяли в душу ужас. Они жили в степи, были её хозяевами, требуя себе жертв. И Осташ учил Игоря, как надо приносить эти жертвы. Всё равно – слово ли, тушку ли суслика, стрелу, пуговицу от кафтана, клочок тряпочки, кусок хлеба, бараний рог, а кому-то и высеченную кресалом искру, воскурявшийся пучок степных трав. Боги были чужие, но по закону Степи их следовало уважать и поклоняться им. А были и такие, коих надобно сторониться, объезжать со спины на очень далёком расстоянии. Осташ убеждал, что многие из каменных истуканов свободно бродят по степи, и надо быть всегда при стрёме, чтобы избежать встречи.
Рассказывал Осташ и о русских древних богах, о которых Игорь никогда не слышал. Самый главный из них – Трой. Но верил Осташ, крещённый при рождении в православном храме, в Дива – Единого Бога.
Поэтому нескоро пересеклись жизненные пути княжича с путём настоятеля Спасо-Преображенского храма. А когда пересеклись, приник Игорь к тщедушному попику, как молодая лоза примыкает к опоре, чтобы стать плодоносящей ветвью.
И снова услышал Игорь, взметнувшись в седло:
– Мати береги, береги братца… Храни тебя Господь.
– До свидания, отче. И тебя храни Господи…
И потёк через толпу, догоняя походный наряд.
Вышли из ворот, поднялись по долгому тягуну58 на пабережный шоломян59 и только тут приостановились ненадолго, крестясь на едва уже угадывающиеся в жарком преддневном мареве кресты православных божниц града Осенева.
Дни путешествия выпали безводными. От окоёма до окоёма в слепящей чаше неба ни облачка. К полудню в степи, как в обжигной печи, не то чтобы двигаться, продохнуть невмочно. Шли из полночи в утро, стараясь встать на дневку в затулье60 у воды. Люди ещё кое-как одолевали великое степное пекло, но кони изнемогали на глазах. Умный Пётр Ильинич в пору, когда на пути вволю пастьбы, взял в поход большой излишек жита. Тем и кормили коней в жаркие дневки. О какой тут пастьбе речь, когда палит так, что закипает кровь в жилах?!
Шли к Курску по древней, хорошо уготованной тороке, поднимая беспродышную пыль в ночи. Облаком чёрным стояла она над дорогой, не оседая и днём.
А когда наконец достигли рек и потоков, сбегающих по правую руку в Донец, по левую – в Днепр, степная сухоядь отступила.
Вырвались встречу леса, с могучей, в человеческий рост, живой травою по опушкам. Дубы шагнули, взбираясь на водораздел, прикрыв солнышко могучей кроной. А дале потекла торока мимо непроходимых великих юров61, коими славятся верховья Донца. Недалеко уже и лоно Псёла, а за ним – вот он, Сейм, а там, на правом берегу, в чащобах, в лесных засеках – прямая дорога на Курск.
Напереди стоит город – лицом в поле, спиною в Русь.
Переходы становились длиннее, привалы и ночвы короче. Но когда перевалили за юры, в один день затаборились надолго. Пётр Ильинич попросил княгиню оглядеть бортные ухожаи62 Олега Святославича. Было их по лесным юрам обихожено князем немало. Добрые знатцы – бортники сидели по ним, а догляду, как полагал Пётр Ильинич, не было почитай со смерти князя. Семь лет минуло, живы ли? Уговорился с княгиней, что догонит её, доглядев ухожаи.
Олег Святославич был великий дока в бортневом деле. Бортневые ухожаи сам учреждал, знал наперечёт все дельные деревья63 с пчёлами и дельные, которые ещё без пчёл, считаны у него, и деревья – холостцы64, кои со временем тоже в дело пойдут. Своими руками многие борти соорудил. Большой навык и талант надо иметь, чтобы выдолбить в дереве борть, не просто дупло, но гнездо, в которое с охотой поселится пчелиная семья. Знал много присказок, приманок, молитв и зовов, на которые охотно идут пчёлы и обильнее носят мёд.
Сам князь ухожаи значил. Ставил при начале и конце их лёгеньким топориком на стволе дерева свой знак. И делал это искусно. Была замета – летящий сокол.
Обо всём этом рассказывал Игорю Пётр Ильинич, когда они о четырёх мечниках с братом Святославом покинули табор и углубились в непроходимый девственный лес, куда заказан путь человеку стороннему.
Поначалу шли конь в конь с Петром Ильиничем, по одну руку Игорь, по другую Святослав, а позадь четыре воина. На этом пути и вёл свой рассказ старый воевода. А дале шли гусем, в затылок друг другу, порою сходя с коней и ведя их в поводу – такой непроходной становилась неразличимая вовсе протопь. Но Пётр Ильинич знал её, держал в памяти, и шёл уверенно, через кулиги65, болота, чащобник, сходя с коней и снова садясь верхами. И с каждым шагом чащоба становилась темнее и неприступнее.
Игорь, следуя за воеводою, видел перед собой могучую, словно высеченную из камня, спину, и было ему за ней угодно. Вспомнил, как сказал воеводе там, на степном пути, когда на крутом спуске ссеклись кони и понесли возок княгини, а Пётр Ильинич, вымахнув впоперек, осадил их:
– А ты ить и впрямь камень.
Пётр Ильинич не понял.
– Ты о чём, сыне? – он так называл Игоря с самых ранних годков.
– Ты же Пётр! – засмеялся Игорь.
– Ну, так что ж, Пётр. Тако крещён я, иного имени у меня нету. Забыл, как тятя с маткой кликали.
Вспоминая уроки Серафима, которые стали для него не менее, а в чём-то куда более интересны, чем уроки Осташа, Игорь любил удивлять ближних.
Вот и тогда вспомнил, как рассказывал священник о первых подвижнических днях Спасителя, о его знакомстве с будущим Апостолом Симоном.
– Ты – Пётр, по-гречески – Камень.
– Не слыхал что-то на Руси такого имени, – усмехнулся Пётр Ильинич. – Ишь ты, чего удумал – Камень…
Игорь понял – неведомы воеводе Святые предания, объяснил:
– Так назвал Христос Симона-рыбака.
Мудрый воин, искусный стратилат66, больший советчик не токмо в ратном, но и в мирном зажитьи, многоручный в ремёслах, учёбный в самых разных делах, по крещению, а главное, по всей своей жизни истинно православный человек, Пётр Ильинич вовсе не был сведущ в науках книжных. Принимая и творя молитву так, как дадено было ему от родителей, крестившихся ещё при Святом Владимире, он никогда не задумывался об истоках веры, о том, как это могло быть на земле, ибо вера его обитала в горних высотах, где и должно быть Всевышнему. Никогда и ни с кем не говорил он об этом, свято храня в сердце даденное ему в раннем малышестве.
И вдруг мальчик-князь говорит о сём как о сущем тут, на земле, среди таких же людей, как он сам. И апостол – не суть вечно страждущий в царствии небесном, но рыбак и даже не Пётр – Симон.
Ведь и сам воевода был когда-то рыбаком, и отец, и дед жили тем промыслом на реке Оке, не просто учёбно ставя сети, но хитроумно плетя их. А он, коего кликали тогда Каня, был приставлен к тому заделью Господом Богом. Но Бог отличил его и дал талан, наставил в житии так, как было ему, Всевышнему, угодно. Пётр Ильинич честно выполнял волю Господню.
Смутилась душа воеводы, и однажды в ночном переходе, когда о конь с ним ехал только Игорь, Пётр Ильинич спросил:
– Прости меня, старика, княже, но этот Камень, он что, был рыбаком?
Мальчишески озорно сверкнули глаза Игоревы, и улыбка тронула губы, чего по теми не мог видеть воевода. Приятно было, что сам Пётр Ильинич, учёбный из всех учёбных – что суть мудрый, учёный, по всей Руси мало сыскать подобных, обращается к нему за знанием.
«Внемли, сыне, и буде время, когда заалчат люди услышать от тебя, ныне тобою въемлемое», – говорил Серафим.
И как скоро сбывается его пророчество! Поэтому Игорь, подражая старцу, степенно начал поведание:
– В Святом Евангелии Господа Исуса Христа нашего о сём, воевода, написано. И книга та есть суть жизни всех человеков. Её даровали людям первейшие свидетели земной жизни и подвигов Спасителя…
Как складно, как по-взрослому говорилось ему! Игорь ликовал. А Пётр Ильинич осенил себя троекратным знамением.
– Можешь ли сказать еще? – попросил воевода.
– Могу. Послушай:
– И свидетельствовал Иоанн Креститель,
говоря: я видел Духа, сходящего с неба,
как голубя, и пребывающего на нём.
Я не знал его, но пославший меня
крестить в воде сказал мне:
«На ком увидишь Духа, сходящего и
пребывающего на нём, тот есть
крестящий Духом Святым».
И я видел и засвидетельствовал,
что сей есть Сын Божий.
На другой день опять стоял Иоанн
и двое из учеников его.
И, увидев идущего Исуса, сказал:
«Вот Агнец Божий».
Услышавши от него сии слова,
оба ученика пошли за Исусом.
Исус же, оборотившись и увидев их,
идущих, говорит им: «Что вам надобно?»
Они сказали ему: «Учитель, где живёшь?»
Говорит им: «Пойдите и увидите».
Они пошли и увидели, где он живёт,
и пробыли у него весь день тот.
Было около десятого часа.
Один из двух был Андрей – брат Симона.
Он первый находит брата своего Симона
и говорит ему:
«Мы нашли Мессию, что значит Христос».
И привёл его к Исусу.
Исус же, взглянув на него, сказал:
«Ты – Симон, сын Ионин. Ты наречешься
Петром, что значит камень.
Ныне, рыбак, ты будешь ловцом человеков…»
Ах как пелось тогда Игорю! Как хорошо и светло было на душе у Петра Ильинича!
Недосягаемый мыслью Христос сошёл тогда в душу, был рядом, вокруг, в нём самом. Близкий, Любимый, Единый.
«Да что же это за отрок возрастает среди нас грешных, что за дитё такое, что словом одним может осветлить душу?» – думалось Петру Ильиничу уже на дневке, когда с отцовской любовью глядел на Игоря, свернувшегося калачиком на дорожном килиме, по-детски сунув ладони под щёку.
Тропа ясная, хорошо наторенная, пала к малому роднику, к древесным колодинам, гладким и чистым, встарь рубленым высоко и тесно, об одно. В них, потревоженная падающей струёй, колышилась и дробилась студёная вода. Берестяной черпачок висел над срубом.
Путники всласть напились ломотной влаги. Напоили из ручья остывших за долгий медленный ход коней.
Сюда, к родниковому колодезю, пробивался озеленённый листвою солнечный свет. И туда, к солнцу, взъёмно поднималась тропа, битая не токмо конским копытом и людским шагом, но и колесом. Тут княжичи снова поехали о конь с Петром Ильиничем. Чащобник расступался, давая простор могучим берёзам, белотелым по завышию и словно бы обряженным в боевую кольчугу по низу.
Чем дальше шли конные, тем реже становился лес, давая простор буйно цветущим полянам, пока ещё не широким, но и не затиснутым раскидистыми кронами древних дубов, заместивших березняки, а кое-где взмывали к небу громадными мётлами липы, и на одной из них, как раз на высоте всадника, раскинул крылья летящий сокол.
– Отец ваш метил, – сказал Пётр Ильинич, остановив коня подле дерева. – Отсюда и зачин первой ухожаи.
Святослав, притиснувшись конём к древесному стволу, потрогал мету рукою.
– Когда это было? – спросил Игорь.