Серафим учил:
– Русь, княже, о трёх святых столпах. Столп первый – Р – рцы – речь. Столп второй – С – се – слово. Слово есть Бог. Третий столп – У. Буквица эта умиряет, соединяет, сближает. Вот и разумей, что есть Русь?
– Речь божья, – отвечает Игорь.
– Разумно, – хвалит Серафим…
Нет, нет другого края, другой земли ближе Игореву сердцу, чем Русь. От Господа Бога она ему, как и дедам его. Даже Аепа, живя далеко, только её мнил Родиной, о том известно Игорю со слов Осташа и Оселука, да и сами дядья тоже держат родину в сердцах своих. Пращуры говаривали в разлуке с ней: «О, Русская земля, за шеломянем еси!» Древнее слово их – «шеломя» – всё, что есть за челом людским, в душе и сердце.
Когда-нибудь, станется, обнимет Русь дивиих половцев, притиснет к сердцу, возьмёт в душу свою. Свершится, как в Святом Благовещении – вернётся блудный сын к дому отца своего. Да и степь-то, степь вольная – тоже Русская земля… Так отчего же порою тревожно и грустно на сердце Игоря?
И невдомёк ему, что это совсем от другой любви, сошедшей в сердце там, на отцовских бортневых ухожаях. Той, что всего пытнее и слаще. Печаль пройдёт, грусть забудется, но останется на веки вечные, до могилки, до креста, первая любовь, первая неодолимая тяга – найти вторую половинку своего Я, отъятую при рождении, найти и слиться навсегда воедино во Славу Божью.
И вот он, Курск, среди холмов степных и лесных засек. Открылся разом, возник чудом среди уходящего благоуханного лета, омытый ковыльными ветрами, осыпанный лесными росами, полуденно жаркий, прохладный в затемье могучих дерев, приникший к водам реки Тускарьи, к бегучим струям Кура. Оба потока, излившись с вершин, обняли гору, на скатах коей поднял крутые стены курский кромль74, с башнями сторожевыми, с колокольнями божниц, с княжескими теремами.
Не ждал город Олегову княгиню с чадами её и великим воеводой. Был слух, что возвращаются они на Русь, но и угас укромно не по своей воле, но по старанию посадника Давыдова.
Князя Всеволода Ольговича давно уже не видели в граде, и не понять – чей он, Курск, кому челом бить народному вече, давно уже притихшему на его стогнах.
Однако куряне, по природе своей усмотривые, служащие у Руси в сторожевых шумаках75, доглядели вовремя поезд княжеский. И кто-то прыткий не в меру успел к вечевому колоколу, и ударил встречной благовест в окольном городу, вызывая весь курский люд на улицы.
Пётр Ильинич Давыдова посадника сгонять не стал, сказал только:
– Сам разумей с князем своим, нужен ты Курску аль ба нет? Град сей – отчина моего князя, как и Чернигов. Но не о том сейчас речь. Курску однова быть только под Ольговичами и княгиней его. О том и спроси курян: так ли говорю я?
– Не приказано собирать курское вече, – супротивился посадник. – На то воля есть князя Давыда и согласие Всеволода.
– А у меня другой указ князя. И волю его, служа ему верой и правдой, я выполню.
– Чья воля?
– Князя Игоря – старшего ноне в Курске.
И распорядился вечевым бирючам76 поднимать на сбор граждан курских.
Вече об одно решило, как и должно быть – Курск есть отчина Олегова, а посему и сидеть в нём только Ольговичам.
И в тот же день сошёл посадник Давыдов к Чернигову.
Перед вечем народным на соборной площади стоял князь Игорь Ольгович. И не просто был тут, держал слово к людям.
Дивились куряне его разумности и достоинству. По душе он и боярам, и простому люду – гражданам Курска.
– Сошлись с братом Всеволодом, князь, стоит ли он в верности граду нашему? Не прельстился ли другими уделами? По воле его отпустим его. Тебе, Игорь Ольгович, тогда блюсти Курск, – говорил больший боярин Добродей. – Дума боярская в том согласна, и вече тоже.
– Сошлюсь с Всеволодом, – пообещал Игорь, и добавил: – Не ищу чужого, братья, но и своего терять не хочу. Миром жить желаю, не войною. Вот моя рука вам! – и простёр невеликую руку свою, в ладонь раскрытую. Принимай, мир честной, для рукопожатия, для дела не ратного, но работного.
В молодых своих двенадцати годах стоит перед людьми уже не отрок, но юноша разумный. Глядел на него Пётр Ильинич и виделся ему в тех же летах Олег Святославич – молодой и храбрый, принявший уже в те поры и труд ратный, и страсти великие. Не дай Бог того сыну! Не дай Бог!
И ещё думал старый воевода, как рано мужает племя Олегово и какой необвыклый груз ложится им на плечи. По отцу и дети. Этим – Игорю и Святославу, пока ещё судьба путь стелет. В семье они, рядом с матерью, с ним рядом. А каково Всеволоду с Глебом среди неблизкой родовы, среди чужих людей?
Подумалось с тоской о Глебе. Как отослала его княгиня на Русь, так и не было от него весточки. Жив ли урождённый Итларевич – вторый сын Олегов? Бесстрашен и горяч, за любое слово названой матери на крест пойдёт. Как в стогу сена иголку – найдёт на Руси ещё одно чадо семьи – Венца. Только ни от одного и ни от другого и малой весточки нет. Найдутся ли?
Всеволод – иной, тот, что лоза на ветру, – гнётся, но не ломается. С постег постоянно в заделье, рядом с дядей Давыдом в любом походе, а ныне у самого Мономаха под рукой. Четырнадцать минуло, а он уже воин.
Знатцы, что видели Всеволода, толкуют, что вышел он в первостатейные мужи. Могуч и зрел телом не по годам.
Но и его кличет княгиня к дому. Занят шибко, недосуг ему в семью. Чем занят? Подолгу думает боярин о чадах своего князя, желается уведать всё о них, а уведав, помочь посильно в жизни, пока есть силы. Пока… Ох как немало, как долго прожито им!
В то лето стукнуло Петру Ильиничу, страшно сказать, – семьдесят годков. На два года старее воевода Владимира Мономаха. Семь десятков, а всё ещё в седле и в сани садиться не собирается.
Глава четвёртая
1.
Венец молился перед иконой Елецкой Божьей Матери.
Только что закончил он переписывать сказание о чудном явлении Образа князю Святославу Ярославичу. Предание это изустно передавали друг другу монахи, и вот ныне с благословения игумена и по наставлению брата Григория переложил его Венец в слово письменное.
Вопреки строжайшему указу великого князя Мономаха и митрополита Никифора – «впредь писать летописи по монастырям, согласуясь с новым сводом летописца Селивестра, отсебятины в писаное не вносить», иноки Болдинского Успенского монастыря тайно творили свой свод.
Все, что убрал Селивестр из сказаний Нестора, все, что переписал и поправил в них, а паче добавил многое, чего не было никогда на Руси, иноки восстанавливали заново, исключая придуманное, добавляя явное, писаное по чести и правде хранителями Слова Божьего.
Писал Венец предание, сохраняя непреклонно суть его, как и было поведано очевидцами, но делал это, не скупясь на слово, щедро, от всей души. И получилось нечто очень не похожее на обычное летописание.
Суть была в том, что, проезжая Болдинским лесом на Чернигов в год 1068 в третий день месяца февраля, князь вдруг обнаружил среди ветвей могучей ели образ Божьей Матери, чудесной волею явившийся пред его очами. С того и повелел Святослав Ярославич учредить тут монастырь.
Венец, наученный промыслом божьим, написал подробно, как то было. Как, сбившись в снежной вялице с пути, князь не мог найти выхода из чащи, его окружившей. Как молился Богородице, опустившись коленями в снег, и как поднял лицо свое, узрев лучезарный облик Божьей Матери, сходящей на древо. И ещё о том, что это Она наставила князя в году 6577 спасти от неминуемой гибели святого Антония. Одну очень важную приписку сделал Венец: в лето 6576-го (1068 год от Рождества Христова) дал Бог князю Святославу сына Олега, в крещении – Михаила.
Молил Венец Богородицу, чтобы труд его был одобрен игуменом и всеми, кто прилежал в написании летописного свода.
Первым, кому передал исписанные листы, был, конечно же, Григорий. Тот долго читал их в своей келье, а Венец ждал на воле, когда позовёт к себе инок. В сердце не было сомнения о совершенном. На то была воля Божья. Но достаточно ли хорошо выполнил он ее, теми ли словами, какими надобно, передал в яви увиденное? Это зело тревожило, вселяя в душу страх.
Он долго ждал, но Григорий так и не позвал к себе.
Третий год жил Венец тут в любви и внимании, в молитвах, трудах и учебе. Не только Григорий, но и сам игумен, а с ним и вся братия, отличали его и поощряли добрым словом. Не было такой работы, которую бы за эти годы не исполнял. Бортничал, орал77 землю, носил воду, мыл полы, колол дрова, извозничал, доставлял в обитель всё необходимое, ловил рыбу – да разве припомнишь все труды, выпавшие на его долю. В любом заделье, даже в самом малом, неизменно находил Венец похвалу себе либо добрый наказ, и всегда – благословение. В обрядном чине преуспевал отрок, прислуживал в церквах, пел в хоре, как равный стоял на молитвах и, наконец, был приставлен к святому делу переписки книг, и паче к тому, поистине божественному, кое и совершил, перелагая изустное предание на пергамент.
Но если раньше всё давалось ему без страха и упрека и откликалось немедленно душевной радостью, то ныне было иначе.
Он вдруг подумал о том, о чём раньше и не мнилось.
Отчего, прожив в обители немало времени, ни он сам, ни кто-либо другой из всех, кто искренне любил его, не сделали и малого шага к его пострижению в иноки?
Что он сам не совершил этого, на то была причина. Венец считал себя всё ещё недостойным. Но значит, недостойным считала его и монастырская братия?! Почему? Чем он провинился перед ними? Как было бы всё просто сейчас, если бы совершилось над ним святое таинство. Мог ли он, непосвященный, изустное предание сделать письменным? И божий ли промысел водил его тростью по пергаменту, когда являлись перед взором картины давно минувшего? Не грех ли это?
Вот до чего додумался Венец, ожидая приговора на содеянное им. Уже вконец смятенным, презирающим себя за то, что не находил в сердце сомнения, а только слышал страх непризнания совершённого им, жаждущим покаяния и не обретшим его, вошёл великим грешником Венец в келью игумена.
В келье были все пять иноков, что трудились над летописным сводом. Они восседали на узкой лавке, торжественные и недоступные взору, лица их были опущены долу, и даже Григорий хотя бы на малый миг не глянул на Венца.
– Сыне, – сказал игумен. – Слышишь ли в сердце своём Страх Божий?
– Слышу, отче.
– Слышишь ли вину в себе и покаяние от совершённого тобою?
Венец встал на колени, смятошася разумом и упадая сердцем. Поднял лицо на строгого наставника и, не отводя глаз от его взора, ответил:
– Нет, отче! Грешен я и каюсь в грехах моих. Но даденное тобою и благословленное дело совершил я по воле божьей с чистой душою и совестью. Прими, отче, труд мой.
– Господи Исусе Христе, буде нам грешным! – возгласил игумен, осеняя себя, Венца и всех присутствующих широким знамением. – Помолимся, братья. – И встал на молитву.
Молились долго. Венец, как это часто бывало с ним, когда душа страстно жаждала слова, ощутил себя вовсе бестелесным, легко парящим над всем сущим, способным воспринять некую силу, дарованную ему свыше, когда так хочется жить и радоваться, радоваться и жить.
– …Радуйся, Благодатная, радуйся, Обрадованная, радуйся, Благословенная, Господь с Тобою!
Страха не было, а было в нём и вокруг только Добро, только страстное желание пить и пить его душою, чтобы потом без остатка раздавать ближним своим, дабы рука дающего не оскудела и не пересох, не иссяк сердечный колодезь, питающийся родниками любви и добра.
Слово дано было Венцу Богом, но и Богом было дано понять его игумену с братьями.
Впервые пришло оно таким в русское летописание, в яви воскрешающее давно минувшие картины бытия, некогда живших людей, и не только речь их, но весь облик, походку, осанку, живую повадку и даже думы их.
Нечто подвластное только всемогущему Богу вершилось на листах пергамента. По вязовым строкам обыкновенных буквиц, как в кровеносных жилах, пульсировал великий ток жизни, и Слово, обретая плоть, творило Мир и Время.
За то, за что в иных странах дерзнувшего приблизиться к Богу сжигали на кострах, забивали камнями, скармливали дикому зверью, морили голодом и заживо зарывали в землю, тут, вблизи древнего града Чернигова, в Болдинском лесу, в монастыре Успенья Божьей Матери, в сирой келейке игумена, благословили безвестного юношу на великий жизненный подвиг.
– Твори Слово, сыне, данное тебе во Славу земли Русской самим Господом Богом, – просто сказал игумен.
В год 1121-й на Руси свершилось Великое Событие, никак не отмеченное в истории её, – Русское Слово обрело плоть, и дано было оно от Бога юноше Венцу, в святом крещении Даниилу.
Венец понял, что после всего сказанного игуменом и братьями жизненный путь его навечно свяжется с путём каждого, кто посвящает себя служению Христовой церкви и законам её. Поэтому и попросил с чистой душою благословить на пострижение.
Но то, что произошло тогда, осмысливалось им всю его последующую жизнь. К тому беспрестанно возвращалась душа во всех испытаниях, павших на его долю.
Игумен, при молчаливом согласии всех остальных, молвил:
– Сыне, в каждом монастыре на Руси свой устав. Так повелось исстари. И слава Господу, что святой Антоний дал нам начаток единого для всех мнихов устава – как жить, как питаться, как исполнять требы, как служить Богу в повседневье нашем, всем вместе и каждому отдельно. В этом мы общие, в этом мы божьи. Но не боги горшки обжигают. И в монастырях живут грешные люди. Свят один Бог. С великою радостью примем мы тебя, сыне, в стадо своё. И ждал я, давно ждал, когда попросишься ты на святое пострижение. И диву давались и я, и брат твой Григорий, что не ищешь ты чина монашьего. Глянь на нас, сыне, все мы, окромя Григория, люди старые, Бог дал нам лета, в кои обязан каждый из нас мудро осмыслять Слово. И мы поелику сил своих творим труд, завещанный нам. И то дадено за молитвы наши, за послушание великое и воздержание. Ты же получил своё даром божьим с рождения. Даром получил – Даром и отдай Богу и людям. Приставил тебя Господь к роду Олегову?
Всё он знал, всё ведал. Потому и спросил строго, ожидая ответа:
– Так это?
– Так, отче! Привёл меня Олег Святославич в семью братом чадам своим.
– Любо! Любо ответствуешь, сыне. Род Олегов ниспослан Руси свыше, великие святые выйдут из него. Запомни эти слова мои, сыне. А что сам Олег Святославич значит для Руси, знаешь?
Немало чего знал тогда Венец о судьбе и деяниях князя, но промолчал, желая слушать дальше.
– Правду о нём скажи, как сказал о батюшке его в сём предании, – старец положил ладонь на листы. – Сохранится ли труд наш, о чём душою нынче печёмся? Как знать. Одному Богу известно. Но Слово сохранится! Слово – Бог! – воскликнул, словно бы прорицая будущее. – Слово, Данило, нести тебе в Святую Русь, в Русь княжескую, в земледельную и мастеровую.… В мир иди, сыне, на то и благословляю. Иди в мир…
Не отторгали его братья, не лишали любви своей, но, оставляя в сердце своём, требовали от него иного подвига. Так он понял. Мир божий провожал его в тот, иной, Страшный и Прекрасный, Прелестный и Святой, в тот, в котором дадена каждому человеку полная свобода выбора – погубить ли Душу живую, либо обрести бессмертную.
– Аминь, сыне… – это не конец, это благословение на путь.
Когда остались вдвоём в келье Григория, тот сказал:
– Брат, слух был, прошла княгиня Олегова с сынами к Курску.
«Игорь вернулся! – возликовало сердце. – Господи, да как можно было жить друг без друга?!»
Навыклый к сдержанности, к тихому негромкому слову, то ли вопросом, то ли решённым уже произнёс Венец:
– Пойду я, брат…
– Иди. Храни тебя Господь! Скоро и я к вам.