- Ну вот, - бормотал служитель, склоняясь к Бенедикту и обходя его. - Вот теперь все хорошо, все кончено. Дайте мне голову, ему так будет лучше.
Старик послушно отдал ее и стал смотреть тупо и вопросительно.
- Вот так, смотрите! - служитель вытер голову Элиа платком, закрыл ему глаза. Потом потянул дверцу шкафчика на стене. - Теперь ему уже не страшно, ничего хуже случиться не может. Его успокаивала вода.
- Котел его хранил?
- Можно сказать и так. А теперь он будет в покое.
Не зря, не зря служитель опустил и сжал веки этой головы. Он знал (а Бенедикт - нет), что теперь вечный неподвижный ужас овладеет этой душою. Потому он установил голову на остатке шеи, бережно закрыл дверцу на ключ. Потом вроде бы выронил ключ, но тот упал и повис, поблескивая, на шее. Когда ключ успокоился и прекратил блестеть, Бенедикт встал и пошел к выходу. Сторож решил молчать.
- Да! - сказал гость. - Чуть не забыл! Возьми документ.
Сторож принял бумагу с поклоном и подумал: "А на что она мне? Разве что для растопки".
Так канул в небытие падре Элиа, владыка судьбы своего ученика, ненадежный наставник, склочный возлюбленный. Сварился. Распух, как губка. Испарился, распался в прах. Он был, и вот его не стало. Кто его знает, как изменились те следы, что оставил он бездумно в душе своего ученика - ведь все, что существует на земле, оставляет самые неожиданные и прочные знаки. Рубцы и клейма.
***
Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать скромную, но постоянную выгоду из служебного положения - иначе не продержишься даже в университете, а не то чтобы в Аду. А что ему было надо? Немногого, но постоянного. Так, он десяток лет сохранял любовника - и не сохранил в итоге, продолжает охранять его посмертие прямо сейчас (хотя этот долг уже очень сильно потускнел и перестал быть ведущим). Что еще? Людвиг был прав - книги он спасал, их не успевали сгноить и сжечь бездари, подобные фаворитам Млатоглава. Если Людвиг книги крал, то своею подписью это визировал ректор Бенедикт, даже за грех не считая подобное. Да, разграбление старых книгохранилиш, два пропыленных чудака и монастырский хормейстер, такой же музыкальный вор, как и они оба! Честные книжные воры, не опасавшиеся доноса. А то, что оставалось от библиотек еретиков? Это Людвиг тащил к себе, даже не понимая ничего в алхимии. Было это прекрасно...
Как случилось, что Людвиг, владевший сначала только учебниками, и Бенедикт, пришлый бродяга, создали своего рода шайку и набили книгохранилище до отказа? Итак, Бенедикту было уже под тридцать, а ваганты в этом возрасте или идут на содержание к князьям мира и Церкви, ежели у них есть поэтический дар (у Бенедикта не было такого), либо оседают в кабаках и медленно растворяются в пиве и вине. Если они продолжают странствовать - делаются подозрительны: еретики и развратники имеют резон уходить отовсюду, прибиваться к молодым и растлевать их тела и души. Да и гибнут пожилые ваганты много чаще, просто от голода и от того, что нет у них никакого ремесла. Исчезают где-то в пути пожилые ваганты.
Сам Бенедикт чувствовал, что нет различий между действием и мыслью - потому в итоге создал такой философский факультет, которому не было равных не только в городе с большим собором и крошечным университетом. Бенедиктн существовал в двух режимах - либо притворялся несуществующим под мантией (потому и ни одной собственной работы не завершил), либо уходил. Он ощущал свое движение как равнодействующую нескольких сил, то отталкивающих, то раздирающих, а притягивающей силы не бывало почти никогда. Цели у его движения не было - всегда только причина, а чаще всего несколько причин. Так вот, когда страннику Бенедикту почти исполнилось тридцать, он пришел в город с огромным собором. Он ушел очень, очень далеко на запад, и родина его забылась. Город с большим собором остановил и привил его к своему стволу совершенно случайно. Доктор философии пытался пробиться в другие университеты, восточнее и много восточнее, но... Он выбрал самое непрактичное поприще - философию, а рабом богословия так и не стал. Да и время было такое - мутное, кровавое, смывающее память: бродячим философом никого не удивить, это - расхожий товар. Бенедикт-бродяга был ничей, никого не знал он, никто не знал его, а подписи на его документах не свидетельствовали о важном покровительстве, ведь многие связи оборвались уже довольно давно, многие умерли или погибли и были забыты.
В городе N. был старый гигантский собор и крошка-университет, возрожденный почти из праха. Где-то отроились новые доктора, им не нашлось корма на старом месте, и вот самые нетребовательные и немолодые полетели к N-ским купцам и архиепископу в надежде понравиться и прижиться там, заселили старый университет. Рой этот был пуглив, деятелен, сплочен и склочен. Попробовать здесь можно было надеяться, но не так чтобы сильно. Бенедикта увидели, документы его прочитали и не вернули сразу, так что надо было задержаться самое меньшее на ночь. Среди пожилых оказался почти старик, его что-то среди подписей заинтересовало: он ухватил бумагу покрепче, сверкнул наметанным глазом и решил ознакомиться с документом (не с Бенедиктом) получше.
Денег у просителя почти не было, и ночь он решил провести просто в городе и уснуть на паперти, когда устанет. Согревала его всего лишь кружка пива - хотя согреться пивом, не будучи вагантом, да еще в середине сентября, невозможно. Город был устроен так, что все его отнорки так или иначе приводили к собору. Ночь до восхода Луны была серой, сам собор был серым и булыжники мостовой - тоже. Ступени и паперть построили широко - у того, кто вступает в собор, должно быть время подумать, а для чего он это делает. Ночью паперть казалась много светлее стен, хотя камень был тот же самый. Паперть говорила: "Вступи, и я тебя остановлю! Дальше ты не пройдешь, как бы ни хотел, потому что собор принадлежит..." Но кому же? Итак, бледная паперть казалась опасной, а все окружение собора выглядело одновременно как каменный колодец и лабиринт. Еще до странствий своих Бенедикт привык просматривать пути отхода и соваться во всякие закоулки, другим людям бесполезные. Так он обошел собор, сделал более трех сотен шагов и вошел в отсек лабиринта, где должно было быть темно. Темноты, однако, не было, и свет просачивался откуда-то снизу. Что ж, этот город задержит странника - если философ не нужен здесь, продолжится очень медленная смерть, и свет подземного царства будет очень и очень кстати.
Бенедикт подошел поближе и разглядел, что чуда не было: просто он не заметил восхода Луны, в закоулках-колодцах было слишком темно. А Луна взошла и теперь стояла, золотая, чуть на ущербе, в маленькой квадратной лужице, вписываясь в нее, как если бы светило и вода пытались решить задачу о квадратуре круга. Бенедикт стоял так и смотрел вниз - он всегда пугался восхода огромной и рыжей Луны в небесах, его тревожило то ли медленное ее восхождение, то ли слишком четкие, как у обрезанной монеты, края, то ли слепые пятна... И тут подошло его будущее. Бенедикт услышал не шаги, а вот что:
- Видите, ледок.
Бенедикт шарахнулся, развернулся и увидел вроде бы очень крупного младенца - белобрысенького, с толстым брюшком и попкою, но младенец этот держал под мышкой какой-то тубус и шел, видимо, от жилья кого-то из крупных церковных - викария или архидьякона, может быть?
- Простите, я Вас напугал, - но виноватым голос не был - младенчик, кажется, веселился, но сдержанно.
- Я слушаю.
Это был тот, кто заинтересовался рекомендацией. Этот старик хотел протянуть руку к бенедиктову плечу, но прервал движение, так и не начав его.
- Не беспокойтесь. Я решил взять Вас - приходите утром.
- К кому?
- Ко мне. Я Людвиг Коль, библиотекарь. Вы не беспокойтесь, переночуете где-нибудь...
Бенедикт еще раз, прощаясь, поглядел на Луну и спросил:
- Но почему Вы решили взять меня?
- Потому что Ваши рекомендации подписал мой бывший однокашник. Ну, будет с Вас?
Бенедикт как-то подобострастно захихикал:
- Нет. Конечно, нет.
- Ну, Вы хотя бы умны...
Тут толстяк не утерпел и расхихикался сам:
- Умны и небездарны! Но не догадались, почему, да?
Бенедикт молча любопытствовал.
- Да просто потому, что Вы ни с кем здесь не связаны!
- Тогда понятно.
-Эх Вы, простофиля! Никак, умирать задумали?
Людвиг Коль кивнул головой и ушел. Бенедикт посетил его утром, да так и остался в библиотеке. Прижилось и прозвище - так что Бенедикт стал Простофилей еще до того, как подчинил себе факультет философии.
Вскоре одна сводница получила от некоего молодого преподавателя очень липучее прозвище Мадам Необходимость. Она захотела ответить тем же, но не придумала ничего стоящего; глядь - а новенького, то ли из-за общего впечатления сухости, тяжелой властности, тревожности и холодности, то ли из-за серой щетины уже называют Сатурном или Свинцовым Человеком. Появлялся он во владениях Необходимости крайне нерегулярно и держался как можно дальше от монахов, церковных служек, семинаристов и студентов. Но не требовал ничего постыдного или жесткого, и это устраивало и Мадам Необходимость, и ее подопечных.
И кто же он такой, наш Людвиг Коль, доктор философии? Тут Бенедикта ударило в голову и хорошенько встряхнуло: он увидел тот однотонный, скрывающий грани бледный свет, который для него всегда был связан с Людвигом, бодрствующим на рассвете. Людвиг - именно тот, к кому идеально подходят определения негативной теологии: он - книжный вор, но к наворованному сам не привязан; он спасал Вегенера, сомневаясь, что спасение тут возможно вообще; он во многом виновен, но вину эту считает обычной, а не из ряда вон выходящей; он весел, но не глумлив и не радостен. Легок и добр, но так, что не заподозришь, будто бы у него есть сердце. Людвиг сказал, что его душа стала стеклянной после перенесенных бедствий. Больше скажу - эта душа научилась не отбрасывать тени, распадаться и так уходить от преследования. Где он сейчас? В разуме какого-то философа, сочинителя - еще одного книжника? Не его ли приняли за Чеширского Кота? Прекрасно, если он мог распасться и ускользнуть из Ада - но мог и расточиться совершенно, исчезнуть... Что ж, я был тебе свинцовою рамой, стеклянный ты человек - а теперь прощай, и можешь забыть обо мне!
***
Мысли уходили в какое-то "туда", еще прижизненное, и высвечивалось в них то, что недосуг или опасно было замечать живому. Если даже Преисподняя так хорошо очищает разум, то каково тогда Чистилище?
Мысли ускользают, и остается пренеприятное ощущение, как после скверно принятой исповеди. Был грех - и нет греха? Нет, не так. Как если бы грех пожертвовал своей головкой, ее сорвали, а темные, бесформенные корни и бездны начинают шевелиться и расправляться, и ты назойливо с молитвою перебираешь четки, потому что постыдному твоему состоянию пока нет имени... Да, эта гадость очень удобна, она заставляет навязчиво каяться - но и совершить новый грех, чтобы понять, что происходит и какова душа твоя! Потому-то, а не только из чувства вины, Бенедикт по возможности избегал исповедей - они никогда не вычерпывают грех до дна - становится все хуже и хуже.
Белесый свет никак не исчезал из его разума, просто чуть изменил оттенок и стал немного резче. Противный у него был оттенок, мучительный. Это бывший егерь собирал лопатою то, что осталось от падре Элиа и собирал бульон с пола большой грязной шваброй, снова и снова, очень мерзко хлюпало - а голова Элиа в своей темноте все это слышала...
...
Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать мелкие, но постоянные выгоды из служебного положения. Так что же у него есть сейчас? Людвиг - не его Крысолов. Есть еще тот ересиарх, которого они с Акакием пытались обелить и неизвестно чего этим добились. Этот победоносец - свет в разуме потух, и Бенедикта скривило от отвращения - он желает, видимо, чтобы к нему примыкали и жертвы, и палачи? Он хочет подготовить Ад к моменту Страшного Суда, вручить его Господу и развалить. Но тогда Преисподняя будет укреплена еще больше и не выпустит никого - может быть, она и не пожелает пасть? Что угодно, только не этот завоеватель! Бенедикт в странствиях своих видел многое, и много в чем повинен был этот грешный сокрушитель Ада.
Значит, остается Лимб. Если тихое отчаяние и тихий смех - то, чем там живут, то можно остаться и в Лимбе. Можно искать выход в его брешах и провалах. Действительно, остается только Лимб - Бенедикт забрел именно туда.
...
Тот, кого можно было назвать и Гераклитом, и Сократом, и даймоном, сидел все так же - на земле у мусорной гряды. Но сейчас он был в войлочной шляпе и в довольно белом одеянии, явно греческом. Неужели в Лимбе есть Солнце - и оно печет?
Бенедикт присел на обломок колонны рядом с ним, и камень показался ему нагретым. Лицо и одежду Сократа (или Гераклита) припорошила какая-то белая пыль. Мука? Нет, пусть это будет Сократ. Сократ был скульптором, таким же заурядным, как Бенедикт-философ, и эта пыль - каменная. Кроме шляпы Сократ подобрал где-то длинный посох, отполированный ладонями. Неужели в Лимбе странствуют? Сократ покопался посохом в пыли, совершенно по-куриному, так что пыль осела еще и на Бенедикта:
- Да, -сказал он. - Скульптором я был. Как ты думаешь, что я ваял?
- Хм? Декоративные покрытия?
- Не совсем. Обыкновенные надгробия.
- Тут и правда светит Солнце?
- Смотри!
Свет в прошлый раз был ровен и бледен, а сегодня в лучах плясала пыль, в кучах мусора таились тени и блики. Бенедикт вроде бы увидел, как из каменной щели кто-то серый (вроде бы ящерица) выстрелила головкой на очень длинной шее, поймала пылинку и спряталась.
- Это ты ее изваял? Или она живая?
- Что ты ко мне привязался? - поджал губы Сократ. - Я тебе не Сфинкс и не Эдип!
- Что?
- Если ты меня свалишь, куда ты попадешь?
- Я...
- Вот то-то же. Ты не понял - когда Эдип решил загадку Сфинкс, она...
- ... бросилась в пропасть.
- Она не покончила с собой! - Сократ теперь был чрезвычайно серьезен и почти сердит. - Ты не понял, глупец - она просто вернулась домой.
Бенедикт видел: Сфинкс, беззвучно хохоча, спорхнула на дно пропасти.
- Так я тебе не Сфинкс! Я вижу, ты приходишь к каждому и пытаешься свалить его, превращаешь в прах...
Бенедикт увидел, как рушится карточный домик - Игнатий, Акакий, Людвиг и последним - Элиа. Все они пали один за другим, а семь фиванских врат так и не были открыты. Люди упали и рассыпались в эту белую пыль, а скверная тяжесть в душе так и не разрешилась.
- Что ты тащишь за собой? Не я - твоя Сфинкс!
- Тогда верни моего зверя.
- Сам проси его вернуться!
Эта гряда мусора смотрелась даже похабно: всюду хрупкое, неплотное, дыры и щели. В первую попавшуюся Простофиля и заглянул.
Тот, кого зовут Мишелем, черноглазый и большезубый, сейчас делал что-то странное, гибкое. Казалось, что на нем не черная фуфайка с рукавами, а сплошная черная наколка, так тонко и послушно было это одеяние. Мишель мягко подпрыгивал, перекатывался с пятки на носок и успевал задеть, погладить зверя за основание рога - а рог этот так же чувствителен, как ноготь, как волосы. Носорог, покрытый коркой пыли, фыркал и топал ножкой, но тряс головой осторожно, чтобы не пырнуть невзначай. А Мишель смеялся. Странно он смотрится, этот Мишель - выглядит молодым, а умер, наверное, в старости - молодые не успевают стать великими философами, вообще никакими философами! Может быть, за вечную молодость он и расплачивается Лимбом. Как бы то ни было, носорог и Мишель играли в ярость, хитрость и власть, а Бенедикта при этом не было.
На Земле эрекция обеспечивается приливом крови в нужное место. Кровь Бенедикта давно поглотила и переварила земля, так что теперь он среагировал тяжелым, болезненным скрипом как бы стариковского сустава или заржавленного механизма. Сократ хихикнул: