- Пока ничего, - буркнул Бенедикт. Юнец, кажется, где-то там переминался с ноги на ногу.
- Лотар, она тревожится, когда ты далеко.
- Я возвращаюсь! - крикнул он, но остался на месте.
Бенедикт не посмел отвернуться от лица Лене - вдруг она испугается или исчезнет?
- Лотар, она счастлива, когда ты рядом. Тогда ей спокойно.
- Я должен остаться здесь?
Бенедикту показалось, что мальчик ждет приказа:
- Ты - мужчина. Тебе решать.
И Лотар прошептал:
- Мне и при жизни-то было не по себе. То ли она со мной, то ли нет. А тут я как прилип...
Лицо Лене стало неподвижным.
- Мне страшно! А Вы не можете мне помочь!
Мальчик требовательный и беспомощный - наверное, младший или поздний сынок...
- Я уже помогаю, сынок. Не знаю, правда, кому и зачем.
Лене вроде бы успокоилась и казалась спящей.
- А вот оставайтесь здесь и пасите ее!
- Нет.
Бенедикт присел на корточки и впервые за свое время в Аду скривился - колени у него побаливали и при жизни, особенно на лекциях. Лене спала, а Лотар, наверное, чувствовал, что его все бросили.
- Я умер из-за нее!
- И чего ты сам хочешь?!
Бенедикт разозлился достаточно - так, что Лотар выпалил:
- Я отправлю ее домой и останусь здесь! Это мое место.
- Хорошо. Ты решил, - Бенедикт встал, слишком медленно и потому непривычно. - Я тоже хочу уйти. Давай так: ты берешь Лене на руки и держишь. Я иду на ту сторону. Если все в порядке, скажу тебе, и ты мне ее передашь.
Лотар вроде бы смирился; Бенедикт понял, что опять принял решение за кого-то, но было уже поздно!
- Где выход?
Лотар побаивался; он указал на каменные воротца левее. Бенедикт побрел туда, загребая песок, и увидел - кто-то поставил торчком два обломка колонн (немного разной высоты) и небрежно перекрыл каменной плиткой. Воротца оказались примерно в рост ребенка. Лотар, понял Бенедикт, сделал их сам: руки поэта привычны к перу, а не к камню.
Если сквозь каменное кресло Лене лился поток света, то здесь та же сама субстанция образовала нечто вроде тумана. Бенедикт пригнулся, сильно согнул колени и, ворча, пролез в воротца. Распрямился и увидел, что пространство не изменилось. Подошел к воротцам, разглядел Лотара и Лене, позвал их обоих. Юноша поднял девушку на руки, ступил ко входу и простонал:
- Нет, нет, я не могу ее бросить!
Бенедикт отошел довольно далеко по песку и встал в стороне. Видел он то же самое - стену мусора, песок, перламутровый свет, каменное кресло вдали. Лотар боком протиснулся в воротца и попробовал поставить Лене на ноги; она чуть не упала - как-то жестко, словно доска. Когда он снова взял ее на руки, девушка снова обмякла и повисла.
- Вот же! - радостно крикнул Лотар и побежал как-то неожиданно быстро. Бенедикт вяз в песке и видел: под ногами юноши - мостовая, но кому она нужна в зоне прилива, да еще такая широкая? Поэт бежал то ли к часовенке, то ли к храмику. Возможно, кто-то огромный разрезал храмик вертикально надвое острым ножом, как пирожное - теперь у него не было передней стены. Перламутровые воды света окружали его, но внутри пока был обыкновенный и бледный свет Лимба. Лотар ворвался туда и положил Лене на скамью. Бенедикт прихватил какую-то каменную плитку, какой-то ржавый гвоздь и сколь мог быстрым шагом припустил за ними. Он знал: то, что увидит, обязательно надо записать, а бумаги у него не было. Еще он знал, что мостовая предназначена только для Лотара и Лене, а сам он ступать туда не имеет права ни в коем случае.
На руках Лотара Лене спала, даже глаза закрывала. Теперь она села сама, подымаясь медленно и не открывая глаз. Воды света втекли в храм и пока доставали им обоим до щиколоток. Лене глаз так и не открыла - зажмурился и Лотар. Он протянул ей руку, она взялась за нее и медленно-медленно встала. Чем больше она распрямлялась и приближалась к юноше, тем выше подымались воды света, тем шире девушка-кукла раскрывала глаза и тем быстрее, судорожнее писал Бенедикт. Гвоздь срывался, получались какие-то длинные хвосты. Неважно, как был заключен тот союз, смогли ли Лотар и Лене подарить друг другу поцелуй. Воды света заполнили сначала храмик, потом залили все. Бенедикт не успел дописать и отбросил камень и гвоздь.
...
Когда свет отступил, оказалось: камень исписан зазубринами и непонятными клинышками. То, что философ писал на песке, разгладила и унесла с собою волна света.
Он решил вернуться - часовни уже не было, но гряда мусора, собственно Лимб, существовала. Вернуться он тоже опоздал - там, где привык сидеть Сократ, теперь торчал всего лишь колышек. Бенедикт присмотрелся - этот колышек всадили косо, как для солнечных часов; да и не колышек это вовсе, а тот самый ржавый костыль из сердца Сократа. Теперь, значит, Сократ освободился. Он, заметный еще из-за шляпы и посоха, медленно уходил влево, к очарованным философам и романтическим поэтам. Бенедикту туда дороги не было - всю жизнь его выручали куда более глупые и грубые решения.
╖ 3
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!
Басё
Сократ уходил налево, чтобы рассказать трем мистикам, что произошло с Лене и Лотаром? Сократ освободился? Бог весть.
Бенедикт, чуть касаясь пыли, двигался назад, и подымала его от поверхности холодящая, словно мята, легкая злость. Итак, все началось с Игнатия - ценой его покоя было заключение Простофили в Аду; пусть так - на это Бенедикт в спешке, горе и растерянности согласился сам. Но: что потом? К Йозефу откочевали его неграмотные чиновники. Исчез (или не исчез) Акакий Акакиевич. Потом покинул Преисподнюю Людвиг и каким-то образом завершились мучения падре Элиа. Ушел прогуляться Сократ. Обо всем этом с Бенедиктом никто не договаривался - его огибали все они, так колесницы огибают поворотный столб и набирают скорость; так акробат отбрасывает более не нужный груз и делает длинный прыжок. Но он, Бенедикт, не груз и не столб. Либо кто-то может стать грузом или столбом и для него. Что сказал Гераклит-Сократ: "Не я - твоя Сфинкс. Я - не твой Сфинкс"? Ему неведома история Крысолова. Но какой-то толчок могли дать эти дети, Лене и Лотар, которым понадобились вечная юность и любовь. Лотар, дурачок, прицепился к живой девчонке и затащил ее сюда...
Бенедикт, сердито хихикая, думал о том, не стоит ли и ему опереться на девчонку, если умные мужчины под его напором расточаются и рассыпаются в прах. Единственная глупая живая девчонка, с которой он был знаком в Аду, расцветила его бока радужными полосами и приделала дополнительные рога. Она была жива, попала в Ад по глупости и выбралась оттуда совершенно случайно. Она так она, хотя вот это по-настоящему смешно.
***
Лимб превратился в призрак веселого, полубезумного разума человеческого, стал чем-то вроде Летучего Голландца. Корабль-призрак завяз в песке и более никуда не увезет.
В Преисподней нет постоянной топографии. Ее дороги приводят в странные места, нужные места, ненавистные места - в места знакомые. Так Бенедикт вернулся в старый архив.
В любом архиве есть позабытые хранилища. В этом можно было выбирать - чердаки или подвалы. Раб Бенедикт выбрал чердак, раскопал там сугробы пыли и извлек древнюю картотеку и свинцовый грифелек. Карточки - это краткая история души и рекомендации, у них чистая обратная сторона. И он начал писать, то ли опираясь на истории мертвых душ, то ли как-то отталкиваясь от них - так канатный плясун отбрасывает груз и делает длинный прыжок. Он писал о соотношениях Ужаса, Отвращения и Надежды, о том, как ужас внешне может напоминать гордыню или порождать ее, о вездесущих и связанных Тревоге и Скуке. Это было окончанием его прижизненных работ, что потонули в книжном море Людвига Коля (тот считал души прозрачными и пустыми, ему не нравилась водянистость, обстоятельность и некоторая примитивность сочинений бывшего ректора). Но сама душа водяниста и примитивна, выделения душ смешиваются, души пропитывают ими друг друга и искажают... Наверное, потому-то следы свинцового грифеля и впитывались в карточки подобно воде, и исчезали. Но Ад коробился под воздействием этих капель - с запросами стали прибегать куда реже.
Когда истерся грифелек, Бенедикт уселся в углу на кипу ненужных бумаг, завалился плечом на стену и задремал. Прежде он не видел, чтобы кто-то в Преисподней мог спать. Снилась ему маленькая пестрая рыбка, вроде бы пескарь. Пескарь этот боялся всего и не надеялся, что пестрота надежно спрячет его. Он заживо похоронил себя под обрывом, выцвел окончательно, ослеп и уснул в норке. А снилось ему, будто бы он заглатывает щуку за щукою. Невеселый и правдивый сон... Бенедикт чуть не проснулся, тоскуя о водяных бликах на дне, прислонил к стене другое плечо и увидел новый сон. Тоже про рыбу. Кто-то выпотрошил воблу (оставив молоки) и выветрил ей мозги. Стала вобла жить на суше. Незаметной, тихой тенью подходила и говорила банальности, а банальности эти превращались в мысли, в общественное мнение. Мысли эти сплетались в паутину, там сушились новые воблушки, но они уже молчали и не сохраняли молок и икры. Жуткая сказка. Даже в Преисподней такого почти не было - этакое возможно только в дольнем мире.
Смеялись двое детей, потом чего-то испугались и рассорились. Бенедикт проснулся во сне и прислонился к стене спиной. Перед ним раскрылся зеленый вид - очень крепкая береза, суховатая трава цветет метелками, а чуть дальше - просторный деревянный дом с мезонином. Он серый в серебро, старый, и Бенедикта встретили бы там с благожелательным любопытством - но вот только мешает собака, похожая на маленького волка. Она кинулась было с лаем, но осела на грудь и припала к земле, замолчала. Бенедикт грустно подумал: "Я все еще мертв" и проснулся.
***
Девочку воспитывали в стандартной советской семье - мама и бабушка. Мама преподавала русский язык и литературу (сейчас, когда не так много оставалось до Первого Сентября, она пропадала в школе и жаловалась на то, что делать там нечего, а сидеть в учительской почему-то надо), а бабушка вышла на пенсию, когда заметила, что боли в пальцах мешают ей быстро вязать узлы, а колени и спина требуют сесть, даже если операция в разгаре. Папа пропадал где-то на северах, присылал алименты и подарки. Это еще ничего, что так - у некоторых папы меняются чуть ли не каждый год, и все пьют. Итак, в квартире жили - бабушка, мама и еще три кота. Каждый из котов выбрал какую-нибудь одну хозяйку. Девочку очень любил толстый полосатый Васька, ее ровесник. У Мосея, кота бабушки, рыжие уши и хвост, а сам он считается белым. Однажды кота решились вымыть, и потом бабушка неделю ходила с медовым компрессом на пальце. Мосей - его сперва назвали Муськой (бабушка очень смеялась - это она-то, оперирующий гинеколог, перепутала кота с кошкой!), а потом нарекли за вороватость в честь Мосия Шила. Он был некрасив - ноги длинные, морда узкая, но самый боевой из всех. Третий, дымчатый красавец Тиша, принадлежал маме. Ему одному разрешалось сидеть на стопках тетрадей, когда мама долго проверяла сочинения (и немало при этом веселилась). Коты почти не ночевали дома и жили в основном на улице.
Сегодня, в начале августа, девочка заскучала. Когда она была маленькой, то начинала капризничать и плакать часа за два до того, как пойдет дождь. Сейчас она об этом не вспомнила и стала думать о другом. Мама, как всегда, ничего конкретного не велела. Это беспокоит. Мама будет ругаться, если что-то ей нужное сделано не будет. То ли надо погладить белье, то ли хлеба купить, то ли пыль вытереть. И обязательно полить огородик - все, кроме лука, он уже начал подсыхать, что он него и требовалось Но все равно непонятно: для чего надо гладить носки и трусы, если они, надетые, все равно расправятся и в придачу никто их не увидит? Но мама считает, что это надо. А бабушка тоже говорит, что надо, потому что горячий утюг обеззараживает. Пока время еще есть, нужно делать дела так, чтобы мама это видела, чтобы она застала девочку за работой. Иначе не заметит сделанного и все равно будет ругаться. Так что время есть еще, но делать-то нечего!
Ага! Нужно съесть кашу в термосе, которую оставила бабушка, иначе будут нарекания. Бабушка ушла к своей бывшей операционной сестре, а нынче просто подруге. Эта самая Галина Ивановна одна живет в деревянном доме и держит скотину. Ей уже в тягость корова: доить пальцы болят, накосить столько сена, сколько надо корове на зиму, очень трудно, а прикупить его не на что. Старушка решила - сегодня корову отведут в деревню за четыре километра от дома и продадут. Там же купят козу и приведут домой.
До школы бабушка и внучка были очень близки - бабушка только и мечтала о том, как она отправит девочку в первый класс. Но, когда это время пришло, бабушка как-то отстранилась. Внучка теперь - отрезанный ломоть; тем более, учится она хорошо. Бабушка коротала оставшийся век с друзьями и бывшими коллегами. Все они были старше ее и часто болели, а она их время от времени спасала. Она взяла бы сегодня внучку с собой - считала, что девочка должна уметь обращаться со скотиной. А раз не взяла - значит, взрослые напьются, а коровой и козой будет заниматься непьющая бабушка. Для того ее и звали.
Все это девочка знала и понимала про себя, ни о чем таком специально не думая. Дети именно так и поступают.
Так вот. Мамы и бабушки дома нет, котов тоже. В библиотеке она побывала утром. Наступил август, и дети торопились хотя бы посмотреть, что им было задано по внеклассному чтению. Девочка прежние книжки сдала, набрала, по своему обыкновению, сказок, книжек по зоологии и решила немного почитать. В читальном зале стояли толстые "Скандинавские сказки" и "Сказки Западной Африки", на руки их не выдавали. В августе сказками никто не заинтересуется, и обе книжки достанутся ей.
Только за тем самым столом уже сидела Танька. Танька, сирота, жила с бабушкой-полуцыганкой и была девчонкой очень самостоятельной. Девочки поздоровались и устроились за столиком вдвоем. Проныра Танька нашла кое-что очень интересное. Где это видано, где это слыхано, чтобы в школе задавали сказки читать? Нынче на лето задали какие-то рассказы Салтыкова-Щедрина - теперь Танька их нашла, и они оказались сказками! Это была большого формата тонкая книжка в бумажной обложке, новая. Девочки раскрыли ее, попали на сказку о Премудром Пискаре, прочитали ее и сказали: "Ого!" - история оказалась довольно страшная и правдивая. Тогда они снова раскрыли книжку наугад и наткнулись на "Вяленую Воблу". Эта история Таньке не понравилась. Ее подружка подумала про себя, что "Вобла" еще страшнее - ходит себе такая мумия и всем мозги высушивает; так делают учительницы, особенно старые.
Эти "Сказки" были в единственном экземпляре. Девочке пора было уходить, а Танька могла посидеть-почитать еще....
Потом стало как-то неловко. То ли в читальном зале было слишком тихо, то ли беспощадный Салтыков-Щедрин писал ну совершенно не для детей, но обеим стало немного страшно. Как если бы за ними кто-то наблюдал - хотя бы пучеглазый портрет того же Салтыкова. Тогда девочка сказала, задумчиво глядя на приятельницу:
- Жуть. Вот есть еще рассказ "Человек с золотыми мозгами", я по радио слышала. Так же страшно - он доставал из головы куски золота, все растратил и умер...
Таньке надо рассказывать так, чтобы она поняла - что ей до проблем таланта и любви? А дети очень не любят, когда свои же сверстники таращатся на них взрослым взглядом; девочка этого пока не понимала...
- Да ладно. Фантастика, что ли?
- Нет.
Таньке не понравилось, что эта почти-отличница опять хвастается, будто что-то такое знает:
- Нам этого "Человека" не задавали. Можно, я эту книжку возьму?
Ну, Танька эту книжку первая нашла...
- Ты больно быстро читаешь, я не успеваю. Дай, я прочту хоть...
Ощущение слежки ушло.
...
Танька дулась. Девочка предложила ей:
- Ну... А можно, я ее возьму и до завтра прочитаю? Я быстро.
А Танька отвечает ворчливо:
- Тебе-то мама все равно двойку не поставит. И будто бы у вас нет книг по школьной программе.