Обещаю, обещаю. Потом.
Потом пришло через неделю.
Идем с Таней по центральной площади. Впереди оперный, сзади кинотеатр. Таня неожиданно останавливается: «Здраа…сте». Бледное лицо розовеет. Левым плечиком дернет-замрет: уже знаю, Таня смутилась. Оборачиваюсь. «Она» сквозь меня без улыбки глядит. Не может быть. Наверно, рот я открыла нечаянно. Невозможно.
Что-то произносит юношеский голос. Только теперь вижу ее спутника. «Мы в кино, – весело сообщает он, – спешим». «Ну-нуу, – тянет Таня, – матушке привет». Это одноклассник, говорит она мне, называя какое-то имя. Они уже исчезли за поворотом. «А она?», спрашиваю. Таня скептически поджимает губы: «не знаю».
И было третье виденье.
К вечеру как-то к нам в экспедицию наша машина пришла. Вместе с завхозом выходит Она и спутник – другой. Впрочем, может быть, тот же.
Оказалось, Коля спутника звал, где-то пили и – вот.
Поселили приезжих в комнате рядом с моей.
Вместе собрались все наши, и двое гостей, что-то пили. Спутник – с богемной претензией мальчик – цитировал чей-то задиристый бред. О бессмысленной нежности жизни. О глупом искусстве, что глупо в агонии бьется, не надо мешать. И вообще, не мешаться, иначе раздавит простец. Молчала Она, даже голос никто не услышал. Лишь спутнику что-то сказала, но тихо совсем, не для нас.
Решили отправиться «в горы». Коля, как человек с мотоциклом, не привыкший к пешим прогулкам, наотрез отказался. Артур, просто член Ордена, тоже. Она не пошла, исчезнув мгновенно. Шар, я и спутник отправились в путь.
Спустились в Медвежью долину. Спутник что-то молол, потом перестал. На гору «мою» тихо ползли, и тут стало быстро темнеть.
Зелень травы темнотой очень яркой нас окружила, и цветы синевой необычной уставились, смотрят. Мы застыли.
Вибрации легкие волны сквозь тело прошли. Тишина. Вниз побежали скорее, скорее в обычность привычек.
Набычившись, спутник остановился и вдруг поймал меня, летящую сверху. Посмеиваясь, прижался ко мне всем телом. Мне показалось, что меня обволакивает цепкая рептилия. В ужасе я вырвалась и помчалась дальше. Шаром катившийся Шар ничего не заметил.
Вернулись, разошлись по комнатам. Дом, как обычно, в полной уснул тишине.
Когда утром пошла умываться, увидела настежь открытую дверь. Гости исчезли.
Что за странное существо эта девушка, или она Лиса Пу Сун Линя? Тогда визит не случаен? Что-то ей надо во мне? И зачем на меня насылала угря?
Хочет, чтоб я изменилась? Чтоб я изменила, поняла, наконец, все, что в мыслях с тобою связала, – болезнь? И название есть: «Эм Дэ Пэ»[1]. Не выйдет.
Моя любовь в сентябре – улица Алма-Аты. То есть улица стала тобою, и сентябрь один на двоих. Сухая земля на газонах под жесткой иссохшей травой – тоже счастье.
Мимо огромного, корою не старой, старинной, с рисунком глубоким, широким, меня оглядевшего дуба пройду, и вот он – другой. За этим еще, и всё дальше и дальше. Что вверху, и не видно. Там между ветвями воздух висит золотой, здесь золотистый, пожиже. Там кроны сплелись, вспоминая какой-нибудь дальний, ну, семьдесят пятый, а век был какой? Не наш же, а чей?
Шпок – в голову желудь. Привет, XIX век. Удачно попал, хоть целился долго, много уж раз снаряды рвались под ногами, в них время-пространство плотно свернуто в детский пакетик. Жалко, целой рощицы шелест разбился, исчез не начавшись, ну, в точности так, как обойма живых желудей, во мне созревавших без толку.
Кроме пуль этих жестких ничто тишину не нарушит.
А кто тишине помешает? Машины? Ну, да. Но они в другом измереньи. Где-то там под ногой, под корнями дубов. Здесь – в небе стволы, оттуда тугие посланья и иногда, редко-редко чье-то лицо приплывет и исчезнет, оставив меня безучастной. Это раньше любила в лице незнакомом идею всей жизни его отыскать. Ну, придумки, конечно.
Может быть, встречу Лису?
Но нет. Нет даже похожих. Она не исчезла, но видеть ее не дано. А вспомнить лицо так же трудно, как потерянный рай обрести.
Рай или ад, от точки зренья зависит.
Постепенно становлюсь трезвее. Очарование улиц уходит. Горы тоже лишь горы – скалы, склоны, скудные травы. Но иногда, чем дальше, тем реже, как приход, как блаженство болезни, ощущаю загадочный мир посланьем твоим, тобою и мной увиденным чудом.
Остальное время город внизу – грязный, а жизнь наверху – пустая.
Уж не Лиса ли виновата?
Розамать
Роза полюбит, Роза любила, Роза не будет любить. Все три состоянья, как точки на линии жизни. Всё, что приходит, от линии этой идет и в ней исчезает. Ось времени – это любовь. Она же – оплот постоянства, надежности, веры в счастливый исход. Мера и плата за все – любовь, и расплата – отсутствие оной. Прост-таки нет ни начала, ни даже конца.
Опять неудача. Уехал. Забыл.
Манную кашу на завтрак уже наварила. Наказала Людмиле, как разложить по тарелкам, сколько кому. Ушла из трактира домой.
Петя еще не проснулся. Тоже легла. Закрыла глаза. Не думается. Не спится. Тошно смотреть на обшарпанные обои. Тошно думать без толку привычные мысли. Пете в школу, надо отсюда уехать. Но куда? Брат Иосиф в прошлом году объявился. Сам отыскал. Детство его прошло совсем близко от ее детдома. Зачем их разлучили? Чтоб по-немецки забыли? Она-то никогда и не знала. Родители исчезли, когда ей не исполнилось и года. Куда же все-таки ехать? Не хочется в Алма-Ате оставаться. Все обрыдло. И Петенька не видел сверстников уже три года. Совсем взрослый. Он себя считает таким же взрослым, как все вокруг. Если б не он, вспорхнула бы, улетела. Здесь всё – отвращенье. Бабы – Бог с ними, а мужики – и не мужики вовсе. Не бабы, не мужики. Так, – манная каша. Нет, вот единственный, с кем можно хоть просто за жизнь подгрести, это Валька. Валька – трахнутый пыльным мешком, приехал на звезды смотреть. Если б подружкам из Братска сказала, вот бы смеху, никто б не поверил. Или подумали, с крышей мужик набекрень. Но Валька ей сочувствует. Валька Петю на вечер берет и уложит-придет, если она загуляет. Кроме Вальки у нее от всех перебор. Никакого терпенья смотреть на эти шерстяные шапочки, идиотские, вязаные, изуверские. Мучают ее эти шапки, руки чешутся шапку на пол схватить. И хочется в степь, на свободу. В Поволжье все было не так. Ты что, хочешь к мужу, от которого сбежала? Хочешь, чтоб немкой дразнил, чтоб сына ударил, за то, что фашист? Все что угодно, только не это.
Петенька встал незаметно и вышел. Минут через десять за дверью топ-топ частенько, маленький, сын. Тащит кашу в тарелке. Мамка болеет, решил. Стыдно. Встаю.
Роза девушка нежная, мать, а свет отвратительно резок.
Черный бычок был убит, об этом утром в одиннадцать, – то есть, сел он в машину в 9, как только рабочее время пошло, – сообщил следователь. Сообщил он завхозу Вадиму Серафимычу с глазу на глаз. Сразу об этом ужасные слухи полезли. Что, мол, разумеется, физкультурник Семенов убил и сожрал. Обжора Семенов ни ухом, ни рылом не слышал, не ведал, не знал. У обжоры Семенова – алиби. Неделю он в отпуске был. Но вовсе не думал никто, что отпуск Семенов в долине трудился, болел, отдыхал. Метрах в трехстах от приюта домик построил спортсмен. В домике много народу всегда веселилось. Они-то и съели. Семенов убил, думал каждый тихонько. Не то – менты. Тихого Валю назначили быть виноватым. На тихого Валю повесили штраф. Все сочувствовали, никто не встревал. Семенов, даром что физкультурник, может в месте глухом и напасть. Лучше подальше.
И тут Роза. Роза сказала, что видела сумку мяса большую в руках у Семенова прошлый четверг.
Снова мент на разведку приехал. Снова длинный писал протокол. И что же? Мистика. Тайна. Облом. Семенов мяса чужого не ел, не варил, не носил. Всё мясо его. Купил и носил. Каждый право имеет мясо в сумке носить, тем более кушать.
Валю добрые люди подвигли протест написать. Не ел, мол, не видел бычка ни в глаза, ни в кастрюле. Долго протест путешествовал в недрах юстиции мудрой. Вердикт однозначен: Валя телятину ел, он убивец.
Много еще про страдальца бычка можно писать и писать, и писать. Но бычка-то и нет. Значит – сказка.
Валя, как Роза, давно в свою жизнь не влюбленный. Валя, как Роза, три года уж, как разведен.
– Однажды в студеную зимнюю пору я из дому вышел.
– Был сильный мороз.
– Нет, Роза, нет. Мороз не причем. Были звезды. Они почему-то не стояли на месте, а переливались. Одна выкинет луч, тут же спрячет, другая мигнет и уставится прямо в глаза.
– Ты даешь.
– После, денег скопив, линзы купил, посчитал расстоянье, и вот они – звезды.
– Ну, и глядел бы.
– Да на чердак жена за мной следом примчалась, схватила, разбила, не хочет, чтоб мне хорошо.
– И что, из-за линзы развод?
– Ну, не совсем из-за линзы.
– А, так бы и говорил.
– Я так и сказал.
– А что дальше?
– Жизнь покатилась конфеткой под стол, как сказал поэт.
– Поэт. Может, поэт и покатился, только не ты. Ты человек, каких поискать.
– Под столом?
– Под столом, там пьяницам место. А ты непьющий. Нет, правда, ты – лучше других.
– Это правда. Лучше, хуже, но другой. Я, Роза, не люблю дурость.
– А кто ж ее любит?
– Да все любят. Только по дурости и живут, по законам ее… Ты заметила, я никого не осуждаю, но не люблю дурость. Дурость, дурь эта – ведь только допусти, она тебя в себя, как в ковер закатает, и носа не высунешь.
– Это как?
– Дурость – сорняк, пока человек маленький, и дурость у него маленькая. Как у Петьки. Петька вообще без глупостей. У дочери моей гораздо их больше.
– Петенька мой, правда. Люблю.
– А растет человек, и дурость его с ним растет. Раньше люди от нее верою спасались. У меня деды в старой вере и жили, и умерли. А я вот уже без веры. Вот на звезды и направился. Хоть и не полная, а вера. Думаю, звезды поумней нас будут.
– А я в Петеньку верю. Снилось тут мне, знаешь, что будто все на каком-то острове, и есть как будто нечего, и согреться нечем. И вдруг узнаем, что спастись можем, если кто-то залезет на самое высокое дерево и оттуда бросится камнем вниз, в воду. Никто лезть не хочет, а все мучаются, звереют некоторые. И вот утром просыпаюсь, а Петеньки рядом нет. Выхожу на берег и вижу его высоко на дереве. Сердце у меня чуть не остановилось. Уговаривать сына начала слезть, а он все выше, все быстрее лезет. Народ на берегу собрался. Молчат. И тут Петенька бросается вниз, но не тонет, а белой птицей над водой мелькнул и исчез. Тут у меня сердце оборвалось, и я проснулась.
– Нет, Роза, мне не нравится твой сон. Если ты будешь с Петьки пылинки сдувать, то он испортится и не только белой птицей не станет, а все твое хорошее засрет. Хотя ты только во сне обмираешь о сыне, а наяву я что-то не наблюдаю. Держись, Роза. Он у тебя и без глупостей, потому как ты ему свою дурь не отдаешь.
– Я, дурь?
– Ну, да.
– Ну, знаешь.
– Обиделась.
– Да пошел ты.
– Обиделась.
– Да пошел ты.
– Ну, пошел, ну, что?
– Не лезь ко мне… Я таких, как ты…
– Обиделась.
– Звезды ему. Дури ему не надо, подавай ему звезды. Звездочет хренов.
– Обиделась.
– У тебя другие слова есть?
– Обиделась. Ладно уж, мотай давай к сыну. Того и гляди, проснется один и побежит опять мамку искать.
Наши юноши
Коля, техник, немного му, но как выпьет, на подвиг великий готов.
– Наташ, что у тебя с Шаром?
– Ты даешь. Что тебе-то?
– Мне ничего, тебе чего.
– Мне тоже ничего. Чуть-чуть жаль Шара. Он печальный.
– Шар печальный? Печальным Шар не бывает. Знаю каждую строчку в его эпитафии. Там: «Шар не мог оставаться на месте, разве в луночке. В жизни ровных мест не бывает, поэтому Шар и полз, то вниз, то вверх, разогнавшись».
– Что ты против имеешь?
– Ничего. Мне он просто смешон. Круглым брюшком, круглой головкой и сверкающим взором на ней.
– Завидуешь. Шар чего-то добиться желает, а ты?
– А мне интересно паять. Нет, а правда, – Коля иссиня-синим блеснул под очками, – стремиться быть таким примитивным?
– Ладно, Коль, примитивным не надо. Просто, дробям давай научу. Ну, хоть складывать.
– Мне не надо.
– А жаль.
– Дочь вчера сказала: «ты, папа, плохой».
– Это как?
– Жена научила. Все у меня идет под откос. С Ларой завернулось так, что пути назад нет.
– Беременна.
– Мгм.
– Ну, Коля, держись.
– Лара хочет развода с женой.
– Что же тут скажешь, ребенок-то твой?
– Кто ж его знает.
Июль. День бел и обычен. Обучена здесь ровно с утра в безделье впадать. В гору подняться? Но все чаще апатия в теле, ногах и мозгах. Унынье? Быть может, теперь бы сказали, в депрессию впала она.
Диана вошла, постучав деликатно. «Я на минуту, – сказала, – друг твой лежит и слова говорит не такие».
– Какие?
– Не отвечает, а что-то буробит свое.
– Спасибо, Диана. Иду.
У Коли я дома впервые. Ни разу еще не была. Лежит под убогим рваньем-одеялом. Весь красный, видно, у юноши жар. Лицом к стене отвернулся.
«Коля», – окликнула. Повернулся и на меня посмотрел. Лишь на мгновенье в клетку попавшего зверя я в Коле узнала. Потом взгляд ушел, сделался выше меня, потолка, возможно, и гор. Смотрит – не видит. То ли он из абстракции выбрался, то ли в нее с головою ушел. Стал он людям чужим, и идите вы все, и идите.
– Может, скорую вызвать, чтоб вниз увезла?
– Нет, – говорит. – Нет.
– Как бы хуже не стало.
– Не станет. Пройдет, – голосом еле слышным и, точно, никак не своим.
– Что с тобой? Расскажи.
– Нет. Нет.
Через минуту он впал в забытье. Сижу. Время проходит. Задумалась. Вдруг слышу какое-то слово, вроде «расческа», к чему, никак не пойму. Потом снова что-то сказал ясным словом, но смыслом – никак. Тряпку смочила, на лоб. Перестал говорить. Двадцать часов продолжалось его забытье. Без еды, лишь попьет и опять нас забудет. Мы с Дианой к нему, уходя, приходили не раз, волновались.
Бледный, шатаясь, назавтра уже поднимался. И вечером в город уехал недели на три. Что случилось, так и не сказал, а вернулся, всё как обычно. Коля нежный, как мы, остальные, как все.
Звездочеты
Иду за водой, а путь мимо трактира. Там форточка чуть приоткрыта, и слышу ругань, или так они говорят?
– Диана замужняя, что ей.
Я замедляю шаги.
– Ну и что? Женатая. Ей тяжелей.
– От тяжести пухнет.
– Не злобствуй. Возьми и спроси у нее, что за средства.
– Щас. Злая ты, Зоя. Сама-то небось.
– У Артура спроси, как он с Дианой.
– Отстань. Отвяжись. Тебе б издеваться.
Гром тарелок. Молчанье. Я ухожу. Верить, не верить. Но все, что сказали, не мне назначалось. Значит, правда. И что? Что тебе? Ну их. Пусть себе строят. Мужа жалко, а впрочем, может быть, так ему хорошо. Устойчиво, тихо, надежно.
Нет, ни за что, ни за что с этой ведьмой Наташкой не будем играть ни во что.
Ну ее. Как маленькая, честное слово. Я ее пригласила вчера. И что? – Забыла!? Нет, занеслась, вот что. Что с нее взять? Бабочка. Ни разума, ни сердца. Ладно. Лишь бы вреда от нее не было. Ну, она и так ничего не видит. Слон мимо нее пройдет, не заметит.
Диана хихикала, честное имя утратив в глазах не моих. Уронила. Что она уронила? Честь? Предположим.
Ручку откинув, в чем-то меня убеждала:
– Артур? (Хи-хи-хм.) Самый умный? Не умный, он – мудрый.