Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Савченко Владимир Иванович 9 стр.


– Откуда подобная информация? – спрашиваю спокойно у Шумариной.

В ее взгляде проскальзывает явное самодовольство.

– Цыганская почта принесла, – объясняет невозмутимо.

– Так врет твоя почта!

Теперь Шумарина смотрит растерянно, часто моргая. Молчит. Ее сменяет Цирульникова. Эта – неформальный лидер «отрицаловки» в шестом отделении, хотя сама предпочитает лишний раз не высовываться, делает все чужими руками. Я ответ на письмо матери Цирульниковой так и не получил. Но Надежда Викторовна ездила знакомиться с ней в Донецк, была в милиции, суде и убедилась в лживости письменного сочинения Цирульниковой, в котором она объясняла участие в изнасиловании Лены К. в выгодном для себя свете.

Было все вот как. Цирульникова, тринадцатилетней примкнув к дворовой компании, в которой верховодили татуированные подростки из «бывших», никому не отказывала в удовлетворении сексуальных потребностей, в том числе и в извращенной форме. Но малопривлекательная Цирульникова быстро наскучила своим дружкам. Однажды, взбудораженные наркотиками, они потребовали, чтобы вела к подругам. Так как подруг у нее не было ни одной, она привела к знакомой девчонке из училища. Та, как чувствовала, не хотела открывать Цирульниковой, чей норов хорошо знала. Но Цирульникова выдумала какую- то историю с якобы понадобившимся ей учебником для написания реферата, и Лена все же открыла. Издевались над девушкой долго, при этом Цирульникова своими руками затолкала ей в рот кляп, чтобы не кричала, помогала срывать одежду, держала за руки.

И вот сейчас у меня в ушах звенит от ее крика.

– Как вы можете защищать подлость? То, что сделала Водолажская – это!.. Это!.. – Цирульникова задыхается, багровеет от ярости. – Да на свободе башку бы растерла ей по стенке. Дрянь она, ваша Водолажская, гнилье, шестерка!

Это я уже слышал. Вспомнил, несколько часов назад от Корниенко, когда она сообщала о ночном ЧП.

– Дрянь? Гнилье? К себе ты никогда не пробовала это примерить? – спокойно спрашиваю Цирульникову.

Она еще больше багровеет.

– А не надо, не надо мне прошлым глаза колоть! Наказана уж, хватит. Водолажская ваша – гнилье! – повторяется Цирульникова. – Дрянь! Гнилье!

– Но почему гнилье? – возвращаюсь и я к разбираемому ЧП. – Разве одна Водолажская в активе? Другим, кто вступает, вы тоже концерты устраиваете?

– Других, Владимир Иванович, туда назначают,– снова включается в разговор Шумарина. – Или избирают, а эта сама!.. Сама, понимаете?

– И это вы называете подлостью? Да бросьте, разве можно так относиться к человеку!

– К человеку?! – кричит со своей кровати Корниенко. – Вы считаете, Водолажскую можно назвать человеком?

– Ее нельзя? А вас?

Последней фразой я, кажется, всех оглушил. Снова в комнате повисло тягостное молчание. На этот раз мне надо было его нарушить.

– Больно строго вы Ольгу судите. И нечестно.

Цирульникова мгновенно взрывается, брызжет гневом, награждает Водолажскую разными нелестными словами.

– Нет, Цирульникова, – возражаю ей, – это только твое мнение.

– Мое?! – у Цирульниковой глаза лезут на лоб. – Да все так считают! Давить надо эту Водолажскую, под каблуком держать. Неля, ты согласна? А ты, Катя? Ты – Кошкарова? Вот видите, все, все!

Она даже не замечает, что Кошкарова не согласна, молчит, ибо не всегда можно пробовать здесь, в уголовной среде, плыть против течения.

– Какую ты роль сейчас репетируешь? – спрашиваю у Цирульниковой. – А ты уверена, что они в самом деле хотят следовать твоему примеру?

– Ха! Еще чего! Спросите любую – вам скажет!

Я уже знаю, как спрашивать любую.

– Ты бы первая сняла эту маску гнева, – предлагаю ей.

А Цирульникова еще больше кичится собственной отпетостью.

– Это не маска. Я именно такая! Вы сомневаетесь?

– Тогда ты, – не сразу я могу найти нужное слово,– ты... знаешь, кто?

– Кто? Ну, ну, интересно, – смотрит с ненавистью и ожесточением;

– Нет, – выдыхаю. – Не могу подобрать слово. Но если это не маска, то мне страшно. Страшно! – повторяю громко.

Цирульникова отшатывается. В наступление, сменяя подругу, идет Корниенко. Что-то доказывает, размахивая руками. Потом забирается на второй ярус, машет уже и ногами, будто хочет продемонстрировать всем дешевые коричневые чулки с чернильными пятнами.

– Разве дело только в повязке! – исходит криком Корниенко . – Знали бы, сколько эта Водолажская подлянок делала!

– О крысятничестве знаю. Назови еще хоть одну, – предлагаю настойчиво.

– И назову! Сто тысяч назову!.. – Корниенко запинается, голос ее становится тише. – Только вот не вспомню сейчас. Время дайте!

Я снова обращаюсь к Цирульниковой.

– Пойми правильно, не на одной Водолажской свет клином сошелся, – убеждаю ее. – Тут другое. Тут в принципе дело. Окажись ты на месте Ольги – защищал бы тебя.

Цирульникова молчит.

– Допускаю, что Водолажская, войдя в актив, могла в какой-то мере и зазнаться, заговорить с кем-то свысока, но разве ты никогда в жизни не ошибалась, не спотыкалась, не оставалась в одиночестве? Забыла, каково тебе было? Хорошо чувствовала себя, когда воспитанницы узнали о твоем преступлении и объявили тебе бойкот?

Сейчас Цирульникова считает себя довольно значительной фигурой среди блатных, ей неприятно напоминание о том времени, когда только поступила в колонию. Поэтому она, прерывая мою речь, кричит:

– Я, как Водолажская, не надевала повязку и не надену никогда! Не хочу, чтобы называли меня на свободе «мусоршей». Я честный человек и совестью не торгую!

– Тебе важно, как назовут тебя бывшие дружки? Значит, к ним собираешься возвратиться?

– К ним. Обязательно! И почему это – бывшие? Они настоящие друзья.

И вдруг, без перехода:

– Эй, Водолажская, чего сидишь в углу? Вали сюда! Позырить на тебя хочу.

Та медленно подходит. Застывает напротив. Снова напоминает мне колосок: высокая, светловолосая, с солнечным искренним взглядом, короткой стрижкой. Перехватываю взгляд Цирульниковой и понимаю, что она – низкорослая и плоскогрудая – попросту завидует внешности Водолажской.

– Уродина, тварь, ничтожество! – будто угадывая мои мысли, отпускает Цирульникова комплименты в адрес мнимой соперницы.

Мне не под силу сдержать улыбку.

– Мелко плаваешь, Цирульникова.

– Зато не мешаю другим двигаться по фарватеру,– ухмыляется она. Что-то, видимо, хочет сказать еще, но в комнату заходит начальник отряда, дежурившая в то воскресенье в жилой зоне, и с ней еще две женщины в сержантской форме – контролеры. Лидия Павловна Дьяченко, поняв по выражению моего лица, что здесь еще не «взрывоопасно», как будто равнодушно спрашивает у воспитанниц о причине шума.

– За жизнь спорим, – объяснила коротко Корниенко. – Лидия Павловна не задерживается, тут же уходит.

– Не буду вам мешать, спорьте.

Впрочем, я знаю, что Дьяченко далеко уже не уйдет, вместе с контролерами будет поблизости, по долгу службы не сможет оставить меня без подстраховки.

Водолажская, раскачиваясь на носках, смотрит на Цирульникову в упор. На лице у той разгорелись красные пятна. И голос изменился, осел, хрипловатым стал, старушечьим.

– Чё беньки вытаращила? Я тебе, мразь, до конца срока жизни давать не буду!

Цирульникова брызжет злостью и, размахивая угрожающе руками, пытается приблизиться к Водолажской. Я преграждаю ей путь.

– Возьми себя в руки!

А она лишь ухмыляется и отвечает по-хамски:

– Мне больше нравится, когда меня берут в руки другие!

Подобные циничные реплики нередко заводят в тупик, и я, прикрыв глаза ладонью, медленными, кругообразными движениями начинаю массировать виски. Выдержав паузу, говорю спокойно:

– Яна, присядь вон на тот табурет. Остынь. Свой срок ты продолжишь отбывать уже не здесь, я позабочусь...

– Я уйду – другие останутся! – цедит сквозь зубы Цирульникова. – А поедет Водолажская на «взрослую», по этапу передам – «мусорша» катит.

Через несколько минут в комнату заглянула воспитанница с повязкой.

– Девочки, на построение!

Привыкшие исполнять команды по первому требованию, девчата зашевелились, они быстро надевали ватники, застегивались, с ворчанием натягивали сапоги. Из глубины комнаты показалась Кузовлева – для меня полнейшая неожиданность.

– Ты?! Была здесь? И молчала?

Кузовлева лишь пожимает неопределенно плечами. Корниенко объясняет поведение активистки с ехидцей:

– «Отрицательных» воспитывать? Зачем это Таньке, если ей через месяц на свободу?

Я подумал о Кошкаровой. Ей столько же до окончания срока, но она не считает для себя возможным пожимать в неопределенности плечами. У нее не так много сил, но в меру допустимого Кошкарова все же старалась мне помочь. Только говорить об этом Татьяне сейчас не хочется.

Радуясь, что я больше ни о чем не спрашиваю, Кузовлева прошмыгнула в коридор.

7

Строй из сотен осужденных девушек застыл толстой буквой «П» на плацу жилой зоны. Слепят глаза лучи прожекторов с вышек. Озлобленно лают собаки. Контролеры пересчитывают наличие личного состава. Докладывают дежурному офицеру. Тот подает команду «вольно». Обычная, повторяющаяся ежедневно процедура. К ней привыкаешь. Только песня, взлетающая над стенами одетого в колючую проволоку ограждения, по-прежнему рождает а сердце комок и подкатывает его к горлу:

В детстве казалось, что жизнь бесконечной будет всегда,

Можно мгновения тратить беспечно, дни и года.

Но незаметно полжизни проходит – не возвратить.

И невозможно ушедшие годы снова прожить.

Ряды воспитанниц плотно сомкнуты, лица хмурые, будто закаменевшие. Но припев колония поет еще громче, интонация пронзительнее:

Дни-и летят, за рассветом закат,

За годами года, дни-и летят.

Не-е забудь, что ни дня не вернуть.

Не вернуть никогда, не-е забудь.

Я задумываюсь о днях, которые летят, которые не вернуть воспитанницам. Зачем прожит этот? Что сделано? Сам-то вроде на волнах удержался, но ведь шторм от этого меньше не стал, обстановка в отделении остается по-прежнему тяжелой. Не изобьют ли Водолажскую во второй раз? Где гарантия, что грядущая ночь пройдет без других ЧП в отделении? Все ли для этого сделано?

Песня допета. Воспитанницы не суетятся и не толкаются, молчаливой, унылой цепочкой втягиваются в жилой корпус. Я провожаю своих до двери. Спрашиваю вполголоса у Кошкаровой:

– Как думаешь, обойдется без новых ЧП?

Вместо нее отвечает Кузовлева. Ей, наверное, неудобно за проявленную пассивность.

– Обойдется, – говорит твердо. – Это я вам обещаю.

Словам старосты класса хочется верить.

Дорошенко незаметно сует в руку клочок бумаги.

– Не сейчас, в общежитии прочитайте, – шепчет скороговоркой. – А за Водолажскую не беспокойтесь. Не дадим в обиду.

Чуть-чуть отлегло от сердца. Но есть еще записка – что в ней? Развернул, как только вышел за КПП. «Владимир Иванович, – узнаю крупный почерк Дорошенко,– пожалуйста, не обижайтесь на отделение. Делайте свое, что задумали. Не надо падать духом, давайте будем надеяться на лучшее. Ведь против вас Янка, а я – за. Мне почему-то нравится, когда вы нас воспитываете. Спокойной вам ночи и хороших снов!»

Дышать стало немного легче.

Ну, Дорошенко, вот тебе и «серенькая мышка». Вот тебе и «ее хата с краю». Думает, беспокоится об отделении, о психологическом климате в коллективе: сегодня написала записку, а завтра, глядишь, и вслух не побоится высказаться. Но главное – нет у нее симпатий к «отрицаловке».

Ночью я спал удивительно крепким и спокойным сном. Но как только проснулся, вскочил, набрал номер телефона КП. Дежурный помощник начальника колонии ответил, что происшествий в течение ночи не было.

4. Сверяясь с Макаренко

1

Следуя давнему совету Минеевой, я продолжал серию сочинений на тему нравственности и морали. Этот воспитательный час прошел под знаком «Если бы мне предоставили день свободы».

Писали все. Кроме Цирульниковой. У нее забинтована рука, зацепила чем-то в цеху, а теперь радуется: писать на уроках не надо. А может, и ей хотелось помечтать о дне свободы, но... Брать ручку в левую руку – значит, писать и завтра, и послезавтра: на алгебре, физике, химии... А Цирульникова не дура, она всем так говорит, уж лучше за окошко в клеточку 45 минут просмотреть, но чтобы жить, так сказать, не напрягаясь, исключительно для себя.

Впрочем, и без ее творения скучать вечером не пришлось, другие достаточно насочиняли, было над чем подумать. Вот хотя бы Водолажская: «В первую очередь я обязательно пришла бы к матери. Поговорили бы, поплакали. Потом – прогулка по городу, сладости в кафе. Покурила бы... Если бы встретила старых друзей, немного бы поговорила с ними обо всем, пошла бы в гости. Возвратившись домой, обязательно надела бы наушники и до ночи слушала магнитофон, одновременно смотря телевизор».

Гукова: «Если мне такой день, я бы поехала домой к матери. Или... Ведь была такая суровая казнь с ее стороны! Плохо, что нет у меня поддержки. В трудную минуту не должно быть лучше и вернее друга, чем мать.

Дорога к матери закрыта. Ее отказ от родной дочери – это большая рана у меня в груди. К другим приезжают, присылают – посмотришь на все это, за душу очень берет.

Моя-то сдружилась с мамашей того хлопца, которого я... вы, Владимир Иванович, знаете. Мне еще три года назад написали, что мать успокоилась, объединившись с той женщиной. Две страдалицы: та – потеряла сына, моя – дочь. Глупо!

Я, если бы мне взаправду дали такой день, пошла бы по Мелитополю и напилась бы...»

Кошкарова: «За один день, я думаю, домой в Новороссийск никак не успеешь. Пошла бы в Мелитополь, сходила в кино, посмотрела город. А если бы заранее знала, что мне этот день будет предоставлен, сестре написала бы, позвала сюда. Уж она бы рассказала, что обо мне думают близкие родственники и вообще люди в нашем квартале. Ведь они знают, что я судимая, то есть – отверженная...»

Бондарь: «Не желаю никуда из колонии. Да и куда? К отцу, грубому и пьяному? На кучу пепла, что осталась от дочери Леночки? К дружкам, которые с порога водкой зальют и уложат в постель? Нет, никуда не хочу, лучше в колонии. Пока лучше...

Ну зачем, зачем вы дали нам такую тему? Сидите сейчас за своим столом, заполняете журнал, а я реву. Вы разве не видите? Бессердечный, жестокий до предела человек, я сейчас поняла. До освобождения еще восемь лет, а вы предлагаете размышлять, как провести день, который никто не даст».

Кузовлева: «Вот я приехала домой. Примарафетилась. Обзвонила друзей. Договорились о месте встречи. Посидела дома, поплакала с бабушкой. А в назначенное время вышла к друзьям. Посидела с ними в ресторане, отдохнула немного. Обратно пришла домой. Конечно, поужинала... С бабушкой долго говорила бы...»

Чичетка: «Что сделала бы? Первым делом, выйдя из колонии, зашла в ближайшую столовую и поела хорошего борща. Потом привела себя в порядок в парикмахерской, вышла в город и пошла гулять.

Ну, а появись возможность перенестись на ковре-самолете в родной город, я бы хотела встретиться со своими бывшими «подельщиками» или хотя бы узнать о каждом. Кто из них не остался в дураках, а взял себя в руки и сейчас путем живет. Потерпевшую, конечно, хочется видеть. Как она поведет себя при встрече?

Домой, разумеется, тоже зайду. Но на улицу показываться не буду, потому что стыдно от соседей».

Корниенко: «Домой не успею доехать. На все деньги, которые выдадут со счета, закажу телефонные переговоры с родителями и наговорюсь с ними вволю. Останутся деньги – пойду в кабак, два года здесь сижу – имею право».

Шумарина: «Выйдя за ворота колонии, я от радости, наверное, буду кричать «Ура!». А потом сразу же зайду в магазин, куплю сигареты и закурю. А дома самое главное – посмотреть, как ко мне относятся старые друзья. Если хорошо – погуляем вместе по Чернигову.

Назад Дальше