— Откуда ты… — Не успел даже удивиться Орёл.
— Пока я перевязывала тебя, нашла кое-что интересное. А уж каракули Курска я везде узнаю, даже через твою кровь.
Улыбнувшись племяннику в последний раз, она, пожелав ему хорошо отдохнуть, вышла из комнаты. Брянск ушёл и того раньше, забрав свой по-особому мягкий и обволакивающий уют с собой.
А вскоре и сам Ваня снова закрыл глаза: слишком уж он устал в последнее время, и теперь ему было нужно лучшее лекарство, — по словам Калуги, конечно, — сон.
21 мая 1571 года, г. Чугуев.
— Итак, Лёш, — обратился Курск к Белгороду, когда они, наконец-то, остались наедине, — ты не хочешь мне ничего рассказать?..
Белгород хотел. Точнее, он понимал, что лучше сразу выложить все сведения о себе, чем и дальше продолжать вызывать подозрение, но… Что-то внутри Алексея болезненно ныло от мыслей обо всём, что произошло. Боль, которую он с таким трудом усмирял в себе, грозила снова поселиться внутри.
Он колебался. Белгород любил брата, бесконечно верил ему и, конечно, хотел помочь. Именно поэтому он и прибежал к ним сразу, как только узнал о грозящей опасности. Хотя то, что Курск и его своеобразный отряд находились вблизи, он знал с самого начала их прибытия в Чугуев.
— Белг, всё нормально, ты можешь довериться мне. — Курск улыбнулся. — Я пойму, я ведь твой старший брат.
— Это очень сложно, Глеб. — Сидевший рядом Алексей смотрел в стол и боролся с собой. — Но я попытаюсь.
Выдержав небольшую паузу, Лёша начал рассказ.
— Ты ведь помнишь, как меня отдали в рабство Глинску? — В его голосе уже чувствовалась грусть. — Я тогда был ещё довольно маленьким и ничего не понимал. Поэтому первое время на новом месте я часто плакал, да и вообще мне было очень одиноко. Я очень хотел увидеть ещё раз Борю, тебя и наших родителей…
Слушая брата, Курск поднялся со своего привычного места во главе стола и, пройдя к Белгороду, сел с ним рядом.
— А ещё я очень его боялся. Ну, ты сам, наверное, понимаешь: он же ордынец, был нашим врагом… И то, что он был гораздо старше меня, тоже отталкивало. Я думал, что я не смогу жить с ним, и что мы не найдём общий язык. — Белгород запнулся. — Но, со временем, я понял, что он не страшный.
Он остановился ещё раз, видимо, обдумывая, стоит ли говорить всё, как есть. В этот раз молчание длилось чуть дольше, но ведь и сам решаемый Белгородом вопрос был очень непростым…
— Более того, я его полюбил. — Всё же выдал он и, заметив, насколько ошарашен Курск таким заявлением, продолжил. — Насколько я знаю, он меня тоже. Он никогда не говорил мне это, но я всё чувствовал по его отношению ко мне.
Привстав со скамьи, Белгород налил себе воды из стоявшего на столе кувшина.
— Он многому меня научил. Например, драться. — Он медленно отпил несколько глотков. — А ещё он рассказал мне много интересного про свою прошлую жизнь и, особенно, про Крыма.
— И… — Наконец решился поддержать разговор севрюк. — Что же ты узнал?..
— Он был одним из тех, кто сделал Крыма таким.
— Правда? — Хоть Курск до этого и думал, что у такого поведения Бахчисарая есть свои причины, но то, что на него повлиял кто-то со стороны, и не подозревал. — И как же?..
— Насколько я понял, он был его воспитателем и был близок к его отцу… А позже хотел использовать Крыма, чтоб получить себе всю власть в Орде. Но Бахчисарай как-то всё узнал, и Глинску пришлось скрываться. Вот потому-то он и жил в Литве, совершенно чужом для него государстве.
— Слушай… Но почему он всё это рассказывал тебе?
— Я тоже задавал ему этот вопрос. Он говорил, что должен быть тот, кто знает правду, поэтому и взял меня себе. И что это мне однажды пригодится. — Белгород пожал плечами. — Видимо, пока ещё не время.
— Ну да. Вот ведь! Сам он, получается, делов натворил, а исправлять тебе? Ну, то есть, уже нам? Умно, ничего не скажешь!
— В конце концов… — Голос Белгорода почему-то стал тише. — Крым добрался до него и в Литве. Глинск хотел перейти в подданство Москвы, под его защиту. Он хотел поднять мятеж против литовцев и жестоко поплатился за это…[6]
Лёша закрыл лицо руками, пытаясь успокоиться. Курск, не зная, что ещё можно сделать, обнял брата за плечи, притянув к себе.
— Значит, так он погиб?..
Белгород кивнул.
— А сабля его — это прощальный подарок?
— Вроде того… — По щекам Алексея побежали слёзы, и, как он ни пытался скрыть их от брата, Курск всё же заметил его состояние. Пытаясь успокоить Белгорода, Глеб погладил его по волосам.
— Тише, всё уже позади…
— Он знал, что рискует. И потому однажды сказал мне ещё кое-что.
Курск вопросительно посмотрел на брата, но тот снова и снова прятал своё лицо. Кажется, Белгороду было очень стыдно рассказывать всё это, но он знал, что не сможет скрывать это вечно.
— Он подозревал, что Крым был… Одержим? Да нет же, не так… В общем, будучи довольно близким к нему олицетворением в своё время, он начал замечать за ним странности: разное поведение в схожих ситуациях… Это продолжалось постоянно, поэтому он предположил, что с Крымом что-то не то. Ему казалось, что есть как бы два Бахчисарая: один беспринципен и кровожаден, другой же — мягок и ленив.
— Поэтому ты предлагал нам просто поговорить с ним? Надеялся, что можем попасть на ту мягкую часть его характера?..
— Ага. — То, что Белгород старался успокоиться, давало свои плоды: его голос уже стал почти обычным. — Я бы и сам поговорил с ним, но для этого ведь надо подобраться довольно близко. Один бы я не смог.
Курск пытался переварить полученные сведения. Находясь рядом с всё ещё расстроенным братом, он не мог сосредоточиться и обдумать всё хорошенько, поэтому решил отложить это на потом. Главное севрюк уже узнал: Белгород, как и он думал, не шпион, и хотел им всем добра. Он был прав, что верил брату, и от осознания этого его стало гораздо легче.
— Но почему же ты сразу не пришёл к нам, как только мы приехали в Чугуев?..
— Мне надо было пережить боль. — Грустно улыбнулся Белгород. — Прости, Глеб, я хотел, но понимал, что не могу. Но тут Крым объявился снова, и я уже не смог сидеть сложа руки.
— Понятно. — Севрюк провёл по волосам брата ещё несколько раз, словно успокаивая его окончательно, а затем выпустил его из объятий. — Иди отдохни, Лёш, тебе нужно. А я пока займусь нашими следопытами.
Фраза была брошена вовремя: с улицы уже доносились стук копыт и ржание лошади. Одной — значит первым вернулся Воронеж.
Как выяснилось чуть позже, на Изюмке он ничего не нашёл. Теперь вся надежда была на Моршу и Ельца, но они почему-то очень сильно задерживались, и Курск волновался, ведь в степи с ними могло произойти что-то непредвиденное. Севрюк успокаивал себя тем, что они хотя бы вдвоём, и уж Тяргон-то точно на этот раз должен защитить своего Лерика.
Они вернулись глубокой ночью, хоть и выжимали из своих бедных животных едва ли не все силы.
По их рассказу Курск понял всё. Он, конечно, предполагал, что Крым может просто обойти их, но, судя по тому, где именно он прошёл в этот раз, этот путь был необычен даже для него самого. Это было довольно странно для Бахчисарая и непривычно для его старого врага. Было очевидно, что было что-то, из-за чего Крым и решился на такую афёру.
Вот только подумать об этом подробнее, как и обо всём, сказанном ему Белгородом, Курск решил позже. Сейчас же его мысли занимало совсем другое. В его голове, яростно билось, ударяя в виски, лишь одно: «А что, если Крым догонит Орла и нападёт на него?..»
И почему-то в эту минуту севрюку уже было плевать на послание в столицу, он молился лишь о том, чтобы с самим Орлом было всё хорошо.
25 мая 1571 года, г. Калуга.
Ваня мучился от бездействия. Нет, у него, конечно, теперь было всё, нужное для выздоравливания: кровать, еда, любящая тётушка под рукой и даже новый знакомый, столь сильно похожий на Курска. Это одновременно грело душу, но и напоминало о том, что он не выполнил столь важного поручения Глеба. Из-за этого всё время, пока Ваня набирался сил дома у Калуги, он не мог найти себе места.
А потому, спустя пару дней, почувствовав, что ему стало лучше настолько, что можно продолжить выполнение задания, он, дождавшись ночи, покинул свою столь гостеприимную и любящую тётушку. К тому времени он уже успел собрать всё необходимое для поездки. Где конюшня он тоже прознал, так что увести одного коня у Калуги не составило большого труда.
Кое-как оседлав его, он снова направился в Москву, отчаянно надеясь, что Крым не успеет достичь столицы раньше него самого. Нужно было торопиться, ведь, как он понял из тех слов тёти, у Крыма сейчас слишком большое преимущество перед ним.
Саму же Калугу он понимал, а потому не винил. Но вот о том, как отнесутся к её предательству другие, когда узнают о нём, он думал в более плохом ключе. Из-за этого он, Ваня, тоже должен был быть в Москве, ведь если не он сам, то кто защитит его любимую тётю и не объяснит всем всё произошедшее?..
«В любом случае, — думал он, снова спеша в столицу, — я слишком нужен там, и не имею больше права отдыхать просто так.» А вот то, что его тело ещё не было готово к таким резко поменявшимся условиям, он понял уже будучи далеко от дома тёти. Собрав волю в кулак и стиснув зубы, он отмёл последние мысли о возвращении. Судьба страны всё ещё зависела от него. А ещё он обещал Курску. И это было тем, что гнало и гнало его вперёд, и это было Ване дороже всего на свете.
Вот только не знал он, что приедет уже на пепелище. И даже в возвышавшемся над ним кое-где обгоревшем Кремле он не сразу признает место, в котором провёл всё своё детство.
Сноски:
[1] — До появления Орла как олицетворения на своей земле Крым грабил её не один раз: в 1562 году татары осаждали Мценск, Новосиль, Болхов, в 1562 году опять Болхов, в 1570 году — Новосиль.
[2] — В мае 1571 года, несмотря на то что крепость Орёл находилась в тылу, прикрытая Курском, она была почти полностью разрушена татарскими ордами Девлет-Гирея.
[3] — Злынское поле находится чуть севернее Орла и впервые упоминается в 1571 году, когда крымский хан Девлет-Гирей, двигаясь в Калужские земли после разорения Орла, сделал там остановку. На Злыни его встретили бежавшие от ужасов московских казней Ивана Грозного. Перебежчики «Кудеяр Тишенков да Окул Семенов, да калужане Ждан да Иван Васильевы дети Юдинкова, …» и другие убедили хана в слабости русского войска, после чего Девлет-Гирей пошёл на Москву.
[4] — Имеется ввиду Новгородский погром 1569 года.
[5] — В 1565-1572 года на Елецких землях идут голод и эпидемия — «моровое поветрие», после которого вымерла большая часть населения.
[6] — Речь идёт о мятеже князей Глинских 1508 года, связанном с их переходом на службу Москвы. Сбежать из Литвы они смогли, но без земель.
========== V. Взгляд с другой стороны ==========
Комментарий к V. Взгляд с другой стороны
Первая половина этого текста может показаться слегка скучноватой, однако всё, что в ней описано, важно для понимания его второй половины, сюжета в целом, а также развития характера главного героя этой главы.
Волшебный край! очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
Всё чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной,
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-дага…
А.С. Пушкин
С детства мне казалось, что я не к месту в своей же семье. Я просто не вписывался в эту исконно военную державу, возглавляемую моим отцом, и уж точно не подходил на роль его сына-наследника, которому он однажды мог бы передать всё.
Мой отец — Сарай, хан Золотой Орды, или, как было принято называть её у нас, Улуг Улуса, части обширной Монгольской империи. Он и сам был монголом, пришёл с ними откуда-то с далёких степных просторов и остался наместником в этих землях, которые вскоре сделал отдельным от империи государством.
А матерью моей была Итиль, правительница Хазарии. Её городское имя и поныне сохранилось в наших языках как название той великой реки, которую русские зовут Волгой. Когда пришли монголы, её страна уже переживала не лучшие времена и не смогла дать отпор захватчикам. Да и что Итиль смогла бы сделать войску, завоевавшему всю Азию?.. После этого мама и стала наложницей нового правителя, а уже гораздо, гораздо позже — его главной женой.
В то время я уже родился — освоение моей будущей территории, весьма благодатной для жизни, шло быстрее, чем у многих других олицетворений. И, следуя древней традиции, Сарай отдал меня на воспитание к аталыку, которым стал Шарукань[1] — близкий родственник со стороны мамы, и тот уже с раннего детства начал обучать меня военному делу. Сначала — держаться в седле, затем ездить верхом, владеть саблей, стрелять из лука. Будучи опытным воином, прошедшим через множество сражений, аталык знал множество уникальных приёмов владения оружием, а также целый ворох различных тактик на поле боя. И всё это он и собирался передать мне, Крыму, наследнику Улуг Улуса.
Я буквально на лету схватывал всё то, чему учил меня Шарукан — не иначе, как сказывалось кровная склонность к военному делу. Но, вместе с тем, как мои познания становились всё более глубокими, а движения — всё более отточенными, душа моя всё сильнее противилась этому. Хоть аталык с отцом и хвалили меня, порой даже уже не находя подходивших для этого слов, внутри, в глубине себя я понимал, что похвалы за это я совершенно не хотел, и оттого на занятиях частенько ленился. Ну как можно было терять столько времени за скучным просиживанием в четырёх стенах или повторением одних и тех же движений, когда вокруг все было таким манящим, интересным, а главное, живым?!
А ещё я не хотел быть причиной чьих-либо страданий.
Мама, видя это, старалась сгладить то и дело подбиравшееся к горлу чувство вины за пока ещё не совершённые злодеяния. И она, и я знали, что это было не совсем так: даже если я ещё не принёс никому бед, мой отец, начиная с самого нашествия и по сей день, основывал свою власть почти на одной грубой силе.
«В спокойствии и процветании самое главное — это страх перед властью.» — Говорил мне Сарай, видимо поучая на будущее, и я, будучи не в праве возражать ему, вынужден был соглашаться.
Итиль же была другой. Её добрая и нежная улыбка не раз становилась для меня лучиком надежды, тем светом, на который можно было убежать от реальности, не оставлявшей мне никакого шанса или выбора, от сурового учителя-аталыка и грозного голоса отца и от своего будущего. С мамой я был близок по-особому: она была для меня не только родителем, но, прежде всего, другом, поддержкой, опорой и той, кто открывала мне глаза на то, что происходит вокруг. И, хоть о событиях в мире в целом я знал из уроков Шарукана, больше о самой жизни я узнал как раз от Итиль. Именно она воспитала во мне сострадание, милосердие, а также привила осознание того, что другие чувствуют боль также, как и я сам. А ещё только она знала меня настоящего — неуверенного, стеснительного и очень-очень чувствительного.
Вот только чем старше я становился, тем всё чаще и чаще приходилось мне запирать истинного себя внутри, скрывая свои чувства и желания за плотной и чёрствой внешней коркой достойного наследника хана Улуг Улуса.
Шарукань же советовал мне принять свою судьбу. «Настанет день, — говорил он, — и ты займёшь место отца. И уж тогда ты точно сможешь поменять всё то, что не нравится тебе сейчас.»
И я слепо верил словам своего учителя.
Несмотря на всё это, первые годы моего детства были неплохими. Любовь родителей в сочетании с высоким статусом семьи делали своё дело, заставляя меня не думать о проблемах и полностью посвятить своё время совершенствованию навыков как в бою, так и учении. А после рождения сестрёнки я был полностью уверен в том, что отец смягчится: и по отношению к семье, и по характеру в целом.