[4] — Черкасск (совр. Старочеркасск) — первая столица донских казаков. В фанфике название является названием персонажа Ростовской области до основания самого Ростова-на-Дону.
[5] — Упоминается русско-турецкая война 1568–1570 годов, или же Астраханский поход, целью которого было возвращение Астрахани Крымом с помощью турок.
[6] — 3 января 1570 года была послана грамота от Ивана Грозного донским казакам. Также эта дата является первым упоминанием о них вообще.
[7] — Низовые (донские) казаки называют верховых (хопёрских) чигою. В свою очередь, верховые казаки обзывают низовых тумою. «Тума» — это черкесское слово, обозначающее «метис» или «приблудный». Значение названия «чига» неизвестно.
========== III. Неожиданный гость ==========
Середина ноября 1570 года. В пути, северо-западнее Черкасска.
По заверениям Курска, достичь цели, а именно полузабытой крепости городка Чугуева[1], находящегося в бывших землях его брата, они должны были через неделю.
Планы севрюка нарушила погода: она буквально сразу после выезда дала понять, что отнюдь не согласна с желаниями главы будущих пограничников. Первую половину дороги её, как, в прочем, и все окрестности, продолжали поливать ливни, создавая на пути невыносимую распутицу — лошади вязли в грязи, и оттого время, отведённое на путь, лишь увеличивалось. Вдобавок мешал мокрый снег, которым всё чаще и чаще разбавлялись дожди, а к концу пути он даже полностью заменил их. Снежный покров уже несколько раз укутывал землю своим мерцающим одеялом, но природа еще не была готова к приходу зимы, и потому через несколько дней белые окрестности вновь становились унылыми: в пейзажные краски возвращались грязно-серые и даже чёрные цвета. Но в продрогшем воздухе поздней осени уже чувствовались морозные нотки, и снег с каждым разом держался всё дольше и дольше.
Настроение самих путников также испортилось. В те довольно редкие моменты, когда они заговаривали друг с другом, вокруг становилось немного теплее, будто их общение и живая речь и вправду как-то по-особому влияли на них.
Темнело рано, и все пятеро, полностью выбившись из сил днём, устраивались на ночлег ещё засветло. Тёплая одежда, горячая еда, разговоры — именно в пути они и узнали цену простым, но столь жизненно необходимым вещам. Грели ещё и лошадей, и это была стезя Воронежа, которого, кстати, как оказалось, звали Вадимом, — он сам не знал, почему, но с того дня, как примкнул к этой компании, он взял на себя всю заботу о всех пяти животных. Другие не были против, ведь каждый занимался своим делом: Морша, смекнув ранее, что это у него неплохо получается, готовил, и потому Курск отдал ему в распоряжение все их запасы, сам севрюк планировал маршрут и даже Елец, словно смирившись со своим положением и следуя прямому приказу Москвы, помогал ему советами, изредка отпуская колкие фразочки в адрес всё ещё бесивших его брата и мокшанина.
Орёл же страдал. Только он успел привыкнуть ко всему происходившему, как вдруг обстановка начала становиться всё хуже и хуже. Мало того, что ему было грязно, сыро, он был весь измучен и измотан дальними поездками. Не было ни места, ни времени переодеться, хоть немного привести себя в порядок, — да даже записать что-то в дневник и то было нельзя! — так ещё и неотступно надвигавшиеся холода делали его жизнь и вправду невыносимой. Каждую ночёвку он сидел, прижимаясь к кому-то из спутников и кутаясь в свой кафтан и завернутое поверх него старое одеяло, взятое еще в доме Ельца. Писать в дневник не было никакой возможности и в отдых — свет солнца, так необходимый для этого, отсутствовал, а щуриться при слабом пламени свечи ему не хотелось. Но иногда, когда его голову всё же посещали какие-нибудь неплохие, по его мнению, мысли, он всё же решался их записать на бумаге — просто для того, чтобы не забыть. Впрочем, в последнее время о чём-то интересном он думал довольно редко: таким мыслям в пустых и часто заснеженных просторах было попросту не откуда взяться.
С грустью вспоминал он зимние вечера детства. Тогда ему не надо было никуда ехать, и он был в тепле, уюте и сытости, а главное — с мамой Тулой. Но на свою судьбу он уже не злился, предпочитая просто плыть по течению и стойко переносить все тяготы и лишения своего положения. «Если такова воля царя, — размышлял он, — значит, я должен нести службу вместе с другими. Значит, здесь моё место.»
Так он и засыпал: прижавшийся к кому-то, замерзший и уставший. Со временем он начал замечать, что почему-то чаще всего этим кем-то оказывался именно Курск.
В последнюю ночёвку перед приездом, выдавшуюся теплее предыдущих, Орлу не спалось. С тех пор, как он снова укутался в своё одеяло, он уже несколько раз сменил положение. Ему казалось, что он устал настолько, что был даже не в силах сомкнуть уже давно отяжелевшие веки. Отчаявшись и, наконец, сев, он решил просто дремать перед небольшим и постепенно угасавшим костром, у которого ещё хозяйничал Морша. Отсыревшее от дождя и снега дерево горело плохо, но до ушей Орла всё же долетал приглушённый треск, а перед глазами плясали языки пламени. Из-за этого он даже не сразу заметил Курска, который, подойдя к Ване, сел рядом с ним. В руках он держал какой-то клочок бумаги, испещрённый различными чертами и значками. Именно он заставил Орла оживиться, ведь это снова был тот самый чертёж местности, о существовании которого он узнал ещё в доме Ельца. Курск уже показывал его Ване — бегло и ничего не объяснив толком, но теперь он, видимо, намеревался окончательно разложить всё по полочкам. И, хоть свет от костра был довольно тусклым, а сознание — сонным, парню всё же удалось увидеть и услышать всё то, что рассказал и показал ему севрюк. Теперь Орёл уже точно знал, где ему предстоит жить в будущем, и кто из его нынешних приятелей станет его соседом.
Как только Курск закончил, Орёл практически сразу провалился в забытьё. Не потому, что речь их главы подействовала на него усыпляюще, просто он, наконец-то был хотя бы немного успокоен, расслаблен и даже обрадован тем, что неизвестность отступала, а вокруг него были всё-таки не чужие ему олицетворения.
Середина ноября 1570 года, г. Чугуев.
На следующий день после полудня на горизонте показались укрепления. Это был небольшой городок со старой крепостью, внешне казавшийся малопригодным для жилья. Кое-где в поле зрения путников попадали старые полуразвалившиеся мазанки на окраинах, сложенные из хлипкой от старости и влаги глины, и даже сгоревшие остовы, а немощёные улицы посада напоминали степные дороги, тронутые распутицей. Но, в отличии от них, где по обе стороны тянулись просторы, в городе сырость и слякоть окружила путников практически со всех сторон.
Большинство хат всё же были довольно ухоженными и обжитыми, и у крепостного вала город уже не казался столь унылым, как ранее. Кое-где по улицам сновал люд, вдалеке слышалось ржание лошадей — несмотря на старость и запустение, в городе еще теплилась жизнь, и это немного приободрило Ваню и его спутников.
Как гласил царский указ, до строительства южной оборонной черты, их опорным пунктом должна стать эта Чугуевская крепость, и потому Курск направился внутрь неё, ведя за собой всех остальных. Там их уже ждал воеводский дом, представляющий собой небольшое двухэтажное строение, в котором первый этаж был сложен из кирпича, а второй был похож на мазанки, из которых состоял и сам город. В нём-то и остановились уставшие с дороги путники, предварительно поставив лошадей в прилегающую к дому с внутреннего двора конюшню.
Этим же вечером, отдохнув и более-менее приведя себя в порядок, все пятеро собрались в большой комнате на первом этаже. Скорее всего она предназначалась для различных собраний или обсуждений чего-либо, но по старости мебели и общей обшарпанности было видно, что как нужно она не использовалась уже давно. Тем не менее, это нисколько не мешало Курску и его товарищам — после стольких дней дороги и она казалась прекрасными каменными палатами, оставленными далеко в Москве.
— Вот мне всё было интересно, — начал разговор Курск, когда все, кроме Вани, были уже немного пьяны, — почему ты просто так всё бросил и пошёл с нами? — Севрюк явно обращался к Воронежу.
— Да потому что он привык оставлять близких в беде, неужели не ясно? — Насуропился Елец, то и дело бросая злобный взгляд на брата.
— Хе-ей, братюнь, да ты и сам знаешь, что это неправда. Я ж о тебе всегда больше всего пёкся, хотя ты, правда, это вряд ли замечал, потому и не ценил никогда. — То ли брюнет всегда так разговаривал, то ли уже успел изрядно захмелеть, но его голос был весёлым даже при обсуждении столь серьёзных вещей. — А ушёл я потому, что с самого начала не хотел оставаться с Тумой надолго. Не поймите меня неправильно, он, конечно, хорошее олицетворение, и вверенных ему судьбой людей ни за что не продаст, а наоборот — защитит любой ценой. Оно и понятно: в наше неспокойное время в степи каждая жизнь на счету, все важны. Всё дело в его характере… — Вадим залпом осушил пол-чашки. — Так, ладно, братва, начну издалека. Всем слушать! А ты, — обратился он непосредственно к Ельцу, — фыркай поменьше, пожалуйста.
— Да как ты… — Если бы не сидевший рядом с Валерием Морша, тот бы, наверное, со злости запустил бы что-то в столь раздражавшего его брата, но, благодаря мокшанину, всё обошлось.
— В общем, когда батя наш отправился к праотцам благодаря монголам, остались мы с этим ёжиком одни-одинёшеньки. Нет, конечно, можно было наведаться к Рязани, сесть ей на шею и ни о чём больше не думать, но Ельчик был решительно против такого поворота своей судьбы — он уже тогда был, что называется, сильным, гордым, ни от кого не зависящим.
На этих словах Елец картинно и громко хмыкнул, будто говоря всем о том, что россказни брата не больше, чем сказки.
— Только попробуй сказать, что это неправда. Я прекрасно помню, как ты постоянно заливал мне о самостоятельности, угрожал уйти даже, если я всё-таки решу свалить к тётке. Ну, а я что? Почертыхался, да и смирился. Скажу сразу, что сам-то я был бы не против жить в тепле, да уюте, но мелкого моего братика это волновало мало. А я не мог его бросить — он же постоянно лез на рожон, к любому нашему врагу — сразу драться, даже если тот был гораздо сильнее и многочисленнее.
— Не неси чепухи, всё было далеко не так! — Встрепенулся Елец.
— Дело усложняло то, что вот этот вот, — Воронеж кивнул в сторону Тяргона, — продался врагу, хотя должен был оберегать нас, как детей своего господина, между прочим, — особенно выделив голосом последние слова, он продолжил, — которому когда-то клялся в верности.
Морше стало неуютно, и это почувствовали все. Желая как-то сгладить обстановку, Воронеж не стал останавливаться, и заговорил снова.
— Нет, ты только не подумай, я всё понимаю. Тебе хотелось есть, спать, жить, в конце концов. Я понимаю твой выбор и, в отличие от этого комка нервов, не собираюсь ни в чём тебя обвинять.
— Конечно ты не станешь! — Горько усмехнулся Елец. — Ты же сам такой же! Ты так быстро забыл смерть отца, будто его и не было вовсе! Разве так должен поступать благодарный сын?!
— Я просто понял одну простую истину, Ельчик. Наш отец очень сильно любил нас и всегда, ты слышишь, всегда оберегал от невзгод. А ещё он желал нам счастья. Поэтому то, как я живу, его бы устроило. — Брюнет улыбнулся. — Ведь я чувствую себя счастливым. И был таким и ранее. И да, — он нахмурился, — не смей говорить, что мне не было тяжело после его смерти. Ты просто не знал, что я на самом деле чувствовал.
— Да пожалуйста! — Фыркнул Валерий. — Вот только я всё равно останусь при своём мнении.
— Дело твоё. А я, пожалуй, вернусь к рассказу. Итак, как я уже говорил, наш Ельчик постоянно хотел быть резким и сильным, он словно хотел перекрыть этим свои задержки в росте и развитии…
Глухой удар по столу заставил глиняную посуду затрястись, а всех — повернуть голову к Валере.
— А не охренел ли ты часом?! — Поднявшись и всё ещё держа одну руку в кулаке на поверхности стола, Елец был готов выместить на брате весь свой гнев.
— Тихо-тихо, — попытался успокоить его Тяргон, — Лерик, он же специально, не поддавайся…
Он потянул Валеру обратно на лавку за рукав кафтана, за что сразу же получил удар по руке и, почувствовав боль, отдёрнул её. Злое выражение лица у Ельца сменилось на обиженное и оскорбленное, и он молча уселся обратно, высокомерно отвернув нос от Воронежа и выражая тем самым ему тонну своего презрения.
— А вот я с ним жил несколько веков, ага. И ещё защитить пытался. Правда, Самарканда[2] я прозевал, и Ельчик успел огрести от него так, что я до сих пор удивляюсь, как он там вообще жив остался. Но я всё же благодарен врагу за этой бой — он, хоть и немного, но вправил моему братьке мозги.
Казалось, что он просто дразнит Ельца, провоцируя его новый выпад. Но, благо, тот продолжал строить из себя невозмутимого недотрогу, который явно был уже выше колких шуточек братца.
— Незадолго до этого события Тяргон тоже присоединился к нам, и поэтому после того боя мы вместе лечили этого дурня. Причём он возился с ним гораздо больше, чем я, и потому в конце концов, я и поручил ему отнести его Рязани. Я тогда думал так: о Ельчике позаботятся, у Тяргона есть своя народность, и потому тоже не пропадёт, а как же я?
— И тогда ты подался к казакам? — Озвучил интересовавший его вопрос Курск.
— Именно! Там же рады всем, лишь бы пользу приносили. А я и с лошадьми управиться могу, и боевому делу более-менее обучен, вот и ушёл, деваться-то было некуда. К тому же, народ мой состоял тогда, как в прочем, и сейчас, из смешения людей из всех окрестных местностей, так что своего княжества или даже государства я построить не смог бы даже при всём желании. Вот и прибился к стае таких же одиноких, как и я сам. И тогда я впервые почувствовал силу в нашем единстве.
Решив уже опустошить кружку, Воронеж допил её содержимое таким же залпом, как и ранее.
— Что же до Тумы… — Он замолчал на пару секунд. — Будь у него более сносный характер, я бы оставался с ним дольше. Но у него слишком много своих заморочек: при любом упоминании Москвы и его приближённых так яростью исходил, что лучше было делать ноги, пока не стало слишком поздно. Или, например, никогда ничего не рассказывал о себе, да и вообще был очень скрытным в плане своей жизни до казачества. Я знал только, что происходит он откуда-то из центра, да и всё. Ну и да, я же поболтать тот ещё любитель, и мне в его обществе порой было даже немного тяжеловато. — Он усмехнулся. — Вы-то, наверное, уже поняли. В общем, не сошлись мы характерами, бывает. Только вот теперь мне в Черкасск, да и в целом на нижний Дон, путь заказан — предательства Тума точно не простит. Но я не хотел быть ему врагом. Я надеялся, что он всё поймёт сам, но, зная его, думаю, что этого, скорее всего, ждать не стоит.
Налив себе ещё вина, Воронеж подытожил:
— Да и ладно, чёрт с ним. Я всё равно бы рано или поздно вернулся к брату. Потому что я на самом-то деле люблю его, каким бы идиотом он ни был.
Елец на такое громкое заявление никак не отреагировал. Только лишь взгляд его стал менее надменным, да и смотрел он теперь на своих спутников, а не куда-то сквозь них или в сторону.
— Как видите, это и произошло. Выпьем за это? — Воронеж засмеялся и потянулся своей чашкой к центру стола, а за ним его примеру последовали и Курск с Моршей. Только Ваня и Валера так и остались сидеть на своих местах: первый — потому что пить ему Курск строго-настрого запретил, да и сам он никогда не пробовал ничего крепче сидра, а второй — потому, что всё-таки ещё был зол и обижен на брата за сказанное им до этого.
— Вообще, мне почему-то кажется, что я вас ждал. — Вновь заговорил Вадим после новых глотков. — Потому что этих двоих я бы и так потом нашёл, а про тебя, Курск, кстати, я иногда слышал от Тумы, так как был его доверенным лицом. Кстати, у вас же какое-то слишком важное задание от царя, я прав?
Севрюк кивнул, закусывая выпитое вино наскоро приготовленным мясом.