- Правда? Ты правду говоришь? Тогда поцелуй меня, если любишь, поцелуй!
Возвращаясь в тот вечер домой, Сергей почти бежал, ругая себя на ходу:
- Вот дурак, идиот, зачем я ей так сказал? Ведь не люблю же, не люблю ее, не нужна она мне, ни сейчас, ни потом. Какая же я скотина! Надо было сразу все ей объяснить, ведь дальше еще труднее будет.
Когда ночью перед сном он, как всегда, смотрел на снимок, ему вдруг показалось, что Машенька на нем не улыбается. Снова и снова вглядывался он в милые черты, но улыбки на лице девушки и в самом деле не было.
"Довел себя, - думал он, тяжело засыпая. - Нет, завтра же все Асе объясню. Она хорошая девушка, должна меня понять, она простит меня".
С этим твердым намерением он проснулся на следующий день отдохнувшим и успокоившимся. Вспомнив свое ночное состояние, он посмотрел на снимок, где они с Машей стояли, взявшись за руки, молодые, счастливые и весело улыбались, глядя друг другу в глаза.
Однако объясниться с Асей он так и не решился ни в этот, ни в последующие дни. Сергей боялся ее обидеть. Он понимал, что любые слова, даже самые мягкие, хоть и правдивые, будут невыносимо грубыми и горькими. Все так же продолжались их встречи, все так же Ася ласкала его, а он молчал, принимая эти ласки, но все так же не любил ее. А однажды остался у Аси на всю ночь.
Как же он был противен себе наутро! Как проклинал и свою нерешительность, и ее настойчивость! Как мчался к своей спасительной фотографии, торопясь скорей увидеть любимое лицо, просить прощения за свою низость.
Дрожащими руками держал он снимок, на котором стояли они с Машей на освещенной солнцем полянке, взявшись за руки, и удивленно рассматривал его. На фотографии рядом со счастливым улыбающимся Сергеем, отвернувшись от него, стояла Машенька с серьезным и грустным лицом.
"Что это со мной? - испуганно думал он. - Я, кажется, галлюцинирую. Дожил. Это все из-за дурацкой бессонной ночи. Нет, надо что-то делать. Надо, наконец, объясниться с Асей. Конечно, что случилось, то случилось. Она хорошая, добрая, терпеливая, она поймет меня, и мы вместе решим, что делать дальше. А пока спать, спать, а то так и до чего угодно можно дойти..."
Но вновь благие намерения Сергея так и остались только намерениями. Не посмел он все же поговорить с Асей и продолжал приходить к ней, теперь уже часто оставаясь у нее на ночь, каждый раз ненавидя себя потом за свою слабость, а к фотографии не смел даже прикоснуться.
Дни летели, и Сергей стал замечать, что Ася уже не так счастлива, как в первые дни их встреч. Он догадывался, что все дело в нем, в его поведении, что она стала тяготиться своим неопределенным положением, но продолжал упорно молчать, не строя никаких планов на будущее.
"Как я могу на всю жизнь связать с ней свою судьбу, если совсем не люблю ее? - думал он. - Да, она хорошая, добрая, ласковая, но этого, видно, мало для того, чтобы полюбить ее так, как я любил и до сих пор люблю свою Машеньку".
Снова тоска по погибшей любимой девушке охватывала его с прежней силой. Все реже видела его теперь Ася. Одиноко бродил он по городу, споря с самим собой, не находя выхода из этой неприятной и все более тяготившей его ситуации.
Как-то, вернувшись с одной из таких прогулок, он захотел взглянуть на снимок.
"Нет, это не может быть галлюцинацией", - ужаснулся он. На фотографии, которую он уже давно не видел, Машенька стояла, отвернувшись от него, и лицо ее было незнакомо хмурым и неприветливым.
Кое-как накинув пальто, он выскочил из дома, громко хлопнув дверью.
"Я знаю, что надо делать. Сейчас же, немедленно объяснюсь с ней, - лихорадочно думал он, шлепая прямо по лужам. - Теперь уже меня ничто не остановит. Больше нельзя тянуть. Машенька, любимая, прости меня".
Он почти влетел к Асе, напугав ее своим взъерошенным и решительным видом.
- Нам надо поговорить, - твердо сказал он.
- Да, у меня к тебе давно серьезный разговор, но я все не осмеливалась.
Тихий и отчего-то печальный голос Аси притушил его воинственный пыл.
- Хорошо, я слушаю тебя, - сдержанно произнес он.
- Сергей, у нас будет ребенок. Скоро станет заметно. Я не знаю, что делать.
Сергей опешил. Он уставился на нее, не скрывая своей досады.
"Как же так? И как все это некстати, - думал он. - Ну уж нет! Теперь меня все равно уже ничто не остановит".
- Ася, - решительно начал он, - надеюсь, ты меня поймешь. Конечно, я признаю, что один виноват во всем, я согласен, что надо было раньше сказать тебе это, но никак не мог решиться. Если сможешь, прости меня, но я тебя не люблю. И никогда не любил. А сказать тебе это у меня все не получалось. Я всегда любил и теперь еще люблю другую. Давай вместе решим, как нам быть дальше.
В комнате стало тихо, только старенький будильник что-то шептал, мерно отсчитывая время.
- Уходи, - глухим голосом сказала Ася, - уходи!
"Все, все, все, - билась в мозгу Сергея мысль в такт его шагам, - наконец-то все станет на свои места. Маша, прости, прости, я все так же люблю тебя и помню. Прости!" Все его думы были о том единственном снимке, где они с Машей стояли вместе, такие молодые и счастливые, держась за руки и улыбаясь друг другу. Вернувшись домой, он жадно рванулся к дорогому прямоугольничку, стоящему на столе...
На освещенной солнцем полянке с нелепо вытянутой рукой стоял один счастливый и молодой Сергей и, глядя куда-то в сторону, весело улыбался.
- Черт! - опять пустил в ход свое любимое словечко Димка. - А в этом что-то есть... Даже мораль какая-то. Во всяком случае, читать интересно.
Он посмотрел на часы, пошел на кухню, сделал себе пару бутербродов и кофе и вернулся в кабинет отца. Положив в красную папку те рассказы, которые уже прочитал, причем, в той же последовательности, в какой они там лежали, он тщательно завязал тесемки и отложил папку в сторону. Секунду поколебавшись, Димка выбрал синюю папку и открыл ее. Пристроившись с бутербродами и кофе, он взял первый рассказ и начал с него.
"ПЕРЕКРЕСТОК"
Повинуясь резкому порыву холодного осеннего ветра, крупные капли дождя дробно застучали по оконному стеклу. Егор вздрогнул.
"Странный сегодня день, - подумал он, - мысли путаются, как у больного. Однако надо работать. В 16.00 к Владимиру Ивановичу, а очерк еще не готов"
Он перечитал написанное, что-то подправил и начал новый абзац.
Из-за тонкой перегородки, разделявшей и без того небольшую комнату редакции, слышался обычный рабочий гул, хлопанье дверей и стрекотанье пишущей машинки. Вернувшаяся из командировки Ирина громко обсуждала с подругой красоты сельской природы. Егор невольно прислушался к ее красивому мелодичному голосу.
- А воздух! Прозрачный, звенит! А сад! Громадный, идешь - боишься заблудиться. А яблоки! Во яблоки! - за перегородкой послышался гулкий стук. Очевидно, Ирина продемонстрировала величину яблока с помощью круглой керамической вазы. - А пруд! Боже, какой пруд! Левитановский, иначе не скажешь.
Егору вдруг вспомнилось далекое знойное лето, тихое покачивание поплавков на воде и три пары босых ног, свисающих со старого деревянного мостика.
Это был всего лишь один из многих счастливых дней безмятежного невозвратимого детства. А на мостике сидела неразлучная, загоревшая до сизого оттенка троица - Катя, Егор и Женька. Женьке тогда страшно не везло - совсем не клевало, но он упорно сидел на месте, боясь оставить их с Катей вдвоем. Катя же, как назло, все время что-то шептала Егору на ухо, а потом беззвучно смеялась, стараясь не распугать рыбу.
Рыбацкое счастье улыбнулось Женьке, когда солнце уже почти село, но Катя заторопилась домой, и Женька покорно стал сматывать удочки.
Дорогой он шел сзади хмурый и молчаливый, неотрывно глядя в светлый Катин затылок, и слушал ее веселую болтовню с Егором.
- Женька, а ты кем будешь, когда вырастешь? - обернулась она к нему.
- Это секрет, - отвернувшись, пробурчал он.
- И от меня секрет? - лукаво сверкнула глазами Катя.
- А от тебя в первую очередь, - все так же угрюмо ответил Женька.
- Ой, подумаешь, воображала. А мне это и неинтересно. Я просто так спросила, - Катя задиристо тряхнула косичками и быстро побежала вверх по тропинке...
На столе пронзительно зазвенел телефон
- Алло! Вы не туда попали. Вам нужен отдел писем, - Егор назвал нужный номер и положил трубку.
- Да, работа явно не идет, - вслух сказал он. Посидел, побарабанил пальцами по столу, попробовал снова перечитать написанное, но отложил листки в сторону.
"Катя, Женька, детство... А ведь мы так и не узнали, кем он все-таки стал, наш Женька, где он. Последний звонок, аттестат зрелости, выпускной бал и - как в воду канул. Даже тетка о нем ничего не знала, хотя в последние годы он ей регулярно высылал деньги. Но все из разных мест и "до востребования". Ну, он-то всегда был таким, со странностями, даже взгляд его временами становился до того отрешенным, что просто мороз по коже. А вот Катя... Эх, Катя, Катя..."
Егор почувствовал стеснение в груди и несколько раз глубоко вздохнул. Голова слегка закружилась. Ему вдруг стало тревожно и страшно. Страх был безотчетным, необъяснимым, и от этого беспокойство Егора усилилось. Он встал и подошел к окну.
"Вот, опять начинается. Все, как в прошлый раз. Может, я и в самом деле болен? Нет, надо как-то отвлечься, успокоиться", - пытался он уговорить себя, но память с непостижимым упорством возвращала его в прошлое.
Два года назад, в тот горький для него день этот страх так же внезапно овладел им. Сначала просто шевелился где-то в глубине, в каких-то дальних, потайных уголках души. Потом долго мучил и терзал его, а затем уже гнал Егора длинным замысловатым путем по незнакомым улицам туда, где он всегда был спокоен и счастлив. Туда, где на столе рядом с чашкой недопитого чая его ждал вырванный из блокнота листок с непонятными, невозможными словами: "Егор, я ухожу. Я люблю другого".
Она исчезла, его Катя, скрылась навсегда, совсем, без следа. На работе сказали, что уволилась. И с того дня ее никто не видел и не говорил с ней. Катя не взяла ни одной своей вещи. Даже сумочка с косметичкой и деньгами лежала там же, на столе, рядом с чашкой недопитого чая и недоеденным бутербродом...
Егор уже не мог спокойно стоять на месте. Он прошел между столами, машинально поднял телефонную трубку, но тут же положил ее на место, собрал разложенные на столе листы с недописанным очерком, зачем-то пересчитал их и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно вышел из комнаты.
Так странно, очень странно было видеть, как под холодным осенним дождем, не обращая внимания на удивленные и любопытные взгляды прохожих, без плаща, зонта, с непокрытой головой стремительно шагал молодой мужчина, крепко сжимая в руке намокшие листы бумаги.
Егор не знал, куда он идет. Он чувствовал, что так надо, что ему необходимо попасть туда и как можно скорее. Какая-то неведомая сила увлекала его за собой, властно и настойчиво заставляя ускорять шаги. Он уже почти бежал. Страх, который еще недавно владел им, пропал. Была только решимость и уверенность, что он поступает правильно.
Дом, к которому подходил Егор, был ему незнаком. Да, совершенно точно, на этой широкой лестнице с витиеватыми перилами он впервые. Вот и нужная дверь. И он почему-то знает, что она не заперта, можно войти.
Егор с силой толкнул тяжелую, обитую черным дерматином дверь и застыл на пороге.
Его удивление граничило с ужасом. Но не Катя была в этом повинна, хота так необычна была ее кроткая грустная поза, тусклые безразличные глаза: Егор не сомневался, что увидит здесь Катю. Взгляд его был прикован к лежащему на широком низком диване под теплым шерстяным пледом седому болезненного вида мужчине, который так же, не мигая, смотрел на Егора.
- Ближе подойди, - чуть слышно произнес больной, но в нависшей напряженной тишине эти слова прогремели мощным раскатом.
Голос был невероятно знакомым.
Егор медленно сделал шаг и вдруг выдохнул:
- Ты? Это ты!
Он застонал и опустился на стул, переведя взгляд на Катю, которая сидела на краешке дивана все в той же безучастной позе.
- Да, это я, - сказал Женька. - У тебя такого варианта и в мыслях не было, верно? - в голосе его послышались ироничные нотки. - Тем более дорога была мне эта победа. Я-то думал, что добился ее, но теперь знаю, что ошибся, - он перевел дух, будто запыхавшийся от бега человек, и продолжил: - Прошу тебя. Егор, выслушай меня, только не перебивай. Силы мои на исходе. Никто не знает это лучше меня. Сегодняшний тоскливый осенний день, быть может, мой последний день, поэтому я и призвал тебя. А-а, ты удивлен! Не думай, я не заговариваюсь, это действительно так.
Больной еще раз передохнул, затем, прикрыв потемневшими веками глаза, заговорил:
- Ты ведь помнишь тот день на реке, когда Катя меня спросила... Я знаю, что помнишь, ты вспоминал его сегодня. Это я посылал тебе воспоминания, но потом все же решил позвать тебя сюда. И даже не позвать, а привести. Так вернее... Я ведь мог просто отослать Катю обратно к тебе, но ты бы ее не понял, а, возможно, и не простил. Сама она ничего не смогла бы тебе объяснить, потому что ничего не знает. Поэтому слушайте оба... Именно тот день на реке повернул и мою судьбу, и ваши судьбы тоже, потому что именно тогда я решил, чему посвящу свою жизнь. Я любил тебя, Катя, любил всегда: и тогда, и потом, и сейчас. Но я для тебя был ничем. Я всегда плелся за вами, как тень, и не мог себя заставить уйти раньше тебя, Егор. Я ревновал страшно, до злости, до боли. Тогда и родилась эта жуткая мысль - подчинить другого человека себе, своей воле, своим желаниям. О, это был долгий и трудный путь. Надо было много знать, работать, ставить опыты и при этом не открывать своей тайны. Я понял, что приблизился к тому, что мне нужно, когда в одном институте мне предложили работать над изучением электромагнитных волн и биотоков головного мозга. Долго пришлось бы объяснять, как мне удалось достичь невозможного, сколько я провел тайных экспериментов над животными и над своими сотрудниками, заставляя их поступать так, как хотелось мне, иногда толкая их на совершенно нелепые поступки, пока, наконец, не решился... Ты, конечно, помнишь, Егор, какая Катя ходила тогда потерянная. Я так хорошо представлял себе все это: как она вдруг замирает на ходу, как неожиданно смолкает ее смех, и она начинает испуганно озираться по сторонам... Дольше всего мне никак не удавалось, так сказать, настроиться на нее... Да и характер у Кати сильный, сам знаешь, а это тоже важно. Вы тогда приписали ее состояние болезни, переутомлению, и ты мне здорово помешал, отослав ее в санаторий. Правда, я времени даром не терял, я научился усиливать свои сигналы. Сначала это был довольно громоздкий аппарат, но со временем я его усовершенствовал и мог сложить так, что он занимал места не больше, чем карманный фонарик. Как же я был рад и горд тогда! Но самому не верилось в удачу до той минуты, пока не увидел Катю, входящую в эту дверь...