- Ш-шлюха, - выдавил я с мукой.
Ольга захлопала на меня глазами и вдруг рассмеялась. Испытывая омерзительное желание ударить, я рванул дверцу купе и зашагал по проходу направо. В спину неслось: "Я-то тут при чем, дурень?.." Действительно дурень, думал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. В трусах было мокро и гадко, и на душе, чем дольше я об этом думал, становилось так же. А-а, к чертям! Мало ли что не случается в первый-то раз... Поезд грузно тащился по желтой в крапинку степи; небо над степью было серое и низкое, как потолок в подполе. Я шел, кидая в окна равнодушные взгляды, расталкивая встречных, и все больше убеждался, что иду не в ту сторону. Но сторона была та. Миновав три вагона, я наконец нашел ребят. Оба, уже изрядно подшофе, обхаживали Оленьку. Оленька цвела и пахла. Я стремительно причалил к столу, схватил чей-то стакан и под недоумевающие взгляды влил в себя его содержимое. Гогичаев молча протянул мне (и тут же уронил) кусочек сыра, а Митяй вдруг запел красивым глубоким баритоном:
Пи-исьма нежные о-очень мне нужны,
Я их выучу на-и-зусть.
Че-ерез две зимы, че-ерез две весны
Отслужу, как надо, и вернусь!..
Через минуту, размазывая по щекам горячие слезы, я орал во все горло:
Че-рез две, через две зимы!
Че-рез две, через две весны!..
Мы пили, пока не вышли все деньги. Потом долго и шумно ругались с каким-то рослым пассажиром, потерявшим, наконец, терпение. Запомнилась кульминация ссоры: пассажир, весь белый от праведного гнева, машет перед Митяем здоровенными кулачищами, а Митяй, улыбаясь сытой улыбкой Будды, грозит ему пальцем и назидательно говорит: "Я таких бычков, гсп'дин х'роший, по утрам из консервной банки ем..." Дальше не помню; кажется, пассажир помирился с нами, и пришлось снова пить. Помню лишь, как я громко сказал: "Извините, парни, я сейчас...", отвернулся к стенке и мгновенно уснул.
10
Проснулся я от чудовищной сухости во рту. Язык был твердый и шершавый, как рашпиль. Хотелось высунуть его наружу и откусить. Так и сделаю, решил я мрачно и с нечеловеческим усилием разжал слипшиеся губы. Лучше бы я этого не делал. В глотку хлынула струя свежего воздуха, и, словно в отместку за такую наглость, тело моментально отозвалось каскадом ощущений разной степени паршивости: загудело в ушах, закололо в затылке, заломило под лопаткой. Господи, подумал я. Если это похмелье, зачем пугать нас адом?
Но это было еще не все. Не успел я опомниться, как тупой тянущей болью заныла кость, та самая, которую переломило мне в Грозном. Тут я уже не удержался от стона. Дождь на дворе, что ли?.. Опасливо приподняв одно веко, я осмотрелся, как через амбразуру. Темно, не разглядеть ни хрена, надо прислушаться. И я стал прислушиваться. Сначала было тихо, как в склепе, но постепенно из моря тишины стали подниматься островки звуков. Я распознал: тиканье часов, храп за стенкой и едва уловимое шуршание воды по стеклу. Значит, дождь, подумал я с тоской.
Однако это был не совсем дождь. Мелкая сеющая морось, противная и особенно болезненная для старых переломов, вот что это было. Я глубоко, как усталая лошадь, вздохнул. Мало мне похмелья, так еще и это... Кстати, о похмелье! - подумал я с неожиданной злобой, но тут ногу свело такой жуткой судорогой, что я мигом позабыл и злобу, и похмелье, и даже морось, а только, жалобно сопя, выгибал ступню навстречу руке, пытаясь дотронуться кончиками пальцев до носка.
Через минуту, когда отпустило, я был весь в испарине. Провалиться тебе, ханурик проклятый, обессиленно думал я. Подавись своим пойлом, а меня оставь... Или это у нас юмор такой появился, межличностный? Я надрался - у тебя похмелье, ты надрался - у меня. Так и чередуем, чтоб в расчете были...
А может, всё? - подумал я, не особо, впрочем, обнадеживаясь. Конец скачкам, конец механизму, и это - то самое похмелье, которое, несомненно, ждало меня после попойки в поезде?
Но краем сознания я уже знал: то похмелье благополучно кануло в Лету, и мне уже не двадцать один год, а добрых двадцать четыре или, того хуже, двадцать пять, - не важно. И пью я теперь литрами, не особо интересуясь, что написано на этикетке, и есть ли этикетка вообще... А Митяй женился, дочка у него, три-четыреста пятьдесят... А Гогичаев ("Вот те на!..") погиб нелепейшей из смертей - ударило молнией... И накатили вторым планом мысли о каких-то долгах, о каких-то невыполненных обязательствах и прочей житейской дребедени, но я поспешно отогнал все это в сторону и свирепо приказал себе: подымайся!
Сначала я попробовал откинуть одеяло. Одеяло не откидывалось, - оно было каким-то тяжелым и безразмерным, как занавес в театре. Пришлось изрядно поработать ногами, чтобы выбраться из-под него. От подобной гимнастики в голове разорвался картуз черного пороха. Некоторое время я валялся, не подавая признаков жизни, потом зашевелился. Осторожно, экономными движениями спустил сначала одну, затем другую ногу на пол. Тапочек на полу не оказалось, вместо них стояли два больших, заскорузлых от подсохшей грязи ботинка. Ага. Вперся я, значит, вчера, не разуваясь...
Вспоминая вчерашнее, я проделал следующее: оттолкнулся задним местом от кровати, встал на нетвердых ногах, выпрямился и, расстроено крякнув, стал стремительно заваливаться вперед, лицом в темноту. В последний момент рука ухватилась за спинку кровати, и это меня спасло.
- Ч-черт вас подрал, алконавтов! - зашипел я в пространство и, расставив ноги циркулем, попытался привести в порядок вестибулярный аппарат. Аппарат сбоил. Свет надо включить, вот что! Я принялся вспоминать, где тут выключатель. Та-ак. Если комната моя, выключатель прямо по курсу, у двери. А если я опять у друзей-приятелей... хотя какие, к чертям, друзья-приятели! Не раздевают друзья-приятели до трусов и не стаскивают ботинок. А я точно не сам разделся, это все мама, больше некому... Вперся я, значит, вчера, не разуваясь, вот она и потрудилась. Ругалась, конечно, как всегда, и даже не ругалась, так - ворчала в бессильном возмущении и слезы рукавом утирала...
Н-ну г-гад, подумал я, прилагая усилие, чтобы не треснуть себя по физиономии. Все! Кончилась малина! С этого дня - ни капли! Выпей только, я тебе рот дратвой зашью! Вот этими вот руками, понял-нет? Падаль! Родную мать! В диспансер закрою! С клизмы слезать не будешь!..
Я думал это, изо всех сил зажмурившись, стиснув зубы так, что звенело за ушами. Хотелось вбить эти угрозы как можно глубже в подсознание, чтобы до этой сволочи дошло наверняка. Не знаю, получилось ли; будем надеяться, что получилось.
- Ладно, - буркнул я, неохотно остывая. - Будет, - с нажимом добавил я, задавливая в груди последние капли злости. - Во-от так, - сказал я уже совсем миролюбиво и, насилу улыбнувшись, проговорил: - На чем я остановился?
Но вспомнить, на чем я остановился, оказалось не так просто. В голове была мешанина из обрывков невысказанных угроз и зон абсолютного вакуумного бездумья. Я напрягал затылок до тех пор, пока не всплыло ключевое слово: выключатель.
Тогда, мысленно перекрестившись, я с величайшей осторожностью отцепился от спинки кровати и, тщательно ощупывая пол левой - ведущей - ногой, двинулся к двери. Комната действительно оказалась моей, но за время моего отсутствия претерпела кое-какие изменения. Сейчас эти изменения норовили малость покалечить меня, но так как я был категорически против, то до цели добрался без особых происшествий.
- Да будет свет, - сказал я и щелкнул выключателем.
Люстра вспыхнула. От рези в глазах захотелось застрелиться. Я прикрыл лицо ладонью и убедил себя не делать этого. Для начала нужно утолить жажду. Господи, подумал я, вздрогнув. Да я ведь умираю от жажды!
Глотнув всухую, я стал лихорадочно осматривать комнату сквозь щелки между пальцами. Мятая-перемятая постель, стол, торшер, шкаф, ободранное кресло и крохотный, мохнатый от пыли телевизор. Всё. Ни тебе минералки, ни хотя бы водички стаканчик. Никому не нужен беспутный забулдыга, потерявший чувство меры. И правильно, подумал я сурово. Нечего. Сам хлебаешь - сам до ванны и топай... Я потянулся к дверной ручке и только тут обратил должное внимание на храп.
- Погодите-ка, - пробормотал я, прислушиваясь.
За дверью, на родительской кровати, кто-то громко и густо выделывал горлом рулады. Я насторожился: храпеть по большому счету некому... ну, разве что мне. Но я-то как раз не сплю! Неужели папа вернулся, подумал я растерянно. Но это точно был не папа, не мог он просто взять и объявиться. Во-первых, у него там, с новой семейкой, наверняка все на мази. А во-вторых, мама бы не пустила... Я принялся усиленно соображать, затылок аж свело от напряжения, но я так ни до чего и не дотумкался. Черт его знает, кто там храпит. Хотя-а-а-а... Мама у меня женщина красивая, неглупая, да к тому же одинокая. Дела, подумал я.
Потушив свет, я тихонько приоткрыл дверь. Храп зазвучал явственней и не в пример противней. Я сморщился, но тут же преодолел себя и на цыпочках перебежал родительскую спальню.
В коридоре было как в пещере - сыро, затхло и ни зги не видно. Поджимая пальцы, стараясь держаться ближе к стене, где линолеум не так трещит, я добрался до ванной. Трудно было раскрыть дверь бесшумно, но и с этим я, в конце концов, справился. На меня дохнуло ледяным холодом. Бр-р! А не перепутал ли я случаем ванную с холодильником? Нет, не похоже, просто не подумал одеться... Кстати, об одежде - где тапки? Неплохо бы их того, найти и использовать по назначению... Потом, потом, отдернул я себя. Сейчас вот что реши - включать или не включать света?
Некоторое время я серьезно раздумывал над этим вопросом, наконец решил, что свет не повредит. Поводил по стене ладонью, нащупал выключатель и, заранее зажмурившись, надавил на клавишу. Было ощущение, будто перед лицом вспыхнула сверхновая. Я мотнул головой, но света не потушил. Вошел в ванную, приблизился к раковине и, на всякий случай задержав дыхание, открыл глаза. Ничего страшного не произошло, я лишь увидел себя в зеркале.
В зеркале был дядя - осунувшийся, взлохмаченный, чудовищно небритый. Слезящиеся, словно в масле плавающие глаза, не смотрели даже, а скорее опасливо присматривались, как присматривается битая дворняга к бесхозной косточке. Россыпь угрей на лбу, ссохшаяся ссадина на подбородке и неприятная, будто и не моя вовсе, сутулость.
Увидев себя таким, я машинально распрямил плечи и отвел глаза. Не мог я на это смотреть. Слишком отчетливо я помнил себя другим - молодым, свежим, полным сил и в некоторой степени надежд; слишком быстро все это ушло. Теперь в зеркале было нечто совсем иное, и через секунду я нашел для этого название: руины.
Я неприязненно скривился и вдруг обнаружил, что в упор смотрю на унитаз. Вид унитаза вызвал позыв к рвоте. Я торопливо перевел взгляд на раковину и вспомнил, зачем сюда пришел. Отвинтил кран. Трубы заворчали, но вода не полилась.
- Смешно, - сказал я, впрочем, довольно безразлично.
Однако это действительно было смешно. Отсутствовал я, если ничего не путаю, года, этак, три. В году, если опять же ничего не путаю, триста шестьдесят пять дней. Триста шестьдесят пять умножаем на три, получается... ой, не надо, пожалуйста, сейчас считать! Много, в общем, получается. А я, простая душа, умудрился проснуться мало того что в похмелье, так еще и день выбрал самый что ни на есть подходящий. Ну почему именно сегодня, именно в это дрянное утро в кране нет воды? Не понимаю.
Тяжело вздыхая, я поплелся на кухню, зажег еще одну сверхновую и приблизился к мойке. Из крана капало. Я помедлил, потом недоверчиво отвинтил кран. Полился тоненький ручеек. Мыча от счастья, я полез дрожащими руками в сушилку за стаканом, но ручеек внезапно иссяк. Я заморгал. Невозможно было в такое поверить. Я все смотрел и смотрел на кран, как будто пытаясь загипнотизировать его, но воды больше не появлялось. Наконец до меня дошло. Я выматерился, потом с ненавистью поставив стакан на место, подошел к холодильнику и взялся за дверцу. Если и тут ничего не будет, не знаю, что сделаю... выйду на улицу, из водосточной трубы напьюсь! Я рванул дверцу.
Холодильник был забит под завязку. Тут были и помидоры, и огурцы, и кочан капусты, прикрытый, словно париком, связкой укропа. Загнутая подковой палка колбасы обнимала внушительный кусок сыра. Заиндевевшие банки сметаны, горчицы и еще чего-то красного прятались за эмалированной кастрюлей со следами сажи на округлых боках. Даже половинка шоколадной плитки и та была. Я оглядел это богатство, остановил взгляд на бутылке с уксусом, поморщился, глянул на бутыль подсолнечного масла, потом, вздохнув, закрыл дверцу.
- Что, головка бо-бо? - язвительно поинтересовались за спиной.
Я обернулся, едва не потеряв равновесие. В дверях, прислонившись плечом к косяку, склонив набок голову, в длинном до пят зеленом халатике стояла мама. Я узнал ее сразу и сейчас же внутренне содрогнулся то ли от удивления, то ли от испуга: мама постарела. Незнакомые морщины в уголках глаз, незнакомые морщины вокруг рта, темные незнакомые ямки под скулами. Это было настолько дико и нереально, что я, весь сморщившись, словно в ожидании удара, жалостливо выдавил:
- Ма-а...
- О как, - отозвалась она без всяких сантиментов. - А вчера было: "Ма-а-а-а..." - Она очень точно воспроизвела стон вусмерть пьяной скотины, по нелепой случайности оказавшейся ее сыном.
- Ма, - повторил я, протягивая руки в ее сторону.
- Ну-ну! - осадила она меня, знакомым жестом запахиваясь в незнакомый халат. - Обойдемся без этого. Вчера уже пообнимались.
Я был готов расплакаться от обиды и несправедливости.
- Это был другой, ма, - залепетал я. - "Промежуточный", не я. Я вообще не пью. То есть пью... пил... но один раз всего, в поезде, после армии. А больше - никогда, честно. И не буду.
В подтверждении своих слов я изо всех сил замотал головой, отчего в ушах зашумело. Сквозь этот шум я услышал, как мама безрадостно вздохнула.
- Армию вспомнил, - сказала она. - Вот в чем дело. А я-то, дура, думала, что все из-за меня. Разрушила, мол, семью, сына безотцовщиной сделала. Раньше ведь как было? Придешь, развалишься на диване - и давай: "А вот папа...", "А если бы папа...", "А как нам без папы..." Теперь - армия. И долго ты на эту армию...
- Мам, не надо, пожалуйста.
- И долго, спрашиваю, ты на армию ссылаться будешь? -- сказала мама с нажимом. - Армия виновата, что пьешь не просыхая? Сам ведь вызвался, туда же только добровольцев... - Голос ее вдруг сорвался: - Ландскнехт недоделанный! Сволочь, эгоист! Ни о ком не подумал, в войнушку решил поиграть. Поиграл? Теперь на семье вздумал отыгрываться? На цыпочках перед тобой ходить? А может, прикажешь самой тебе наливать, а, товарищ как там тебя?
Я раскрыл рот, но осекся - спазма перехватила горло.
- Не надо, не надо, - сказала мама, морщась. - Не получится. Мне эти раскаяния блудного сына уже осточертели. Блудный сын, если хочешь знать, единожды раскаялся. Единожды! А у нас это повторяется изо дня в день, изо дня в день...
Я уронил лицо в ладони и сгорбился. Это холодное отстраненное равнодушие со стороны самого близкого на свете человека было хуже всего. Хуже ранения, хуже скачков, хуже безысходности, гнездившейся в груди, словно опухоль. При прочих равных это можно было назвать предательством. Но я не позволял себе это так называть. Не мог позволить.
- Карманы твои я выпотрошила, - говорила мама. - Все, что не успел пропить, идет на жратву. Надеюсь, ты не против. Моих грошей уже не хватает. Фима тоже не железный. А долгов о-го-го сколько. Отопление, газ, вывоз мусора - все это висит на нас мертвым грузом...