Нужно просто взять себя в руки, думал я, стискивая пальцами лицо. Раз и навсегда взять себя в руки. Когда-то давно я вроде так и решил сделать. Но тогда я был ребенком. Сейчас - все иначе. "Правда, иначе?" - спросил кто-то с удивленным ехидством, и я мысленно дал ему под дых, чтоб не вякал. Правда, подумал я. Еще какая правда. Небо не видело такой правды...
- Да, - сказал я, выпрямляясь, - это ты правильно сделала. Всегда так и делай. Не обещаю, что такого... ну, вчерашнего... не повторится, но деньги, которые найдешь в карманах, - все твои. Бери, даже не спрашивай. - Тут я оживился. - У меня, кстати, еще есть. Заначка.
- Заначка? - недоверчиво переспросила мама.
Я кивнул.
- Книжку о Гулливере помнишь, коричневую такую?
Мама не ответила.
- Ну ту, что теть Галя подарила. На полке, на самом верху лежит... должна лежать. Так вот, там кое-что есть. Даже не кое-что, а порядочно. Бери все без остатка и отдавай долги. Должно хватить, даже, наверно, останется.
Некоторое время мама смотрела на меня с сомнением. Потом повернулась и, не говоря ни слова, ушла.
Я слышал, как она зашла в мою комнату, включила свет, передвинула стул к полке с книгами, затем наступила тишина. Тогда я сел за стол и осторожно помассировал виски. Под черепушкой гудело, как в растревоженном улье, но я улыбался. Так тебе, сволочь, думал я с веселой мстительностью, обращаясь непосредственно к "промежуточному". Будешь знать, где раки зимуют... Впрочем, подумал я тут же, вряд ли он расстроится. Ахнет от удивления, почешет затылок да и махнет рукой. Доброе дело - оно доброе дело и есть. Решит, что сам додумался... Хотя какая разница! Не о том речь, совсем не о том... Зараза, как же башка трещит! А я ведь ничего так и не попил...
Возвратилась мама, приблизилась к столу и, наклонившись, обняла меня за плечи. От нее пахло детством. Я прикрыл глаза и потерся щекой о ее руку.
- Колючий, - сказала мама. - Бриться когда будешь?
- Сегодня.
- Нужно бриться каждое утро. Это должно войти в привычку, как чистка зубов или уборка постели. Так твой отец говорил.
Я заулыбался.
- Он еще добавлял что-то насчет опорожнения мочевого пузыря.
- Хм, - сказала мама. - Тебе, кстати, вчера Стасик звонил.
- Стасик?.. А, Рюрик. Ну и как он?
- Судя по говору, очень даже: деловой, апломбистый.
Я не совсем понял значение слова "апломбистый", но деловой Рюрик - это что-то новое. Впрочем, сейчас брат легендарного Харальда Клака интересовал меня меньше всего. И все же я спросил:
- Что хотел?
- Ну как - что? О тебе справлялся. Почему, говорит, не звонит? Почему в субботу к нему не заскочил? Мы ж, говорит, договаривались.
Договаривались, недовольно подумал я. С "промежуточным" ты договаривался, а не со мной. С меня взятки гладки.
- На работу тебя зовет, - продолжала мама несколько смущенно, и я понял, что она опять за меня просила.
"Ну что ты будешь делать!" - чуть не вырвалось, однако я сдержался.
- У него ведь новое дело, - говорила мама. - Автомастерская где-то на Августовских Событий. И название звучное такое... не помню. А ты у нас мастер на все руки, это Стасик сам говорил. И зарплата побольше. Плюс, говорит, шабашка. У нас, говорит, одной шабашкой можно прожить. В твоем депо и за полгода столько не наскребешь. Или наскребешь?
Я промолчал.
- Пить, наверное, хочешь? - спросила мама.
- Умгу.
- А воды нет?
- Ни капельки. Это за неуплату отключили?
- Вряд ли. Вся улица без воды со вчерашнего дня сидит. Прорвало у них что-то, вокруг котельной все перерыли. Давай-ка я тебе компота налью?
- А есть?
- Спрашиваешь! Грушевый, персиковый, виноградный - на любой вкус. Открыть только надо. На зиму закатывала, ну да ладно.
- Раз на зиму, то лучше оставь.
- Ну, как оставь? Ты ж у меня до рассвета не доживешь.
С этим было трудно спорить. Мама вознамерилась разомкнуть объятья.
- Нет, нет, не уходи! - заныл я. - Не надо компота, к черту компот, обойдусь!
Мама удивленно рассмеялась и обняла меня крепче.
- Что еще за телячьи нежности?
- Просто побудь рядом, - попросил я. - Как в детстве. Помнишь - я еще в садик ходил, - прибежал утром на кухню, а ты мне лоб потрогала, вплеснула руками, в кровать уложила, и ни в какой садик я не пошел. - Я помолчал, умиротворенно улыбаясь. - Градусник показал тридцать семь и шесть - всего ничего, но ты здорово перепугалась. И на меня страху нагнала. Накрыла пледом, напоила чаем с малиной. Я тогда обжег язык и шепелявил на следующий день. Хотя следующий день я не... А еще таблетки были. Ты их потолкла, да? Вода была очень кислая.
- Странно, - сказала мама и снова засмеялась. - Как ты все это запомнил?
- А ты разве не помнишь?
- Не так хорошо... Хотя нет, вру, сейчас вспомнила. Это ведь тогда ты об Адке расспрашивал?
Я открыл глаза.
- О ком?
- Ну, Антон Александрович, как не стыдно! - укоризненно сказала мама. - Родную сестренку уже забыли. Я еще тогда подумала: как четырехлетний карапуз мог все это запомнить? Вы ведь оба младенцами были, когда ее не стало. И я точно знаю: ни я, ни отец при тебе ни разу о ней не говорили. Я потом специально у теть Гали допытывалась, но она тоже ни гу-гу. Даже свекровь, Зоя свет Петровна, ни слухом ни духом, все на отца твоего грешила.
- Подожди, - сказал я и, вывернув шею, вопросительно посмотрел на маму. - О ком ты? Какая Адка? У меня была сестра?
Мама приоткрыла рот.
- Я ж тебе несколько раз говорила, - пробормотала она. - Да, у тебя была сестра, Аделаида Александровна, умерла в младенчестве от пневмонии. Мы с отцом решили, что тебе лучше не знать до поры. А ты каким-то образом запомнил, как вы вместе спали в люльке.
Последовала немая сцена. Потом я спросил:
- Мы были близнецами?
- Тошка, - сказала мама почти испуганно, - что с тобой?
- Мам, ответь, пожалуйста: мы были близнецами?
Какое-то время мама вглядывалась в меня.
- Да, - сказала она. - Адка была старше тебя на семь минут.
- И умерла от пневмонии?
- Я же показывала свидетельство о смерти... - Вид у мамы стал растерянный. - Несколько раз показывала... И фотокарточку вашу... Ты еще ругался, почему я ее обрезала. Но как же не обрезать?
И тут я вспомнил. Действительно, показывали мне - то есть не мне, конечно, а "промежуточному" - и свидетельство, и фотокарточку. Я даже вспомнил, с каким вселенским равнодушием этот гад выслушал новость о том, что когда-то у него была сестренка, и как мама, решившая, видно, что держать такое в тайне больше невозможно, бережно протянула ему старую черно-белую фотографию, которую прятала бог знает где, бог знает сколько времени. На фотографии была Адка - пухлое розовое личико, выглядывающее из белоснежных пеленок, - я узнал ее мгновенно, и горло болезненно сжалось от этого узнавания. Это было то самое личико... С тихой бессильной ненавистью я заставил себя вспомнить все до конца: "промежуточный", это равнодушное животное, глянул искоса на протянутую фотографию, поцокал и вдруг заметил неровный срез справа, и припомнил, что в семейном альбоме есть похожая фотокарточка с его удивленной мордочкой, где срез уже слева. "Ты обрезала?" - последовал брюзгливый вопрос. Мама ответила утвердительно. И началось: "А зачем?", "А кто тебя просил?", "Фотку хорошую испортила, и ничего больше", - хотя на самом деле было ему абсолютно наплевать...
- Какая температура была - помнишь, - потеряно говорила мама. - А имя родной сестренки - забыл?
- Да помню я ее имя! - сказал я горячо. - Просто... из головы вылетело.
Мама недоверчиво нахмурилась.
- Тут либо одно, либо другое.
- Нет, - возразил я. - По-разному бывает. Ты просто не так поняла. У меня...
Я замолк. Сказать - не сказать? Мама смотрела с немым укором, как смотрят на вконец завравшегося ребенка.
- Что у тебя?
- Слушай, - буркнул я, нервно поднимаясь. - Пойду лягу, сил уже нет - башка болит страшно. Ты мне компот в комнату принеси, ладно? Деньги нашла? Вот и замечательно. Сегодня же все оплати. А я пойду, плохо мне.
Мама не стала задерживать. Проходя по коридору, я одной рукой водил по стене, другой - придерживал голову. С каждым шагом голова наливалась свинцом. Не знаю, может быть, это оттого, что я так ничего и не попил. А может, просто не стоило вставать. Лежал бы и лежал, спал и не просыпался. На кой хрен, спрашивается, я вообще проснулся? Чтобы узнать, что у меня была сестренка? Адка, Адка, неужели и на тебя находили бы эти чертовы затмения? Скакали бы с тобой во времени, что твоя попрыгунья-стрекоза. Если так, то хорошо, что ты не выжила, как бы подло это ни звучало... Пневмония. Что это еще за дрянь такая?..
Тут я обнаружил, что стою возле родительской кровати и, вглядываясь в темноту, пытаюсь отыскать источник храпа. Фима, подумал я с неожиданным отвращением. Уже несколько лет сокрушается, бедняга, что не признаю его хозяином в доме. Отчим хренов. И имя какое дурацкое - Фима. Не-ет, подумал я, обращаясь к "промежуточному", хоть ты и равнодушное животное, хоть ты тот еще ханыга, и вздрючил бы я тебя при первой удобной возможности, но здесь ты прав. Прав, как никогда. Нечего! Это дом Кривомазовых, и хозяевами здесь должны быть только и исключительно Кривомазовы. Я. Или мой сын. Или... А не какие-то там Фимы...
Храп вдруг отдалился, отгородился стеной и закрытой дверью. Теперь я, сгорбившись, стоял около своей кровати. На столе горел торшер ("Мама зажгла?.."), и в его красноватом марсианском свете было видно, что я весь покрыт гусиной кожей. Однако холода я отнюдь не чувствовал. Наоборот, было тепло и приятно от мысли, что кровать совсем рядом, руку протяни, и приветственно откинуто одеяло, и лечь можно хоть прямо сейчас. Хорошее слово - "сейчас". И "кровать" - тоже хорошее слово, даже лучше, чем "сейчас". Но прекраснее всего, когда они вместе - "сейчас" и "кровать"...
Дождусь компота и лягу, решил я. Как принесут компот, сразу лягу, даже пить не стану... Мысль продиралась сквозь холодный отяжелевший свинец и, остывая, гасла незавершенной. Я засыпал стоя, прекрасно понимая, что делать этого ни в коем случае нельзя. И тут пришел гениальный в своей простоте выход: компот можно дожидаться и в кровати. О! - подумал я. Можно. В кровати. Хорошее слово - "кровать", просто отличное...
А лучше вообще не ложиться, возразил вдруг кто-то до неприличия рассудительный, но на него сейчас же зашикали со всех сторон, да и сам он застеснялся своей так некстати проявленной рассудительности.
Однако это была мысль. В последнем здравом усилии, скорее для очистки совести, чем для дела, я попытался развить ее, прекрасно зная, что решение уже принято и деваться мне некуда. Можно растормошить свинец, думал я, и на меня шикали со всех сторон. Можно попытаться что-нибудь сделать, продолжал рассуждать я, стесняясь своей рассудительности. Что-нибудь предпринять. Что-нибудь (неопределенное движение рукой), не знаю - что... Но идея-то, согласитесь, отличная! На пятерочку идея. Надо над ней хорошенько подумать - станет вообще конфеткой...
И я стал думать над этой идеей, и быстро пришел к выводу, что лежа думаться будет несравненно легче. Тогда я с огромным облегчением упал в кровать, как в гроб, и тут же уснул.
11
Я открыл глаза и некоторое время апатично глядел на стул в углу, заваленный вещами на манер цыганского лотка. Вещи были самые разные - от пушистого шерстяного джемпера, закинувшего на спинку длинные перекрученные рукава, до черных никлых носков, похожих на использованные презервативы. В большинстве своем вещи были мне незнакомы, но я был уверен, что все они принадлежат мне. Дело в том, что на этот раз мне не пришлось ничего вспоминать: открыв глаза, я каким-то образом уже знал, кто я, что со мной и главное - что надо делать. Поэтому поглядев на стул совсем недолго, я начал действовать.
Ударом ноги сбросил с себя одеяло, встал и потянулся. Кости приятно захрустели. Я засмеялся. Такого острого ощущения пышущего здоровьем тела я не испытывал давно (а возможно, никогда). Сквозь тонкий узорчатый тюль, заслоняющий окно, пробивался теплый желтый свет, и это тоже было частью той радости, которая переполняла меня. Я засмеялся снова и вдруг понял, что чего-то не хватает, чего-то очень обыкновенного, даже обыденного, но оттого не менее важного.
Скорее интуитивно, чем сознательно, я заглянул под кровать - и ахнул. Там, прижавшись одна к другой, лежали две гантели, две сестрички, которые по старой дружбе сварганил мне на заводе один хороший человек. Я выкатил их на свет, и некоторое время любовался на этот шедевр пролетарской мысли. Гантели были собраны буквально из ничего: два куска водопроводной трубы и куча разнообразного мелкого металлолома, сваренного на концах труб с таким изяществом и ловкостью, что гантели можно было запросто катить по полу, не опасаясь поцарапать оный. Я нетерпеливо подхватил их и принялся за дело.
Одна гантель оказалась немного тяжелее своей сестрички (наверное, была постарше, ха-ха!), и пришлось перекладывать ее из руки в руку, чтобы мышцы забивались равномерно. О да, это было то, что нужно. Механизм больше не казался тупой бездушной силой, и можно было даже подумать о нем без привычного, оскомину уже набившего страха. В конце концов, что такое страх? Эмоция. Что такое эмоция? Недостаток информации. Мне страшно потому, что я ни хрена не знаю, вот и все. Я не знаю, что представляет из себя механизм. Не знаю, чем он руководствуется и какие цели преследует. И, положа руку на сердце, думаю, вряд ли узнаю. Но даже если так, и нет никакого основания считать, что когда-нибудь ситуация изменится, это еще не повод скулить. Я жив, несмотря ни на что. И собираюсь продолжать в том же духе, несмотря ни на что. Кто знает, может, как раз в этом и состоит смысл всей этой авантюры - жить, несмотря ни на что, наперекор всему и вопреки всякому. Может быть, именно это от меня и требуется? Научусь ценить короткие кусочки яви - хорошо. Пойму дурацкой своей башкой, что никакой это не процесс, - еще лучше. А там, глядишь, начну полагать за невероятную удачу, что вот, дескать, находят на меня затмения, и существовать мне в данном отрезке времени считанные часы, если не минуты. Ведь помимо всего прочего это прекрасная возможность прожить отмеренный срок настолько остро и насыщенно, насколько это вообще возможно... Прожигатель жизни, подумал я то ли язвительно, то ли совершенно серьезно. Бабочка-однодневка...
Тут дверь приоткрылась, и в проем боком, как краб, втиснулся плотненький, лысеющий мужчина с добродушным лицом. Это был сорокавосьмилетний врач-ларинголог Ефим Валентинович Киврин, второй муж моей матери и мой отчим по совместительству. На нем был своеобычный домашний халат и тапочки на босу ногу. Видно было, что он только совершил утренний туалет - небогатая волосня на умном шишковатом черепе была тщательно зачесана на затылок, свежевыбритые щеки сияли, и от них так и шибало одеколоном.
Увидев, чем я занят, отчим вздернул феноменальной густоты брови, запел было: "Вдох глубокий, руки шире...", но застеснялся и, конфузливо прокашлявшись, присел на подлокотник кресла. Я подмигнул ему и, не переставая махать гантелями, спросил:
- Дядь Фим, а в чем смысл жизни?
Дядя Фима задрал брови на совсем уже невозможную высоту и неуверенно хохотнул.
- Такие вопросы, дорогой мой, спозаранку не решаются.
- И все же, - сказал я, вскидывая гантели и одновременно выдыхая. - Вы ведь человек - кха!.. образованный.
- Боюсь, от уровня образованности тут мало что зависит, - вежливо возразил дядя Фима. - То есть зависит, но не так, как ты думаешь.