9
Сначала возник шум - тихий, приятный, ненавязчивый. Слыша его, хотелось спать дальше, и даже не спать, а дремать безмятежной старческой дремотой, когда можно в любой момент проснуться, а можно - если не хочется - и не просыпаться. Потом в этот шум вкрался какой-то диссонанс. Я различил: шепот, звяканье стекла и - вроде бы - женское хихиканье, однако не пожелал просыпаться, а, наоборот, с ослиным упрямством принялся настраиваться обратно на дремоту. Но, то ли я не особо старался, то ли слишком сознательно действовал - результат оказался полностью противоположным. Зараза, подумал я сонно и беззлобно и вдруг вспомнил: указатель, боль, выпирающая под кожей кость.
Я пережил мгновенный приступ удушья. Рванулся, намереваясь сесть, и сейчас же что-то с забавным звуком "бом-м!" садануло меня по лбу и повалило обратно на матрас.
Грянул дружный, в несколько глоток исполняемый жеребячий хохот.
Никого не видя, я дернулся вбок и полетел вниз. Падение было неестественно долгим, но не столько болезненным, сколько шумным: хрястнула столешница, взвизгнула баба, булькнула проливаемая жидкость, - и все это под оглушительное молодецкое ржание.
Беспомощно хныча, я приподнялся на локте и вцепился в чьи-то плотно сжатые ноги. Хохот перешел в обессиленное оханье с похрюкиванием, а обладатель ног вдруг постучал мне пальцем по плечу и требовательно произнес: "Кхм!" Я поднял глаза и с неописуемым испугом обнаружил, что обладатель ног - никакой не обладатель, а красивенькая обладательница. Ладони сейчас же вспотели. Оханье совсем уже скисло и в общем жизнерадостном гуле послышались с трудом составляемые фразы:
- О-ох! Таш-кент!.. Ну... дал!
- Где у... у... у...спел?
Понемногу в голове у меня прояснилось. Я валялся в одних плавках на полу плацкартного вагона. Вагон то ли тормозил, то ли плавно набирал ход. Справа на полке, протянув ноги, облаченные в линялые брюки камуфляжной расцветки, валялись двое небритых парней с заплаканными от смеха лицами; в руках они держали полупустые рюмки, на темно-зеленых армейских майках блестели мокрые следы от пролитой водки. Слева на полке, замерев в степенных позах, нервно хихикали и переглядывались две девицы неопределенного возраста.
Я опасливо глянул вверх, на вторую полку, откуда только что сверзился, и спросил не своим, плаксивым каким-то голосом:
- Что это было?
Парни в майках покосились друг на друга и, не сговариваясь, заржали с новой силой.
- Да сколько можно?! - умоляюще заорали через стенку. - Восемь утра! Спать будете или нет, солдатня?
- Цыц! - рявкнул в пространство один из парней, мигом став серьезным.
- Проводника, проводника звать надо! - погрозили откуда-то издалека.
Парень рявкнувший "цыц!" со звонким треском водрузил рюмку на столик и, многообещающе шевеля ноздрями, вознамерился подняться. Сосед, не глядя, потянул его за руку и, когда тот опустился на место, крепко обнял за плечи.
Я вдруг узнал обоих. Первый был Митяй, рослый белобрысый молодец с сибирскими корнями и незапоминающейся фамилией на букву "у". Второй - его ближайший друг, рядовой Гогичаев, южанин с труднопроизносимым и вовсе незапоминающимся именем. Оба несколько месяцев валялись со мной в госпитале... Тут я как бы споткнулся ("Госпиталь! Ранение!..") и, заранее обмирая, глянул вниз, на ноги. Плавки были коротенькие, в обтяжку, и все было прекрасно видно.
Слева, с внутренней стороны бедра, белел продольный шрам, гладкий и абсолютно лысый на волосатой ноге. Справа ничего не было, но, если сильно напрячь мышцу, чувствовался в глубине какой-то непривычный пульсирующий желвачок.
- Парни, - пролепетал я, - что это было?
- Клистир с кипятком, - преспокойно сообщил Митяй. - Правда, где тебе его поставили - пес знает.
- Ничего, - с чудовищным акцентом сказал Гогичаев. - Сейчас вспомнит.
Он порылся на столике и из залежей мятых салфеток, пластмассовых тарелочек и вскрытых консервных банок извлек чистую рюмку темно-зеленого стекла. Наполнив ее до краев водкой из пузатой фляги, он протянул рюмку мне - как конфету ребенку.
- Парни, - повторил я, не обращая на этот жест дружбы никакого внимания. - Серьезно. Что произошло? Что за кассы дальнего следования?
Парни снова посмотрели друг на друга, крепко зажмурились и затряслись в хохоте - на сей раз беззвучном.
- Бе-едненький, - сказала вдруг девица, которую я до сих пор держал за коленку. - Кошмар тебе приснился, просто кошмар.
Она принялась с материнской нежностью гладить меня по голове, а ее товарка, дурашливо хихикнув, сообщила шепотом, который почему-то услышали все:
- На бровях!
- Еще нет, - благодушно возразил Гогичаев. - Но будет. Пей! - Он ткнул мне под нос рюмкой.
- Пей, пей, Ташкент, - поддакнул Митяй. - Считай, штрафная. Мы тут без тебя уже пропустили.
Я взял рюмку - зубы стучали по стеклу - и выпил без всякого интереса, как воду.
- А теперь, - распорядился Митяй, - знакомься с девушками. А то они тебя только по храпу и знают.
В этот момент в голове у меня прояснилось окончательно, и я проговорил тусклым отрешенным голосом:
- Значит, это была война.
В глазах Митяя промелькнуло что-то нехорошее. Кажется, я нарушил какую-то негласную договоренность. Буравя меня взглядом, он вдруг принялся с силой чесаться в боку, словно его одолевали насекомые. И сейчас же заговорил Гогичаев:
- Ты садись, садись, Ташкент, чего на полу разлегся, как ковер? Ольга, отлепи его от своих ножек, видишь, человек сам не в состоянии. Вот так. Устроились? Давайте я вам обоим налью, а? Выпьете за знакомство. Хорошее дело - за знакомство пить. Ташкент, это Ольга. Ольга, это наш Ташкент. А это, - добавил он, потрясая флягой, - алычовка, и с ней тоже надо знакомиться.
Мне с Ольгой торжественно вручили по рюмке, и мы выпили за знакомство.
- А теперь, - приподнято продолжал Гогичаев, - знакомься с ее подругой. Подругу тоже зовут Ольга. Мы с Митяем, чтобы не путать, зовем ее Олечка. Ольга и Олечка, а? Они не обижаются. И вообще! Сделай-ка эту... штуку... в шахматах бывает.
- Рокировку, - подсказал Митяй.
- Во-во. Сядь между Ольгой и Олечкой и загадай, чтобы они нас не обижали.
Под веселое хихиканье меня пересадили и подали третью стопку. Я выпил ее так же, как и две предыдущие.
- А война, - говорил Гогичаев, подавая мне на пластмассовой вилке кусок сервелата, - ну, кому она нужна? Тебе, мне, Митяю? Да никому! Была да сплыла. И все. И хватит об этом.
- А мне интересно, - объявила вдруг Ольга. - Вы, ребята, правда, были в Грозном?
Гогичаев фыркнул, будто вдохнул нашатыря.
- Скажешь тоже - Грозный! Я лично, кроме госпиталя, ничего, считай, и не видел. А эти, - он показал на меня с Митяем, - если начнут чесать, ты слушай да не заслушивайся. Половина - вранье... Это как в половом вопросе. Спроси любого джигита, сколько у него было женщин, а число, которое назовет, смело дели на два. Это и будет правильный ответ.
Девицы захихикали. Потом Олечка лукаво поинтересовалась:
- А если он скажет "одна"?
Гогичаев озадаченно наморщил лоб.
- Одна? Хм...
Тут на выручку пришел Митяй: поманил девиц пальцем и шепнул им что-то на ушко. Девицы залились смехом.
- Гос-с-споди! - застонали за стенкой. - Да идите вы в тамбур!
- Сам иди в тамбур! - взревел Митяй, мгновенно распаляясь. Потом он повернулся к Гогичаеву и громко, чтобы весь вагон услышал, добавил: - Слышь, друг, поди-ка стукни этого умника, у тебя рука полегче будет.
- Но-но-но! - запротестовали за стенкой.
- Не "но-но", а "товарищ старший сержант"! - рявкнул Митяй в потолок. - Еще раз нонокнешь, я тя, гниду штатскую...
- Дмитрий, Дмитрий! - испуганно защебетали девицы.
Я тем временем незаметно ощупывал шрам. На ощупь он почти не чувствовался - кожа и кожа, только гладкая очень. Чем это меня - осколком или каким-нибудь снарядом? Скорее, осколком, снаряд бы ногу оторвал напрочь. Вместе с яйцами. А они, тьфу-тьфу, вроде на месте. И вроде функционируют... Странно все-таки. Буквально вчера истекал кровью, сознание терял. Теперь как ни в чем не бывало сижу меж двух девиц, заливаю шары и молча недоумеваю... Значит, Грозный. Значит, защитник Отечества. Интересно, сам я напросился или меня никто не спрашивал?..
- Ну, что ты лапаешь, бесстыдник! - воскликнул вдруг Гогичаев. - Гляди, Митяй, что творит, а?
Митяй глянул, хмыкнул и сказал успокоительно:
- На месте, на месте хозяйство. Бог даст - попользуешься. - Он похабно и недвусмысленно подмигнул девицам.
- И вообще, - добавил Гогичаев, - надень-ка штаны, а? Меня твои волосатые окорока с мыслей сбивают.
- А ты не смотри, - проворчал я, однако потянулся за штанами, висевшими на крючке у окна.
За окном, сквозь густой туман, медленно и практически бесшумно проплывал слева направо состав с желтыми нумерованными цистернами. Было совершенно непонятно - мы едем или цистерны.
- Вот! - сказал довольный Гогичаев, когда я экипировался по форме одежды номер два: тапки, штаны, майка. - Совсем на человека стал похож, а, Митяй?
Митяй только что опорожнил рюмку и, грохнув ею по столику, громогласно объявил:
- Анекдот!
Девицы, охотно вытянув шеи, приготовились смеяться в нужный момент.
- Едут, значит, в поезде поручик Ржевский и Наташа Ростова... - начал Митяй интимно.
- Вай! - с театральным испугом вскричал Гогичаев. - Какой Ржевский, какой Ростов?! Здесь девушки! Дай-ка лучше я, а? Едет, значит, русский по Военно-Грузинской дороге...
Когда стало ясно, что приключилось с русским на Военно-Грузинской дороге, смеялись не только девицы, но и кто-то за стенкой, а Митяй, состроив уязвленную мину, неистово допытывался:
- Нет, ты скажи, чем твой лучше моего? Чем он невинней Ржевского, а? Здесь же девушки, а?
Я с силой провел ладонью по глазам, причиняя себе боль. Издевательство, подумал я с ненавистью. Зубоскальство... Ну ничего...
- Ничего, - сказал я вслух и, все возвышая голос, несколько раз повторил: - Ничего. Ничего. Ничего...
Веселье сразу оборвалось. Все посмотрели на меня.
- Ташкент, - сказал Митяй встревоженно. - Что такое? Затмение на тебя нашло, что ли?
Я очумело вылупился на него.
- Затмение?.. Да, именно! Как это ты удачно подметил, Митяй. Затмение. Только не такое, когда тихо шифером шурша... а настоящее! Строгая периодичность! Интервалы! Какой на дворе год, не помнишь? Нет, нет, не говори, сам скажу. М-м-м, одна тысяча девятьсот девяносто шестой, правильно? Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом тысяча девятьсот девяносто шестой. Читал такую книжку? А я вот читал. Дальше там так: а от появления Кривомазова двадцать первый. Шутка. Так вот, были ли в этом году затмения? Не знаешь? А кто знает?.. Эй, народ! - закричал я на весь вагон. - Были в этом году затмения или нет?
Не на шутку обеспокоенные Митяй и Гогичаев схватили меня за запястья и силой усадили между собой. Я оказался зажатым с двух сторон, но говорить не перестал:
- Да и зачем волноваться? По большому счету волноваться-то бессмысленно. Контрпродуктивно волноваться, как говаривал товарищ полковник Боков, чтоб ему подавиться на ровном месте. Разве волнуемся мы, когда луна закрывает солнце? Конечно, раньше - да, волновались. И сооружали алтари, и устаивали жертвоприношения. А отдельные индивиды гордились даже, что вот, дескать, ведут меня на заклание, умилостивить самого-о... Но это же бред! И то, что со мной, - не болезнь и не наказание даже. То, что со мной, - процесс, силуэт, круглая тень на теле планеты. Всё! Разве можно бунтовать против таких вещей?
- Нельзя, нельзя, конечно, - ласково говорил Митяй, норовивший влить мне в глотку водки. - Зачем бунтовать?
- А что тогда? - вопрошал я исступленно. - Что? Что? Раз не бунтуем, значит, принимаем как должное. Раз принимаем как должное, значит, оставляем все как есть, ничего не делаем. Ведь ничего не делать - тоже выбор. Неблагородный, постыдный, но - выбор. А сделавший выбор уже претендует на какое-никакое, а внимание. Он реагирует. Он подает признаки жизни. С ним нужно... - Тут Митяю удалось прервать меня водкой, но ненадолго. - С ним нужно считаться, черт подери! - заревел я, отфыркиваясь.
- Закусывай, закусывай, - испуганно лопотал Гогичаев.
- Нет же! - рычал я. - Пр-родолжают кр-рутить свою мясорубку, и уже кости, понимаешь, кости наружу лезут!.. Видно, слишком раздражительны все эти "авось", "будь что будет". А нужно, сцепив з-зубы... Но я не могу, понимаешь! Ни драться не могу, ни даже фигу в кармане скрутить. Мне тошно. Я пытаюсь - честно! - не лезть не в свои нечеловеческие дела. Но у меня не получается оставаться равнодушным. Это как падение с дерева: ветки, ветки, ветки, и все по лицу, по спине. А дальше - хуже. Я отказываюсь. Я выбрасываю белый флаг. И что же? Не слышат. Некому услышать. Думаете, Бог похож на живое, мыслящее? Нет! Это безучастно тикающие часы!
Последние слова я произнес с надрывом. Вокруг стояло натянутое молчание, и было слышно, как за окном через равные промежутки времени каркает ворона. Я вдруг поймал себя на мысли, что очень сложно разыгрывать истерику, будучи совершенно вменяемым.
- Хорошо, - сказал я самым обыкновенным голосом. - Уговорили. Будем пить. Дембель у нас или нет?
Сначала мне не поверили. Но после того как я, тяпнув пару стопок, выдал анекдот про зайца в борделе, атмосфера вдруг резко разрядилась. Ну конечно, обычная хандра и ничего более. Имеет же человек право захандрить? Как-никак Грозный брал, ранение получил. Может, его там контузило, вот и заносит маленько. А так - симпатичный же парень. И, судя по анекдотам, веселый... Ольга, подперев подборок кулачком, уже откровенно засматривалась на меня. Я, не оставаясь в долгу, засматривался на ее ножки. К моменту, когда топливо во фляге иссякло и Митяй ушел за новой порцией, нам уже было неинтересно в компании. Что ж! - подумал я и решительно пригласил Ольгу на танец. Мы кружились, спотыкаясь о чьи-то ботинки, а Гогичаев, забравшись на полку с ногами, одной рукой дирижируя вилкой, другой - обнимая за талию Олечку, выводил какую-то тоскливую, но необыкновенно красивую мелодию. Ольга тесно жалась ко мне и была страшно похожа на Юлю. Я ей так и говорил: что она похожа на Юлю и что мне очень понравилось то свидание, и если бы не записка в кармане, я б обязательно зашел к ней на чай, и все было бы замечательно. В ответ Ольга призналась, что мне вовсе не надо было устраивать эту сцену с падением, чтобы понравиться ей... Возвращался Митяй, грохал по столу полной бутылкой и, извлекая из недр карманов чистые граненые стаканы, приговаривал: "В гробу видал эти рюмки-, сил уже нет..." Я зачем-то пытался подсчитать, сколько стаканов он вытащит, но каждый раз сбивался на четвертом, а Митяй все извлекал и извлекал их из карманов. Потом стало не до подсчетов, потому что мне вручили один из стаканов, наполнили его на треть и потребовали:
- Говори!
Я решил было сказать за присутствующих здесь дам, но с удивлением обнаружил, что длинно и бессвязно разглагольствую о крепкой армейской дружбе ("...р-рмейской др'жбе!"), о тяжелых, но дорогих сердцу армейских буднях ("...р-рмейских б'днях!"), и что не будь их, я б не встретил таких отличных парней. Дернули, закусили, и голова у меня пошла кругом. На какое-то время Ольга была забыта. Я снова оказался зажат между парнями, и мы, обнявшись как три подвыпивших мушкетера, принялись вспоминать некоего старлея Носика, причем Митяй утверждал, что старлей, безусловно, сделал из нас настоящих людей, а Гогичаев, напротив, с пеной у рта доказывал, что благодаря вышеупомянутому старлею все мы, а в особенности он, Гогичаев, превратились в самых настоящих животных. Я не помнил никакого старлея Носика, но от спора не уходил и убежденным тоном повторял, что обсуждаемый старлей - отличный мужик, хотя и порядочная сволочь. И, кажется, оказался прав... Потом Гогичаев куда-то исчез, и, пока его не было, Митяй с неподдельной обидой в голосе признавался, что проснулся я совершенно не вовремя, что Ольга на самом деле приглянулась ему, а я упал и все испортил. Под конец он вложил мне что-то в карман и, заговорщически подмигнув, пояснил: "Запобижник писюнковый..." Далее воспоминания пошли фрагментами, точно я слепнул время от времени. Появился Гогичаев, пошушукался с Ольгой, и вот мы уже кружимся с ней в новом танце. На этот раз она была сильно пьяна и поэтому молчала, чтобы не выдать себя. Я вознамерился высказаться на этот счет, но тут Ольга пропала и осталась только ее потная узкая ладошка, которая тянула меня по длинному, как шоссе, ярмарочному ряду, где все продавцы почему-то спали с отрытыми глазами. В тамбуре я прижал Ольгу к себе, но она, хихикая, высвободилась и, снова обернувшись ладошкой, потянула меня дальше. Я послушно пошел, бубня что-то насчет царевны-ладошки, и тут ослеп окончательно, а когда очнулся, растрепанная Ольга стояла напротив и, краснея от усилия оставаться серьезной, торопливо застегивала пуговицы на блузке. "Это ничего, - говорила она, - это бывает..." Я знал, что это бывает, но все равно ощутил внезапную липкую гадливость.