- Не понимаю.
Дядя Фима вздохнул.
- Смысл жизни каждый человек определяет себе сам, - терпеливо пояснил он. - Или НЕ определяет. Не существует универсального смысла жизни, так сказать, смысла жизни для всех. Это либо бред, либо политическая пропаганда. В индивидуальном плане - да, его можно для себя сформулировать. И тогда в обиход входят такие прекрасные понятия, как "цель", "польза", "содержание", "хронический цейтнот". Но нужно понимать, что вне тебя этого смысла существовать не может, как не может существовать... - Тут он протяжно зевнул, почавкал и замер, озадаченно уставившись в пространство. - Тьфу ты, сбился! Тебе обязательно надо знать это с утра пораньше?
- Ну как... - сказал я с улыбкой. - Новый день, новая жизнь, все можно начать - кха!.. сначала.
- Так, - сказал дядя Фима. - А смысл жизни тут при чем?.. Впрочем, не важно. Все равно ничего внятного ты сейчас не услышишь. Спроси об этом за завтраком. Или даже после... А лучше вообще не спрашивай.
- Ну, так не интересно, - не согласился я. - Давайте тогда вы у меня спросите.
- О смысле жизни?
Я самодовольно кивнул.
- И ты берешься ответить?
Я повторил кивок.
- Ну, хорошо, - сказал дядя Фима. - Спрашиваю.
- Смысл жизни... - начал я торжественно.
- Стоп! - остановил дядя Фима. - Позволь-ка я поменяю место дислокации. - Он перекочевал с подлокотника в кресло, забавно, как наседка, подвигал тазом, потом сказал: - Валяй.
- Смысл жизни... - повторил я уже менее уверенно.
- Тысяча извинений! - снова прервал дядя Фима, прикладывая руку к сердцу. Другой рукой он пошарил под собой и извлек пульт от телевизора. - Нет, ты видал? Впрочем, виноват. Продолжай.
Я покусал губу. Говорить почему-то расхотелось.
- Смысл жизни... - промямлил я.
- Да-да, слушаю, - подбодрил дядя Фима. Он смотрел на меня с таким преувеличенным вниманием, что не оставалось никаких сомнений - издевается.
- Ладно, проехали, - буркнул я, со стуком опуская гантели на пол.
- Проехали так проехали, - легко согласился дядя Фима. - Но если что - всегда к твоим услугам.
- Учту. Так что вы хотели?
- Да в общем... - Дядя Фима нахмурился. - Забыл, - расстроено сказал он. - Веришь: забыл!.. А, нет, вспомнил: мама.
- Что - мама? - спросил я, невольно настораживаясь.
- Завтра будет дома.
Я моргнул. С мамой было связанно какое-то важное, сугубо семейное событие, которое я по известной причине пропустил и которое никак не мог вспомнить.
- Вы хотите накрыть стол к ее приезду? - предположил я наугад.
- Да, - сказал дядя Фима.
- И пригласить родственников?
- Да.
- И нам надо скинуться?
- Да, да, да, - сказал дядя Фима, удовлетворенно кивая.
- Что ж... - сказал я, лихорадочно вспоминая, имеется ли у меня наличность. - Можно.
- Вот и отлично! - Дядя Фима хлопнул себя по коленям и поднялся. - Зажарим гуся, затаримся белым винцом - ты как насчет спиртного? - зажжем свечи в канделябре... О! - воскликнул он, вскидывая палец. - Придумал! Она ведь без ума от японской стряпни! Может, закажем ей что-нибудь в индивидуальном порядке? В качестве, так сказать, презента? Какую-нибудь морскую гадину с пересоленным рисом в утробе?
- Можно, - сказал я. Хотя, честно говоря, для меня было новостью, что мама любит японскую кухню. И что это вообще за зверь такой - японская кухня?
- Значит, договорились, - потирая ладони, подытожил дядя Фима. - Завтра с утра объединяем усилия и дуем на базар. А ближе к вечеру - она приезжает к семи - я утрясу дело насчет ниппонского деликатеса.
Я закатил гантели под кровать и кивнул. Дядя Фима сообщил, что завтрак будет готов через десять минут, и вышел.
Мама, мама, мама, задумчиво проговорил я про себя, но так ничего и не вспомнил, кроме того, что возвращается она, кажется, из санатория... Ладно, не горит. В конце концов, не удивляют же меня приятельские отношения с отчимом. А ведь мы на ножах были, ни о каком "дядь Фиме" и речи не шло... Я обул тапочки и направился в ванную.
На этот раз с зеркалом дело обстояло намного лучше: ни следа битой дворняги - рослый, волевой мужчина с уверенным, в меру порядочным взглядом и мускулистой шеей. Даже двухдневная щетина выглядела как-то... аккуратно, что ли. Я все гадал, кого себе напоминаю, и тут вспомнил папу - того давнишнего, доброго и необыкновенно большого, который, как Зевс-громовержец, гремел откуда-то из-под потолка: "Ну что, симулянт, опять в школу не хочешь?.." Действительно, в зеркале был не кто иной, как Александр Кривомазов версия два точка ноль. Мама, бедная, наверное, ненавидит втихомолку это почти мистическое сходство... Интересно, как он там? Может, тоже, как и я, играет в пятнашки со своим "промежуточным"? А что, было бы логично: наследственность и все такое. Впрочем, не суть важно. Даже если так, и приспичит мне когда-нибудь отыскать его и поговорить по душам, вряд ли это что-нибудь даст. Вероятность того, что ЗАСТАНУ я именно его (то бишь настоящего Александра Кривомазова, а не его зама в лице "промежуточного"), минимальна. А с "промежуточным" папой разговаривать что-то не хочется. Во-первых, это совершенно бессмысленно, так как я по собственному опыту знаю, что "промежуточные" тот еще народец. А во-вторых... достаточно во-первых. Всё! Со своими проблемами надо разбираться, а не чужим сочувствовать.
Справив нужду, я еще раз глянул в зеркало и подумал, что неплохо бы того, побриться. Через минуту с изумлением, переходящим в тихую панику, я обнаружил, что бриться не умею. Совсем. Это было похоже на знакомство дикаря с бензопилой. Я изрезал себе половину лица, шею и даже уши. Думал, что истеку кровью, но, слава богу, обошлось. С отвращением кинув бритву и все прочие инквизиторские принадлежности на полку, я зарекся притрагиваться к ним когда бы то ни было.
Потом я полез в ванну и на собственной шкуре испытал чудо природы под названием "контрастный душ". Как и находка гантелей, отвинчивание холодного крана было поступком скорее интуитивным, чем сознательным. Но я нисколечко не пожалел. То есть сначала пожалел, конечно (точнее, просто заорал басом), но затем понял, успокоился и, возбужденно фыркая в особо интересных моментах, начал получать известное удовольствие.
Контрастный душ, наравне с генеральной уборкой дома, а также гантели-сестрички под кроватью - вот три бесспорные и непреходящие радости, которые я познал, оценил и полюбил. Все-таки в чем-то я прав: есть в этой авантюре и хорошие стороны.
Когда, прибрав постель и одевшись, я появился на кухне, дядя Фима воскликнул:
- Господи, Антон, что с твоим лицом?!
Я промямлил что-то самому себе непонятное и, пряча глаза, уселся за стол.
Завтрак был по-мужски суров: черный кофе с бутербродами. Причем кофе было так мало, что я по старой памяти ощутил жажду, а бутербродов так много, что ими запросто можно было накормить целую роту.
- Сегодня до скольких? - спросил дядя Фима, уплетая пятый по счету бутерброд.
От этого вопроса в голове у меня что-то сдвинулось. Я вдруг понял, что работаю в той самой автомастерской на Августовских Событий, и начальником у меня мой лучший друг и однокашник Рюрик. И говор у него действительно апломбистый.
- Как обычно, - сказал я. - Но сейчас мне в другое место.
- Куда?
Я помолчал, потом ответил:
- К врачу.
Дядя Фима, по обыкновению задрав брови к потолку, посмотрел на меня и, видно, что-то такое уловил.
- По венерической части? - поинтересовался он без задних мыслей.
Я помедлил. Затем отрицательно покачал головой.
Дядя Фима продолжал меня удивлять:
- Что-то... с головой?
Я промолчал, хотя на самом деле хотелось заорать: "Да, с головой, с головой, мать вашу!.."
- Понятно, - сказал дядя Фима и побарабанил пальцами по столу. - Значит, так. Сейчас звоним одному человеку - он в этом деле дока, - пойдешь к нему. Вы, кстати, должны поладить - он в военкомате обитает, а там недоучки не задерживаются. Знаешь, что такое профессиональное выгорание? Вдобавок человек он свой. Мы с ним по молодости лет за одной и той же девушкой ухаживали. - Он помолчал. - Девушка погибла, а мы... вот.
Дядя Фима подождал, последуют ли возражения, но их не последовало. Тогда он поднялся, вышел в коридор и снял телефонную трубку. Сжимая чашку обеими руками, я напряженно вслушивался, как набирается номер и как из трубки, словно сквозь вату, идут длинные, сначала еле слышные, затем все более громкие гудки.
- Привет, старик, Киврин тебя беспокоит, - сказал дядя Фима. - Дома еще? А сегодня выходишь? Замечательно. Нет, для меня замечательно. Дело такое: человечка прислать хочу, по твоей части... Нет, нет, понимаю, конечно, но-о... Сам ведь знаешь, какие там специалисты, одно название да бумажка, ей подтереться и то дважды подумаешь. А человечек хороший... пасынок мой... Ну, сразу, сразу. Сразу да не сразу... Да посмотреть только. Нет, нет, ничего такого, просто... Пусть сам все расскажет, а? Ну вот и ладненько. В общем, я его присылаю. Ага, ага, к девяти, отлично. Кри-во-ма-зов, Кри, Катерина, да. Ну, тогда до связи. Спасибо заранее. Если что - звони на рабочий.
Дядя Фима вернулся на кухню, на ходу записывая что-то в миниатюрный блокнотик, который всегда держал при себе.
- Это в районе Китайской, - сообщил он, не поднимая глаз от писанины. - Военкомат - старое такое здание, от детсада не отличишь - придется поискать. А лучше не ищи. Просто поймай кого-нибудь в погонах - их в том районе полно - и тупо спроси. На проходной назовешься, скажешь: к Мережко. Евгений Кимович его имя-отчество. Он тебя ждет в девять, лучше не опаздывай. Вот адрес.
Дядя Фима вырвал листок из блокнотика и положил на стол передо мной. Не придумав ничего лучше, я кивнул - получилось как-то судорожно.
- Об одном прошу, - добавил дядя Фима, усаживаясь на место. - Маме - ни слова. Не думаю, что у тебя там что-то серьезное, но все же. Сам понимаешь: ей сейчас вредно.
Тут я напрягся. В голове опять что-то сдвинулось, и я вдруг понял, что имеется в виду.
- Беременна, - выдохнул я.
Дядя Фима проделал фирменное движение бровями и посмотрел на меня, точно видел впервые.
- Именно, - сказал он медленно. - Мало того что это само по себе опасно - женщине после тридцати пяти вообще нежелательно, - а тут мы со своими проблемами. Нет, лучше помолчим - и ты, и я. Вот родит, тогда и скажем...
Дядя Фима говорил еще что-то, но я не слышал. Мама беременна, гудело в голове. Беременна. Беременна... Это слово вызывало панический ужас пополам с восторгом. Но как же так? Подождите, подождите... Ей же нельзя. Это и ежу понятно, что в ее возрасте... А сколько ей, ты знаешь? Н-нет, не знаю; но, кажется, за сорок. Если мне двадцать семь ("Ну да - двадцать семь..."), то ей далеко за сорок, о-го-го как за сорок... Ой, мама моя, мамочка, и надо было тебе... Впрочем, наверно, надо было, раз так вышло. Но возраст, мама, возраст! Не могла в детдоме взять, как все нормальные люди? Там же полным-полно киндеров, на любой вкус, от родного не отличишь... Это что же теперь получается: у меня будет... брат? Я просмаковал это слово, как неизвестный напиток, предложенный неизвестным человеком неизвестно зачем. Мне понравилось. Брат, повторил я с удовольствием. Братик. Ну конечно. И как я умудрился не вспомнить раньше? Это же всем известно, столько раз об этом говорили. И живот слушали: он ножкой толкался, а когда не толкался, мама специально животом дергала, разыгрывала меня. И имя... Мы ведь имя вместе выбирали! Максим, Борис, Костя... Н-нет, остановились, кажется, на Кирилле. Господи, что за дурацкое имя! Самое дурацкое из всех! Его же до конца дней Мефодием дразнить будут!..
- Его же до конца дней... - начал я с возмущением, но осекся.
Дядя Фима настороженно смотрел на меня.
- То есть... - пробормотал я. - В общем... вы... мама... А-а, как дети малые, ей-богу!
Стоило дяде Фиме улыбнуться или хотя бы намекнуть на улыбку, я бы с облегчением расхохотался. Но дядя Фима оставался серьезным. Поэтому, не убирая с лица идиотской мины, выражавшей, по-видимому, крайнюю степень недовольства, я взял со стола листочек с адресом и вышел в прихожую. Там я обул первые попавшиеся под ноги туфли, сорвал с вешалки какую-то легкую, булыжного цвета, курку, отпер дверь и ушел по всем правилам английского этикета.
Конечно, надо было вернуться и извиниться. Но я представил, что именно буду говорить, и как буду при этом выглядеть, и пришел к выводу, что лучше не усугублять.
Минут, этак, десять спустя я ехал в трамвае в сторону Китайской площади и, уставившись на затылок впередисидящего пассажира, спрашивал себя: так ли нужен мне этот Мережко? Через полчаса, когда трамвай доплелся наконец до места назначения, на вопрос я так и не ответил. Еще через полчаса блужданий по замусоренным переулкам и запущенным аллеям вопрос мне изрядно надоел. Я положил себе, что если не найду военкомат в течение ближайших десяти минут, то поверну оглобли и дуну на работу. По истечении тринадцатой я подумал, что поворачивать оглобли - не совсем честно по отношению к дяде Фиме - как-никак человек для меня старался, звонил, упрашивал. Я дал себе еще пять минут времени и почти тут же встретил двух срочников - ефрейтора и рядового - которые, страшно матерясь друг на друга, несли огромный моток колючей проволоки, насаженный на черенок лопаты. Они-то и показали мне военкомат - аккуратное приземистое здание веселого кремового цвета, действительно чем-то напоминавшее детский сад.
Войдя в ворота, я прошел по усыпанной гравием дорожке, украшенной каменными плевательницами, миновал беседку, где курил какой-то интеллигентного вида человек в штатском, и вбежал на крыльцо. Входная дверь на обратной пружине была раскрыта настежь и подперта кирпичом. Я в последний раз спросил себя, надо ли мне это, и, не дождавшись ничего вразумительного, вошел в подъезд.
В вестибюле пахло казармой. Справа от входа, за маленьким лакированным столиком, сидел, уткнувшись в кроссворд, немолодой прапорщик, отдаленно похожий на Бонапарта. Вполне вероятно, что если б я молча прошел мимо, Бонапарт не стал бы меня задерживать. Но так как я остановился перед столиком и громко кашлянул, он с преувеличенной медлительностью оторвался от кроссворда и, толком не подняв глаза, равнодушно осведомился:
- К кому?
Я ответил, что к Мережко.
- Мережки нет, - отозвался Бонапарт.
Я глянул на часы, висевшие над планом эвакуации, потом сверил со своими. И там и там часы показывали семь минут десятого.
- Он говорил, что будет в девять, - сказал я.
Бонапарт никак не отреагировал и уже собрался снова погрузиться в кроссворд, но тут в вестибюль вошел давешний интеллигент из беседки.
- О! - мгновенно оживая, сказал Бонапарт. - Евгений Кимович, к вам.
Евгений Кимович - неприветливого вида мужчина с белоснежной львиной прической, - не сбавляя хода, быстро глянул на меня и скороговоркой проговорил: "Кривомазов? Опаздываете". Я рта не успел открыть, а он уже исчез в глубине вестибюля.
- Ну, что встали? - весело осведомился Бонапарт. - Идите.
Я кинулся вслед за Мережко и попал в пустой и длинный коридор, скупо освещаемый маломощными лампами. Мережко, громко шаркая по рассохшемуся паркету, стремительно удалялся. Я нагнал его только в конце коридора около кабинета, да и то лишь потому, что замок заело. Мережко яростно дергал ключ в замке, и со стороны могло показаться, что человек спешит и не успевает попасть в уборную. Лицо у него при этом абсолютно ничего не выражало.
- Может, мне попробовать? - скромно предложил я, но тут дверь неожиданно открылась. Мережко вошел первым. Я шагнул следом и, прикрыв дверь, замер на пороге.
Кабинет был небольшой, даже тесный, но с высоким, чуть ли не в четыре метра потолком, с которого, как микрофоны на боксерском ринге, свисали на длинных проводах две голые лампочки. Половину пространства занимал внушительного вида стол со следами частого, но безуспешного ремонта. На столе царил спартанский порядок: аккуратная кипа старомодных папок на шнурочках, безукоризненно чистая пепельница в виде перевернутого черепашьего панциря, графин с водой и глиняная вазочка с букетом идеально наточенных карандашей. Окно заслоняли щербатые жалюзи, на подоконнике среди каких-то баночек с ярлыками пылились растения, названия которых я не знал.