Чудилась мне какая-то полупрозрачная бледная рожа, огромная, метр на метр, прищуренные гипнотические глаза смотрят вниз, прямо на меня, а широкий жабий рот мерзко ухмыляется. Оцепенев, как в параличе, я забегал глазами, ища и не находя этой ухмылки.
Это была первая попытка олицетворить механизм. Прочитанные на ночь ужастики, плюс глупые детские страхи, помноженные на не менее глупые взрослые предрассудки, давали на выходе такой результат. И должен признаться, из двух зол я бы выбрал именно это. В конце концов, не так страшен злой волшебник - гаммельнский крысолов какой-нибудь, - как страшна тупая бездушная сила, ни описанию не поддающаяся, ни логике.
Неуверенно, словно еще сомневаясь, я вытянул из-под одеяла руку, поднял ее вертикально и неожиданно, с каким-то болезненным наслаждением сложил пальцы в тугой кукиш.
- На! - сказал я в пустоту и ткнул кукишем вверх до упора, точно хотел запихать его в несуществующий жабий рот. - На! - зло повторил я. - На! На! На!..
Экзекуция гаммельнского крысолова продолжалась долго. Я успел выдохнуться, а рука - онеметь. Но почувствовал я себя не в пример лучше - теперь можно было не опасаться зарыдать в самый неподходящий момент. И чтобы как-то закрепить результат, я дождался, когда выровняется дыхание, вдохнул поглубже и старательно, со смаком выговорил:
- Ухмылку твою сучью, в хвост и в гриву меченую, с дудкой вонючей, ссанными тряпками по зенкам плешивым, паскудным...
Стало совсем хорошо. Я спрятал руку под одеяло и некоторое время лежал, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. Страх исчез. И не было больше давящего чувства безысходности. Был азарт, и было смутное пока желание этот азарт реализовать. Так, наверное, ощущает себя боксер, вчистую выигравший по очкам первый раунд и ожидающий начала второго. Хотелось действовать, и действовать наперекор, назло всем напастям, а в особенности - назло той бледной роже с жабьим ртом.
И проговорив: "Была не была", я закрыл глаза.
Сон долго не приходил. Оказывается, уснуть не так легко, как кажется. Я ворочался с боку на бок, накрывался с головой, принимал различные, пригодные лишь для сна позы - ничего не помогало. Потом случайно вспомнился папин метод: нужно было всего-навсего расслабиться и с закрытыми глазами сосчитать от двадцати до нуля. Я сосчитал, медленно и вдумчиво, как учил папа. Ничего не вышло. Я сосчитал еще раз. Потом еще. На четвертый раз что-то начало получаться, но тут в спальню вернулась мама и принялась, будто специально, шаркать под моей дверью. Деньги она там потеряла, что ли? Я испугался - еще немного и прозвучит знаменитое "Тошка, подъем!". Тогда придется вставать, идти в ванную, потом на кухню и снова смотреть в эти добрые, беззаботные, ничего не понимающие лица... Нет, Тоха, давай, у тебя получится, ну! Семнадцать, восемна... то есть шестна-адцать... Получилось. Мягкая пустота, как газетный лист, опустилась вдруг на лицо, отделила от мира, и вот уже никакое шарканье не могло меня побеспокоить.
6
Кто-то пощекотал мне пятку.
- М-м! - замычал я, протестующе лягаясь.
- Просыпайся, дрыхоня, - сказала мама.
- М-м?
- Вот-вот, пора.
Пора, повторил я про себя. Конечно пора. Еще как пора. До того пора...
- Даже не думай! - сказала мама и снова пощекотала.
- Ну, ма.
- Ну, Тош.
- Ну, ма-а!
- Ой, артист... День рождения ведь пропустишь.
С огромным усилием я заставил себя разлепить веки. День рождения? Какой еще, к черту, день рождения? Оторвав голову от подушки и вывернув шею, я покосился на маму. Лицо ее расплывалось, как в расфокусированном бинокле.
- Ты сказала "день рождения"? - сипло спросил я.
Мама - похудевшая, загоревшая и вся какая-то непохожая на себя - кивнула. Некоторое время я тупо глядел на нее, борясь с нестерпимым желанием рухнуть обратно на подушку. Потом спросил:
- Чей день рождения?
- Как это - чей? - удивилась мама. - Твой. Чей же еще? Или ты знаешь еще кого, кто родился шестого июня?
Я шумно, с оттяжкой зевнул. День рождения. Ну конечно. Вчера же с дружками отмечал, галлон портвейна высосал... И тут меня словно током шибануло. Да ведь это не ты отмечал, идиот! Это другой, "промежуточный" отмечал!.. Выражение лица у меня, наверное, сильно изменилось, потому что мама сразу сказала:
- Ну-ну, подумаешь. Мне бы твой возраст.
Я посмотрел на нее несчастными глазами.
- Что, поменялась бы?
- Спрашиваешь! Спасибо бы не сказала, так бы обрадовалась. Эх, молодость, ничего-то вы не понимаете!
Я тяжело покивал. Действительно - ничего...
- Да просыпайся же! - сказала мама, присаживаясь на кровать. - Пятнадцать лет! Невесту скоро приведешь! Еще немного... - Она вдруг притянула меня к груди, крепко стиснула и зашептала: - Дурачок мой. Был маленький дурачок, стал большой дурачок. Совсем от рук отбился. Где вчера пропадал? Нет, не говори - знаю, все знаю. Но больше так не делай... Вон подарок на столе, серый двухтомник, как и просил. Полгорода объездила... Я все-таки волнуюсь. Представь: у тебя дети... А бабуля сегодня зайдет. Будем пить чай до посинения. И теть Галя вроде будет. И Стасик. Ты ведь пригласил Стасика?..
Я не ответил. Заветный двухтомник Булгакова, обхваченный красной подарочной лентой, лежал на столе. Рядом, раскрытая, как пропуск, красовалась открытка с яркой надписью: "С днем рождения, сынок!" Я смотрел на это праздничное безобразие поверх маминого плеча и вопрошал: а дальше что?..
- Ты, главное, готовься, - говорила мама. - Тостов будет уймища - теть Галя своего не упустит. Да и Стасик за словом в карман не полезет. Так что смотри: все скажут и ты скажи. Поблагодари, пожелай здоровья. Мужчина должен. Девушки любят, когда мужчина умеет говорить...
А дальше, думал я отстраненно, нужно признать, что Антон Кривомазов - законченный идиот. Родился идиотом, рос идиотом и даже не подозревал, что идиот. А когда появился шанс перестать быть идиотом, Антон Кривомазов предпочел идиотом остаться. Потому что привык. Потому что ничего другого в его идиотской жизни не было. И поделом...
- Да! - продолжала мама. - Вчера тебе письмо пришло. От отца. И квитанция на бандероль. По всему видно, не приедет. Ну и черт с ним! Пускай. Нам и вдвоем замечательно, правда? А как получку за май дадут - отведешь меня в кино. Давно в кино не ходила, одичала совсем...
Чего это она так о папе?.. А, вот оно что. Развелись. И даже сына не спросили. Два года как без отца... Острая и какая-то привычная обида кольнула сердце. И правильно, подумал я вдруг. Черт с ним... А в бандероли, наверное, шмотье. Чешское. Он ведь теперь у нас дипломатический представитель... Сволочь. Маму бросил, меня бросил, жену новую завел... Еще эта бабушка. На кой ляд, спрашивается, она тут нужна?..
- Ну, зачем же так о бабушке? - спросила мама, и я понял, что уже некоторое время говорю вслух. - Она тебя любит. И очень ей не нравится, как папа поступил. Она с той женушкой... приблудной, если хочешь знать, даже не разговаривает.
- Знаю, - буркнул я.
- Знаешь? Откуда?
- Оттуда! - Я рывком высвободился из объятий и секунду смотрел на маму, вытаращив глаза.
- Ты чего? - подозрительно спросила мама.
Я уже раскрыл рот, чтобы все-все ей рассказать, но тут неожиданно бурно зарыдал и не мог остановиться.
- Ба-атюшки светы! - воскликнула мама, снова меня обнимая. - Что это? Мужские слезы? Антон Александрович, откуда?!
Я только мычал и поскуливал. Что-то лопнуло во мне, какой-то нарыв. Крупные, как горох, слезы, не переставая, текли по щекам, висли на подбородке. Тупой, жалкий, никчемный нытик. Погрозился он дулей в потолок. Раунд, видите ли, выиграл. Лопух!
Мама испуганно гладила меня по голове, приговаривая: "Ну, что ты, что ты, золотце мое, не надо, а то и я зареву..." Она не врала, она действительно готова была зарыдать. Только рыдать она собиралась об отце, о тяжелой жизни без мужа, с непослушным сыном на руках; со свекровью, которая ненавидит и при любом удобном случае винит во всем ее; с опостылевшей работой, где месяцами не платят, а если платят, то - гроши... с подступающей старостью, когда никому - даже собственному сыну - будешь не нужна...
- Счастливая... - выдавил я сквозь слезы. - Какая же ты счастливая...
Мама замерла, объятие ее ослабло. В наступившей тишине я отстранился, желая видеть ее лицо. Лицо было гладким и холодным, как кафель, губы плотно сжаты.
Уже зная, что произойдет, я разинул рот, чтобы крикнуть "Нет!", но не успел. Жгучая пощечина хлестнула по щеке, и все исчезло.
7
- Молодой человек, - раздался над ухом недовольный голос.
Я не ответил и глаз не открыл - спать хотелось жутко. Где-то внизу что-то мелко, с натугой жужжало, отдаваясь во всем теле приятной вибрацией. Хотелось опустить плечи - пониже, вытянуть ноги - подальше и расслабить шею так, чтобы голова вертелась, как привязанная.
- Спит, - констатировал недовольный голос. - Даже будить жалко... Эй, студе-ент!
Не открывая глаз, я осведомился с вельможной презрительностью:
- Да-а?
Голос отозвался не менее презрительно:
- Проездной предъявлять будем?
Тогда я открыл глаза.
Сложив руки на груди и вытянув ноги, я полусидел-полулежал на заднем сиденье трамвая. Пустой вагон, дребезжа и раскачиваясь, катил вдоль какого-то пыльного бетонного забора, утыканного поверху битым стеклом. Стекло блестело от осевшей влаги. Было ранее утро.
- Вы меня слышите? - осведомился недовольный голос откуда-то справа, и только тогда я обратил внимание на кондукторшу.
Это была женщина за пятьдесят с лицом полностью соответствующим голосу. Насупив нарисованные брови, она стояла возле меня и взирала сверху вниз с видом оскорбленного палача. Я молча полез за билетом, и пока шарил по карманам, в глазах кондукторши светилась надежда - а вдруг не найду? Ой, с каким бы удовольствием она меня высадила!
- Штаны, небось, за младшим братом донашиваешь? - попыталась подшутить она, но я не отреагировал. Впрочем, штаны действительно были неудобные - тесные какие-то, жаркие, с маленькими детскими кармашками. И кто такие шьет, интересно мне знать?
Наконец, билет был найден. Я протянул его кондукторше, но она только хмыкнула и спросила:
- Где сел?
Секунду я смотрел на нее, не понимая. Потом до меня дошло.
- Какая разница? Где сел, там и заплатил.
Кондукторша обличающе усмехнулась.
- Да? А по мне ты уже вторую неделю зайцем катаешься.
- Каким еще зайцем? - возмутился я. - А билет?
- Сам знаешь.
- Ах так! - Я рывком поднялся и вдруг обнаружил, что выше кондукторши на голову. Елки-палки! Стало как-то неловко, я с трудом сдержался, чтобы не плюхнуться обратно на сиденье - к привычному углу зрения.
- Ишь вымахал, холера! - сказала кондукторша, близоруко щурясь. - Еще огрызается! Нет чтобы по-человечески попросить. Что ж я - не человек? Езжай, раз денег нет! Зачем спящим притворяться?
- Ничего я не... - начал было я, но кондукторша говорить мне не дала.
- Ты мне баки не забивай, - сказала она строго. - Не на таковских напал. Я вашу братию насквозь вижу. Доведете однажды - в вагон пускать перестану. Будете ножками до своих университетов топать...
Тут из кабины высунулся лысый краснощекий водитель и прокричал:
- Зин! Да оставь ты парня в покое, что ты, в самом деле. Лучше иди, посмотри!
Кондукторша Зина помолчала, пошевелила нарисованными бровями, потом сказала уже совершенно спокойно:
- Мне ведь не жалко, катайся сколько влезет. Только зачем хитрить?
Исполненная важности, она развернулась и походкой бывалого моряка зашагала в нос вагона. Я наблюдал за ней, пока она не скрылась в кабине и оттуда не донесся ее низкий протяжный хохот. Не в силах больше сдерживаться я проговорил вполголоса:
- Карга старая, трамвайная, билет ей предъяви.
Но было уже совершенно ясно, что не прав именно я. Точнее, не я, а "промежуточный". Это он любил таким образом экономить деньги, и это он так некстати закемарил по-настоящему, уступив тем самым место мне. Что ж, я не в обиде. Любишь кемарить в трамвае - люби и саночки возить.
Я сел на место и огляделся. Трамвай совершал большой поворот. Слева тянулся все тот же бетонный забор, а справа (теперь я мог это видеть) проплывала назад какая-то цветущая аллея со множеством лавочек, ларьков и рекламных щитов. Воробьи отчаянно сражались с голубями за кучки мусора. Дворники нещадно гоняли метлами и тех и других. Куда это я еду? - подумал я и тут же понял, что еду в училище, на занятия. Ага. Оч хор. Училище - это замечательно. А какое, позвольте узнать, училище? О, транспортное! Железнодорожником, значит, буду. Неплохо, неплохо, хотя высшее образование было бы куда значительней... Ну да ладно, это пока отложим...
Но отложить ничего не получилось. В голове сами собой стали вспыхивать и тут же гаснуть образы. Мимолетом вспомнилась ванная комната и как я, шестилетний мальчуган, пялясь на струйку воды, пытался убедить себя, что всё - лишь часть кошмара, который никогда больше не повторится. Только теперь никакого азарта не было и в помине. Хотелось все прекратить, причем немедленно, а вместо этого чужие воспоминания и факты биографии становились моими воспоминаниями и фактами биографии. Калейдоскопически пронеслись: школа, выпускной, какие-то остроты, высказанные влажными розовыми ртами, бесчисленные пьянки, драки с приятелями, драки с неприятелями, и еще какие-то совершенно особенные драки, когда все по-настоящему - и боль, и кровь, и возможно пробьют тебе голову кастетом, а вместо этого лишь треск рвущейся материи, вспышки дикой ярости, сменяющейся на дикую радость... и снова пьянки, покрытые мутной поволокой, какие-то девки, смех, училище, опостылевшее буквально через месяц, трамваи, иногда - маршрутки, выговоры, вызовы родителей, расстроенные глаза мамы, звонки бабушки, и упреки, упреки, упреки... Да-а, подумал я мрачно. Не самый лучший из меня сынок вышел, совсем никакой... А ведь мама тогда, после пощечины, снова меня обняла. И извинилась. И зарыдала-таки. А я лишь моргал непонятливо...
Трамвай затормозил, двери натужно поползли в стороны. Не дожидаясь, когда они раскроются полностью, я протиснулся наружу - к воздуху, к свету! Асфальт, как бешеный, пронесся под левым каблуком и, ухнув, с силой ударил в плечо.
- М-мать! - взвизгнул надорванный фальцет. - Что ж ты на ходу-то?!
Секунду я лежал, с ужасом ожидая привычной тьмы, но тьмы все не было - лишь боль в плече и равнодушное жужжание остановившегося трамвая. Пронесло, подумал я нерешительно. Потом цепкие руки обхватили меня поперек груди, рванули вверх и утвердили в вертикальном положении.
- Ну? Живой? - справился все тот же фальцет.
Не в силах ничего ответить, я оттолкнул назойливого доброхота и перебежал дорогу. Злость снова взяла за горло.
Ну, кретинище! - думал я, ныряя в дырявую тень аллеи. Ну, осел! - с ненавистью думал я, огибая ларек и продираясь сквозь стайку каких-то алкашей. "Ты чё, опух, студент?", - донеслось сзади недоуменно, но я лишь махнул рукой (руки были непривычно большие и какие-то несоразмерно длинные, чуть ли не до колен - такими клешнями можно гвозди узлом вязать, не то что алкашей утихомиривать). А-а, подлость! - думал я, шаря по карманам в поисках сигарет. Проклятая свинская подлость! За что? За какие такие грехи? Не надо ничего разжевывать. Не надо оправдываться. Просто ответьте: за что? Мне больше ничего не нужно. Я больше ничего не хочу, только знать: за что? Ведь не за что же? Не за что, черт вас дери!..
Матерясь вполголоса, я возвратился к ларьку, нагнулся к окошку и отрывисто рявкнул:
- "Кэмэл", одну штуку! - и только тут прислушался к своему голосу. Это был уже не мой голос. Говорил мужчина, причем незнакомый, причем основательно на нервах. Сколько же мне лет?.. Не может быть, что только семнадцать.
- Нет "Кэмэла", - сказала продавщица.