- Извините, - сказал я стоящей около меня седовласой дамочке, - у вас листика с ручкой не найдется?
Дамочка с видимым раздражением оторвалась от лакированного детектива и пробурчала:
- Нашел место!
Я сдержался и молча стал протискиваться к выходу. Вдруг вспомнился Макар: как он хлопнул меня по плечу и что потом произошло. Не успею! - пронеслось в голове. Я не на шутку перепугался и заработал локтями, как ненормальный. Сразу же поднялся гвалт:
- Ну куда, куда прешь? Я тоже выхожу!
- У-у, х-хулиган!
- Да он безбилетник!
- Смотри под ноги, холостежь!
На первой же остановке меня, совершенно мокрого от пережитого напряжения, вытолкали на тротуар. Я отбежал подальше и опасливо ощупал себя. Фу, пронесло. Снова. Интересно, почему? Ведь Макар тогда даже не толкнул - хлопнул слегка...
Но долго я над этим голову не ломал. Оглядевшись, я устремился вверх по улице и не ошибся - универмаг стоял именно там, где и должен был стоять. Я вдавился во вращающуюся дверь и с видом преследуемого дезертира подскочил к первой попавшейся продавщице.
- Листик и ручку! - выпалил я с мольбой.
Хрупкая девушка с прыщавым лицом и мятым передником отозвалась в том смысле, что канцелярский отдел этажом выше, и великодушно указала длинным лакированным ноготком, в какую сторону бежать. Тяжело дыша ртом, я кинулся в том направлении. Не успею, не успею! - гудело в голове.
Но я успел. В отделе канцтоваров меня поняли буквально с полуслова: я еще не договорил, а на прилавке уже лежала зеленая тетрадка в клеточку и шариковая ручка с синей пастой. Я швырнул на блюдце все деньги, какие отыскал в карманах, и тут же, не отходя от кассы, раскрыл тетрадь и принялся судорожно карябать.
"Антон! - писал я страшно неразборчиво. - Когда прочтешь эту записку, не удивляйся, писал ее ты! То есть не совсем ты. Помнишь, как хвастался провалами в памяти, у Шпалы на днюхе, а потом в пивной на Митькина? Так вот, это не провалы, в них бываю я, твой сосед по телу, понимаешь? Прошу, если ты еще не до конца скурвился, прими меры, сходи к доктору, объясни, разузнай, что это такое и т.д."
Поставив точку, я спешно вырвал листок, свернул вчетверо и с видом, будто это документ о моем помиловании, сунул в нагрудный карман рубашки. Успел, подумал я с непередаваемым облегчением. Теперь - хоть потоп... Продавец канцтоваров - плотненький дядька с глубокими залысинами - кашлянул и иронически поинтересовался:
- Депеша?
- Цидулька, - ответил я с самым серьезным видом. Потом подхватил тетрадку и повернулся, чтобы уйти.
- А сдача? - напомнил продавец почти оскорблено.
- Оставьте себе, - бросил я и вдруг замер. Новая страшная мысль обрушилась на меня: почерк! Он может не узнать почерка! Я схватился за нагрудный карман. Сверить! Немедленно! - подсказал внутренний голос. И сейчас же накатило спасительное знание: все тетрадки в училище, в девятой аудитории на шкафу. Я скривился от мысли, сколько народу придется перевидать. Нет, домой, только домой - там полным-полно старых тетрадок...
- Что вы сказали? - спросил я у продавца.
- С сердцем, спрашиваю, проблемы? - участливо поинтересовался тот и сразу же добавил: - А сдачу бери. Мне твои подачки как собаке "здрасьте".
Я молча сгреб деньги в ладонь и спросил как бы между прочим:
- Какое сегодня число, не помните?
- Девятое, кажись.
- А месяц апрель?
Продавец вздернул левую бровь.
- Может, какой год тоже не знаешь?
- Не знаю, - признался я, следя за его реакцией.
Продавец медленно сложил руки на груди и нахмурился.
- Вот что, парень... - начал он строго, но я перебил:
- Понял, понял: выход там.
Сделав ему ручкой, я спустился на первый этаж, подмигнул прыщавой девушке и вышел на улицу. Солнце жарило нещадно. От раскаленного асфальта волнами поднимался жар, как от печки. Я приложил тетрадку ко лбу на манер козырька и огляделся. Ага! Прямо через дорогу у подъезда горисполкома стоял газетный киоск. К нему я и направился. Впрочем, дату я уже знал, просто решил лишний раз убедиться.
Подойдя к киоску, я приник стеклу и, якобы выискивая нужную газету, выведал искомое: девятое число весеннего месяца апреля одна тысяча девятьсот девяносто второго года. Так-то, господин вторая личность. Девяносто второй год на дворе! Я извлек на свет цидульку и со спокойной совестью вписал в нее подтвержденную дату.
Дальше неинтересно. Вернувшись домой, первым делом сверил почерки. Почерки совпадали. Мы даже ошибки писали в одних и тех же словах. Я отыскал альбомный лист и переписал все начисто, добавив для убедительности побольше крепких словечек (что-то подсказывало, что по-другому до уважаемого "соседа по телу" не дойдет). Сунув и чистовик, и (на всякий случай) черновик послания в карман, я прошелся по пустому дому.
Дом представлял собой жалкое зрелище. Из-под неприбранных кроватей шел неприятный запах застоявшейся пыли. Тускло отсвечивал и лип к подошвам стертый "до мяса" линолеум. Штукатурка на потолках местами вспухла, местами осыпалась. Но самое страшное ждало на кухне. Мойка - вся в черных пятнах от сбитой эмали - давилась горой немытой посуды. Чашки, блюдца и прочая утварь - все имело основательный утрамбованный вид, будто лежало здесь от начала времен. Столешница напоминала наждачную бумагу из-за россыпи окаменевших хлебных крошек. Тут и там темнели следы стаканных донышек. Из мусорного ведра свешивалась картофельная шелуха, торчали, словно готовые к пуску ракеты, горлышки пивных бутылок. И ни тени былого уюта, ни намека. Я засучил рукава и молча принялся за дело.
Сначала я перемыл всю посуду, даже ту, что якобы чистой стояла в сушилке. Потом, настрогав хозяйственного мыла в ведро с водой, взялся за швабру. Я работал усердно, без перекуров, чувствуя, как с каждым вымытым квадратным метром ко мне возвращается любовь к жизни. Комната за комнатой я навел порядок по всему дому. На это ушло без малого два часа, и хотя руки у меня натурально отваливались, я собою гордился. Теперь и свидание с Юлей представлялось не такой уж безнадежной затеей. В крайнем случае, оно лишний раз доказало бы "промежуточному" что записка, которую он прочтет завтра утром, - не розыгрыш. Не будет же он на полном серьезе утверждать, что это он с Юлей гулял?
Покончив с уборкой дома, я решил привести в порядок себя и направился в ванную. Там я минут пять тупо простоял у зеркала, пытаясь привыкнуть к своей повзрослевшей роже. Оказывается, я уже брился, и кто-то уже успел сломать мне нос и выбить один зуб (слава богу, не передний). Вдосталь наглядевшись на это безобразие, я сбросил одежду и полез под душ.
Субъективно это был первый душ в моей жизни, и он мне сразу понравился. Я вертелся под обжигающими струями, охал от наслаждения и старательно терся жесткой мочалкой, соскабливая с кожи трудовой пот. Извел за этим делом целый кусок мыла. Когда подушечки пальцев сморщились и потеряли чувствительность, я с сожалением завинтил кран и некоторое время сидел на краешке ванны, привалившись к умывальнику. В голове было просторно и пусто, как после продолжительной болезни, и я никак не мог понять, хорошо это или плохо. Пока так сидел, тело обсохло. Тогда я накинул на плечи махровое полотенце и босиком пошлепал в комнату.
Пора было думать об обеде, но душ до того меня измотал, что, увидев кровать, я со сладким стоном рухнул грудью на подушку, обнял ее как любимую женщину и пролежал без движения добрых полтора часа. Нет, я не уснул - сна не было ни в одном глазу. И я ни на секунду не забывал о записке, которая осталась в кармане брюк в ванной. Мне просто было хорошо сверх всякой меры, и я неторопливо размышлял о том, как это, наверное, замечательно - иметь возможность каждый день убирать свой дом, превращать грязное в чистое, тусклое в блестящее, хаос в порядок, а потом разбрасывать пропотевшую одежду по полу и лезть под всеутешающий душ... Наверное, не каждый может оценить подобную возможность. Наверное, есть те, кто такой возможности и не знает. Но руку даю на отсечение - нет и быть не может таких, для которых подобная возможность непозволительна как смертный грех... Или все же есть? Может, я не один такой? Может, нас много? Быть может, все человечество страдает этим недугом и появляется лишь время от времени, чтобы тут же пропасть, раствориться в обыденности, как растворяется рафинад в горячем чае? Если так, то это не что иное, как агония, и я наблюдаю собственное умирание, а значит, нужно просто перестать сопротивляться и отдаться на волю неизбежному. Может, так и поступает большинство?..
В животе заурчало. Я зашевелился и скосил глаза на часы. Было десять минут первого. Пора. Я поднялся, приблизился к книжной полке и, взобравшись на стул, с самого верха достал "Путешествия Лемюэля Гулливера". Между сорок четвертой и сорок пятой страницами, как и ожидалось, лежала заначка - не много, но на обед и погулять хватит вполне. Тут я представил себе лицо "промежуточного" в момент, когда он с озабоченным видом вытянет книжку, не глядя, раскроет на нужной странице, а вместо денег обнаружит лишь описание похищения флота блефускуанцев... У меня вырвался нервный смешок. Нет, не буду я так шутить. Чего доброго и он пошутит. Я отсчитал ровно половину, остальное положил на место.
В дверь постучали, и только тут я обнаружил, что до сих пор пребываю в голом виде. Ах ты, пропасть! Панически подскочив к шкафу, я в два приема натянул нейлоновые штаны с подпалинами на бедрах и, не попадая головой в ворот майки, помчался в прихожую.
- Кто там? - спросил я на бегу.
- Почта, - веско ответил смутно знакомый голос.
- Какого лешего... - пробормотал я, распахивая дверь.
На крыльце стояла пожилая Галина Федоровна, наша соседка и районная почтальонша по совместительству. Поговаривали, что однажды она инсценировала собственное ограбление и не донесла бедным пенсионерам кругленькую сумму.
- Физкульт-привет, - хмуро поздоровалась она и решительным жестом протянула мне какую-то квитанцию. - Подпись, дату, время - вот здесь, вот тут и рядом.
Машинально принимая квитанцию, я вопросительно протянул:
- А-а-а?..
- Не "а-а", а телеграмму принимай, - оборвала Галина Федоровна и сунула мне в руку огрызок карандаша.
Прислонив квитанцию к стене, я вписал дату, по подсказке Галины Федоровны вписал время и, помедлив, подписался. Подпись получилась самой обыкновенной. Даже не скажешь, что человек подписывался первый раз в жизни. Галина Федоровна придирчиво проверила, не напутал ли я чего, передала телеграмму и, спускаясь с крыльца, бросила:
- Мамка приедет, пусть ко мне забежит.
Я зачем-то покивал ей в спину, закрыл дверь и тут же в прихожей, под желтым светом бра, развернул телеграмму и прочитал: "ПРИЕЗЖАЮ СУББОТУ ТРИ ЧАСА ВСТРЕЧАЙ ВОКЗАЛЕ ЦЕЛУЮ МАМА".
- Ничего не понимаю... - пробормотал я и взъерошил волосы.
И вдруг все стало ясно и конкретно, как в паспорте. Так-так, значит, мама у меня челночница, представительница славной профессии "купи-продай". Теперь понятно, почему дом был похож на конюшню. Я ведь уже полторы недели один живу, вот и оскотинился на радостях. Точнее, мой близкий друг "промежуточный" оскотинился, а я, значит, за него полы драил, шестой подвиг Геракла совершал. Ну, я ему, сачку такому...
Однако ничего путного придумать не получилось. Я только сходил в ванную, достал из кармана штанов послание и, вернувшись в спальню, приписал ни к селу ни к городу слово "Сачок", и восклицательный в конце добавил. Будем надеяться, что поймет. А не поймет - догадается.
Далее совсем неинтересно. Сбегал в магазин, купил пельменей, майонеза, черного хлеба и устроил себе традиционный обед холостяка. Ближе к двум экипировался по первому разряду, опрыскался туалетной водой и, страшно волнуясь, отправился на рандеву. Простоял у чертовой закусочной час. Раскис вконец. Думал: не придет медичка. Потом Юля все же появилась. Проводили сначала давешнюю очкастую барышню до дома, после погуляли вдвоем, поговорили о том о сем, откушали мороженого и не заметили, как очутились у Юлиного подъезда. Рюрик где-то задержался, так что на приглашение войти я ответил вежливым отказом. К тому же чистовик послания, лежащий в нагрудном кармане отутюженной рубашки, все время напоминал о себе. Я с тревогой представлял, как прямо посреди разговора случится очередной внеплановый скачок и как Юля останется один на один с "промежуточным". Но это еще туда-сюда. А вот что послание потеряет свою юридическую силу - это уже, как говорится, фиаско. Поэтому я довольно скоро оказался под родной крышей.
Часов до десяти вечера я без дела слонялся по дому, пил чай с лимоном, читал "Машину времени" Уэллса, смотрел балет по телевизору. Звонила бабушка и долго допытывалась о моем здоровье. Кажется, я ее так и не убедил, что не болен. Ближе к одиннадцати решил: пора. Разделся, лег в кровать и, сложив послание домиком, утвердил на краю стола. Полежал в темноте, потом вдруг резко сел. Включил торшер и, матерясь вполголоса, перебрался за стол.
Следующие полчаса ушли на написание четырех дополнительных экземпляров послания. Я их пронумеровал: "1", "2", "3", "4", а на оригинале написал: "6". Пусть помучается, сволочь, подумал я злорадно. Разложив экземпляры на самых видных местах, я погасил торшер и, успокоенный, улегся обратно.
Теперь уснуть было делом техники. Я быстренько припомнил метод обратного счета и с успехом его применил. На этот раз сон накатывал волнами, как прилив, и, подобно приливу, остановить его было невозможно. Ощущая, как невидимые волны набегают на грудь, с каждой попыткой все ближе подбираясь к горлу, я пытался сформулировать какую-то мысль. Кажется, это было обращение к "промежуточному". А может быть, и нет. Вполне допускаю, что обращался я к самому себе. Ну, Антон ибн Александрович, думал я нарочито бодро, не подведи.
8
Меня тряхнуло от оглушительного грохота. Мгновенно проснувшись, я содрал с лица какую-то плотную, пахнущую псиной материю и попытался приподняться на локтях. Новый грохот, гораздо более мощный и близкий, сотряс предрассветную тьму. Кажется, я закричал; впрочем, не уверен, потому что в ту же секунду все перекрыл надсадный, неестественно высокий голос часового:
- К-а-абароне!
Я не запомнил, как оказался на ногах. Очередной взрыв грянул прямо над головой, и потолок, на мгновение вспыхнув диковинным желтым цветком, рухнул. Во вновь наступившей темноте послышались стоны и мат. И сейчас же застрекотал за окном пулемет, и заорали сразу в несколько глоток. Комната озарилась конвульсивными оранжевыми отсветами, и стали видны раненые - выпученные глаза, перекошенные рты, растопыренные пальцы, - а те, кого не задело, на ходу оттягивая затворы автоматов, сплевывая бетонную крошку, набившуюся в рот, устремились к выходу. И гремели, перекрывая все шумы, хриплые рявкающие команды:
- На выход, сучьи дети! Тревога! Бегом! Бегом! Бегом!
Общее движение подхватило меня и понесло к раскрытым дверям, за которыми бесновались вперемешку день и ночь, как перед сотворением мира. Что-то с металлическим стуком выпало у меня из рук. Затем я споткнулся о невидимую ступеньку, но не упал, а только пробежал на четвереньках и неожиданно оказался снаружи у пулеметного расчета. В лицо, как оплеухой, ударило запахом жженого пороха. На секунду я оглох и ослеп от шума и вспышек, а когда зрение вернулось, увидел трясущееся в багровых отблесках лицо пулеметчика - молодое, перепуганное, со скошенным подбородком и распяленным в беззвучном крике ртом. Каска съехала ему чуть ли не на нос, и казалось, что палит он совершенно наугад. "Глаза разуй!" - хотел выкрикнуть я, но что-то произошло. Я вдруг обнаружил, что лежу на спине, в ушах - свист, рот и ноздри забиты песком, и перед глазами уже не пулеметчик, а мокрое асфальтированное пространство, усыпанное стреляными гильзами и битым кирпичом, светящиеся трассы чертят в воздухе пересекающиеся пунктиры, и там, где они обрываются, рассыпаясь снопами беловатых искр, выступает из темноты длинный горизонтальный указатель с большими угольно-черными буквами: "КАССЫ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ"...
Как только я это разглядел, появилась боль. Было ощущение, будто на ноги пролили раскаленное масло. Я вздумал закричать, но чуть не задохнулся и, помогая себе пальцем, принялся судорожно выхаркивать все, что набилось в рот. И тут боль исчезла, словно перебили мне какой-то нерв. Я встревоженно поднял полу кителя, расстегнул пуговицы на ширинке и просунул внутрь руку. Слева, с внутренней стороны бедра, четыре пальца пролезли в рану, справа ладонь нащупала острый обломок кости, выпиравший под кожей. Хана, подумал я совершенно спокойно и потерял сознание.