- Ляг со мною.
"Не привыкать", - подумал бывший студент и осторожно прилег к ней.
Она взяла его лицо в ладони и поцеловала в нос.
- Я - как бы получше сказать, чтоб ты понял - переводчица Короля.
Теперь продолжались его поцелуи, и он почти добрался до плеча, когда она ответила:
- Я покажу тебе, покажу - когда ты будешь готов.
Сводя с ума, шуршало зеленое платье из шелка, скользило...
Дама прикоснулась губами к правой стороне его шеи; ему показалось, что кожа его растворяется без боли, и лихорадочно подумал: "Да! Пусть не будет никакой правой стороны, пусть!". Дама отпрянула, встала и усадила его:
- А теперь смотри и запоминай!
Она отворила небольшую окованную железом дверцу в белой стене, прямо за входной дверью:
- Это и есть Врата Короля!
Там, за дверцею, был песчаный берег, серое море и пасмурное небо. Росла высокая пальма, какие Антон видел только на картинках. Справа дунул предгрозовой ветер, пальма залохматилась и закачалась, словно бы кто-то мелкой из листьев смахивал пыль с туч. Потом она остановилась и исказилась: на стволе возникли узлы и междоузлия, а цельные листья стали перистыми. После этого рядом (или позади) пальмы снизу начала расти ее копия, словно бы отлитая из воды. Еще раз дунул ветер, и дверца захлопнулась. Все это было жутко, непонятно почему.
- Это сделал Король?
- Он отливает из небытия копии наших предметов, но перед этим изменяет их по своему желанию.
- Так он творит там, где уже работал наш Творец?
- Да. Если он творит где-то еще, мы этого не видим, так ведь?
Антон сказал раздумчиво, как старик:
- Я видел, что по его желанию летучие мыши стали разумными и говорящими... Что он сделает с людьми?
Прекрасная дама поцеловала его, как маленького, в кудрявую макушку:
- Подземный Иерусалим - все равно что реторта алхимика. Чтобы дети не перегрызли друг другу глотки от скуки или по капризу, нужно стравливать давление. У нас это есть - вниз или в обыкновенный мир, ты увидишь. А вот если, - дама вознесла и голос, и указательный палец. - Если их не будет, тогда появятся все условия для трансформации.
- Король знает, какого превращения им ждать? - прошептал Антон.
- Мне сие неизвестно. Его понятия - это не понятия людей. Они ускользают от разума. Так что, не хочешь остаться и претерпеть работу Короля?
- Простите, госпожа переводчица, но нет. Позвольте мне уйти.
- Хм, - опять вмешался Бенедикт, что-то прикидывая и шевеля пальцами, как ножницами, - Этот Король может создавать из небытия отдельные искаженные вещи, но вот может ли он всех их связать воедино, в один огромный механизм, подобно Творцу? Сомневаюсь. Будет у него набор прозрачных игрушек и говорящих зверей, не более того!
- Может быть, он - ребенок?
- Хорошо, упрямец, - ответила юноше дама. - Но исключений никому не делаем - сюда ты больше не вернешься никогда.
- Прекрасно, госпожа! - поддел ее Антон; по правде говоря, он потерял уважение к прислужнице Короля, ускользающего от понимания, и ему хотелось грубо овладеть предательницей человеческой природы.
- Я - не человек! - усмехнулась она углом рта, и Антон благоразумно сказал про себя: "И занята собою, как богиня". - Идем.
Они покинули эту комнатку, и дверь ее захлопнулась за Антоном навсегда. Базиль, о котором постоянно забывали, ждал у стены; Антон взял его на руки - оказывается, он не снимал заплечного мешка, а еще думал, что с ним займется любовью такая женщина, вот ведь придурок!
Дама указала ему на коридор, теперь освещенный уж очень ярко. Глазам казалось, что коридор это прямой, как стрела, а ноги думали, что это дуга. У Антона закружилась голова, а дама спросила:
- Разве ты не знаешь об окружности с бесконечным радиусом?
- Да, одна из метафор Творца...
- Здесь только ее подобие.
- Сделанное Королем?
- И мною. Каждый, кто хочет ребенка, брака или серьезного дела, может навсегда покинуть Подземный Иерусалим, - теперь она говорила суховато, как озабоченная мамаша. - Я даю разрешение и провожаю. Он выбирает свою дверь и уходит. Вот и все. Мальчик, выбирай дверь хорошенько!
- Как?
- Чего ты сейчас хочешь сильнее всего?
"Овладеть тобой" - честно подумал Антон - он еще не вполне отошел. Но сказал иначе:
- Я хочу получить очень хорошее образование.
Дама хихикнула и послала его жестом по коридору, уходящему вправо. Двери, такие же белые, как и стена, заливал невыносимо яркий свет. Кот закрыл глаза лапой, а несчастный Антон просто моргал. Что-то сжалилось над ним, и одна из дверей оказалась освещенной самым обыкновенным светом. Он толкнул ее...
***
- ... И оказался прямо будуаре одной француженки и с котом на руках. В Париже. Так она надо мной подшутила, - мрачно закончил Антон. Тут захихикал уже Бенедикт, пламя его свечей затрепетало:
- Тебя не посадили в тюрьму?
- Ну уж нет! Она была очень рада.
- Коту?!
- ....
- А как же вы объяснились?
- По-французски, конечно. Меня немного учили дома. И по-латыни, само собой.
- Ого! Образованная, значит, дама...
Остатки пива оба проглотили одновременно.
- Уф! Глотка здорово пересохла!
Бенедикт заметил: разговор с ним начал мальчишка, а сейчас перед ним был молодой мужчина, неумолимо приближавшийся к расцвету - и все это за одну ночь, даже серость из-за окна уйти не успела. Ушел в шестнадцать и вернулся, когда ему было уже двадцать три - все как надо. Бывший мальчик сидел, развернувшись и даже заложил нога на ногу. Смущение накрыло обоих, предвещая близкий рассвет. Антон сел прямо и сложил руки на коленях.
Если б дело шло о нерадивом студенте, Бенедикт начал бы постепенно выводить парня из транса, но сейчас он сказал только:
- Этои было твое образование?
- Не-ет! - молодой человек полез в свой кошель и вытащил что-то вроде подзорной трубы в футляре. Открыл футляр и положил на стол два документа. - Я учился в Сорбонне! Ваших денег хватило на полгода!
- Постой-постой, это были твоиденьги! Ты у нас учился меньше месяца.
- Все равно - моих дядюшек, этих пройдох.
- Как ты их сохранил?
- Держал в поясе, только и всего. И никогда его не снимал. А еще говорят, что деньги не пахнут...
Бенедикт тем временем просмотрел документы. Как и следовало ожидать, их написали по-латыни.
- Ого! Магистр права Месснер! Когда только успел?
- Рекомендации не слишком хороши.
Рекомендатели писали, что бакалавр Антон Месснер чересчур тороплив и имеет пробелы в знаниях; с этими недостаткоми не справился и магистр Месснер. Отмечены были его немалые способности и еще большее прилежание. "Да, - думал Бенедикт, - мальчик умный, независимый, умеет размышлять. Довольно хитрый и обходительный".
- А как ты понял, что я у себя?
- Я вошел. Вы кричали во сне, и тогда я уронил стул.
- Но почему ты не остался в Париже?
- Конкуренция. На диспуте я взял старинную тему, о Салической Правде. Смотрели так, будто бы я привел к ним ту самую полосатую лошадь. Забавно.
"Да, умеет вертеть теми, кто выше него. И мною тоже".
- Что ж. Давай-ка так: весной уйдет на покой самый старший из профессоров. Все передвинутся, а я напишу рекомендации.
- А... а как быть с котом?
- А, кот. Вот что - вакансий сейчас все равно нет. Пойдешь в библиотеку - мы давно искали студента поумнее составлять каталог. На чердаке жить можно, а кот будет ловить мышей. Он их ловит?
- Ага, только серых. Я в Сорбонне тоже жил на чердаке...
- Осмотришься, познакомишься с вашим деканом. К весне, думаю, будешь преподавать.
- А жалованье?
- Крошечное. Увы.
- Перебьюсь.
- Богатые дамы?
- Не обязательно, - хихикнул молодой юрист, - Какая-нибудь контора. - а потом заговорил как совсем зеленый мальчишка. - Господин ректор, можно, Базиль пока у Вас посидит?
- Не нагадит?
- Он ест и гадит поздно утром. Всегда после рассвета.
- Хорошо.
Бенедикт обошел стол и почесал пальцем белые усы. Кот проснулся, заморгал и аккуратно убрал голову.
- Простите. Этот кот привязывается только к кому-то одному. Я попробовал его подарить той даме в Париже, но он вернулся ко мне. Потом целую неделю обижался. Когда он обижается, отворачивается, как сейчас.
- Я видел такого кота, но пушистого, в том мире, где серое здание и сетчатый забор. Тот любезен со всеми и любит детей.
- Может быть, Базиль - его сын, а то и внук... откуда он взялся, Бог весть. Так Вы там тоже были? - у Антона аж глаза загорелись.
- Бывал, и несколько раз. А потом взял и не пришел.
- Та дама из серого дома, похожая на мужчину, спасла меня.
- Ну, она думала тогда, что может спасти всех, кто бы к ней ни обратился. Целительница душ! Глупо! И слишком снисходительно. Она живет в безопасном мире и из-за этого так и не поумнела, - почему-то раскипятился Бенедикт. - Глупый мир, вечное детство... Типа этого твоего Иерусалима! Знаешь, я ей солгал, что ты вернулся - и сказал, что ты окончил именно Сорбонну.
- Как это - в слишком безопасном мире?
Бенедикт к тому времени уже оскалился, поставив верхний резец на нижний и оттопырив губы так, как это делали каменные гневные львы в старых храмах:
- А так, сынок! В том мире я могу провести ночь с юношей - не так, как с тобою, дружок, - и это не будет грозить ни мне, ни тебе костром!
Антон благоразумно пропустил мимо ушей последнюю реплику и не спросил, почему Бенедикт солгал - а почему ушел, понятно: ему стало попросту неловко. Спросить хотелось, но теперь он Бенедикту подчинялся. Тогда молодой мужчина сказал:
- Скоро рассветет. Мне нужно сходить к цирюльнику. И на исповедь. Спасибо Вам, господин ректор: теперь я знаю, о чем говорить с духовником. А то у исповеди я не был три года, а потом каялся во всяких пустяках.
- Осторожнее! Инквизиция...
- Я дождался, пока они уедут и не вернутся. Спасибо!
- Погоди! Кота надо охолостить, чтобы не метил. Ты согласен?
- Он холощеный.
Антон протянул руку, и Бенедикт, не вставая, пожал ее. Рука широкая, крепкая и теплая. Хорошая рука, чего не скажешь о его собственных артритных костяшках.
Антон ушел, осторожно прикрыв дверь. Мешок и документы он забрал с собою. А кот вроде бы уснул в бенедиктовом кресле для посетителей. Но, оказывается, не уснул. Он следил за шагами Антона за дверью и, когда они перестали быть слышны, спрыгнул с кресла и направился к двери. Там он принялся мяукать. Интонации его были вопросительны, а голос высок и красив, что для такого крупного кота странно. Он как будто бы осторожно спрашивал: "Где? Куда?" и при этом знал, сколь неодобрительно люди относятся к кошачьим воплям. Потом он поддел дверь когтями и попытался ее открыть. Но тут к нему пришел Бенедикт, погладил и негромко, как и кот, разъяснил:
- Базиль, Антон ушел. Он придет. Он тебя не бросит.
Розовый свет в окне незаметно вытеснял сумеречную серость, и точно так же (вероятно, это и было колдовством голубоглазого кота), Бенедикта залило сентиментальное тепло. Кота покинул единственный любимый им человек. Он остался один и ждет.
- Базиль, Антон тебя заберет.
Базиль вернулся в кресло и успокоился там, приняв позу сфинкса. Бенедикт почесал его за ушами и провел пальцем по горлышку. Кот нерешительно, неслышно замурлыкал. Тогда его временный опекун ушел, чтобы привести себя в порядок. Одевался Бенедикт так: на нем надето что-то подходящее, потому что народ не тычет в него пальцами. Когда он вернулся, умытый, бритый и переодетый во что-то неброское, Базиль обернул к нему ухо и решил дремать дальше.
***
Колдовство кота и бессонной ночи навело на Бенедикта странную эйфорию. Говорят, что период меланхолии можно прервать, если провести в полном бдении одну-две ночи. Бенедикт за собою меланхолии не наблюдал, теплый душевный подъем был ему непривычен. Как если бы он всегда был укоренен в плотном мире, был одной из его живых вещей, а теперь мир поплыл, превратился в совокупность потоков, а душа Бенедикта обрела крылья и поплыла в воздухе в широкой струе розоватого света. Он не заметил, что дышит очень глубоко, голова запрокинута, а неуловимые глаза широко открыты. Таинственная улыбка его была подобна улыбке Игнатия в те самые моменты. Его лицо он любил больше всего и обращался с улыбкой друга крайне осторожно, окружал ее поцелуями, как мирный город толстой и крепкой стеною, и иногда не смел прикоснуться к милым губам. Любимый мой, постарайся не уходить... И вот сейчас именно такая улыбка посетила его лицо, и Бенедикт ее и не заметил.
Потом его расщепило. Как если бы тело в сером сидело чуть впереди и мыслило; за спиною же встал плотный столб розовато-серого воздуха. Серое, почти черное - это тревога, превышающая его силы, непереносимая. Розовое стало огненной болью.
"Тело переполнено тревогой и болью. Стоит задеть, и она разразится. И тогда уничтожит меня"
Боль причинить очень легко. Вот нож разрезает кожу. И тогда болью наполняется не только этот порез.
"Тело состоит из боли. Это и есть первородный грех - для меня. Для Игнатия он может быть совершенно другим".
Но все же это и был заманчивый, прекрасный, пьянящий мир Платона. Соблазнительный мир. Беда в том, что он очень плотен, свернут во что-то монолитное и окружен бездною. Бездна пребывает в теле. Когда-то в юности Бенедикт посмел войти в этот мир. Через несколько лет мир этот был пробит и распался на части. Потом он распадался, расширялся, и прорехи заполнялись небытием или болью. В молодости Бенедикт часто сомневался, не безумен ли он, если влечет его к мужчинам? Отвергая половину человеческого мира, мира женщин, а женственность в состоянии соединять и воодушевлять, он стал причастен небытию и трусливо закрылся от него. Трус? Наверное, трус. Очень даже трус.
"Что ж, я избаловал себя и отвык чувствовать все время, как это привычно людям"
Столб давящего, неподвижного света стоял за спиной. Если опереться на него, войти в него, он превратится в смерч и заглотит тебя. Это и есть пасть Сатаны, вход в Преисподнюю, из которой выхода нет. Значит, его представление о безумии - заблуждение: всю жизнь Бенедикт считал, что безумие - идея, которая поселяется в уме и стягивает все мышление на себя. Безумец считает, что эта мысль - его, что он как-то избран ею. На самом деле эта бродячая идея - демон, и она вызывает одержимость. Сейчас он понял, что безумие может вызвать самое обыкновенное чувство. Как у него, очень приятное и сентиментальное.
Разум его начал мягкое сопротивление. Сначала пропал из виду столб-смерч. Затем ударил церковный колокол, и Бенедикт решил, что сегодня он в церковь не хочет, не пойдет. Ага, побежали на молитву студенты, одеваясь на ходу, потом зашаркали преподаватели. Глубоко в уме возникло пространство и чуть расширилось, превратилось в мягкую капсулу. В ней была прозрачная, очень холодная вода и камень размером с кулак, угловатый кусок известняка, чуть тронутый пушком водорослей. Это и есть камень преткновения, о который разбиваются грешники. Он очень мал, но кто сказал, что этот камень обязан быть огромным? Он - слева. В правой нижней грани его проточила ход личинка ручейника. Остальные личинки ползают в своих легких футлярах - сейчас их не видно, - а эта не может сдвинуться с места, но прячется хорошо. А я украл это убежище и не могу унести с собою.
"Точно так же я влез в этот захудалый университет, и ход мой становится все глубже и глубже. Я проточил свой несложный лабиринт, и больше его не покину".