Нет, никакого чуда не произошло. Просто этот парень показался мне героем нашего времени. Он был похож на тех ребят из автопробега. А символом нашей эпохи, с которого «надо делать жизнь», совсем скоро был назначен Данила Багров, так похожий на этого случайного прохожего.
Этот парень куда больше подходил для персонажа моих девичьих грёз, но я выдумала себе любовь к тому торговцу газетами! Если уж мне не давали жить в реальности!
***
В двадцатых числах улицы уже слегка выткались снегом. Все листья давно опали, только белые акации под окном кутались в лохмотья и погремушки сухих коричневых стручков. Своё платье они надевали позже всех, и до самого мая стояли голые и чёрные, и смеялись над теми, кто считал, что они погибли.
Я встала в восемь, хотя могла бы не пробуждаться вообще. Проснулась в серых дряхлых сумерках. Мама лазила в кладовку, что была в моей комнате, а потом положила на меня своё серо-ворсистое пальто. Я с раздражением подумала, что она опять будет его носить, хотя и ненавидит, и попрекать им нас с отчимом. Бабушка в марте купила ей модное, кожаное, с капюшоном на меху, но мама его не надевала: «Оно слишком тяжёлое!» Ей нравилось быть страдалицей.
А к концу недели всё растаяло, пошёл серый дождь. Днём я шла мимо нашего партийного штаба,– там что-то громко печатали. А Татьяна Ивановна заметила меня и крикнула из окна:
–Алка! Иди сюда! Ты чего не приходишь? Ты газету читала? Скоро суд, нужны ксерокопии сберегательных книжек. Зайди, или завтра зайдёшь? А насчёт работы… Оказалось, эта девчонка,– Татьяна её зовут,– в больнице лежала, и увольняться не собирается. И никто там не требуется. Я говорю: что же вы мне голову морочили?
Наверное, Захарова просто не захотела со мною связываться из-за моей вздорной матери, вот и выдумала всё это.
А дома я заплакала. Вам это покажется глупым и странным, но для меня эта работа была – как свет в окошке!
Мама, хотя я не доверяла ей и никогда не откровенничала, всегда была прозорлива. Она догадалась, что случилось, и сказала:
–Ну, не взяли тебя в штаб работать, и плевать на них! У тебя ещё вся жизнь впереди!
Дней десять назад районная газета поместила объявление: «Все, кто имел вклады в Сбербанке, приходите к нам (и адрес штаба). При себе иметь паспорт, ксерокопию сберкнижки и бумагу».
Общество обманутых вкладчиков собиралось подавать коллективный иск от имени двух тысяч человек, в том числе давно умерших.
Когда я сказала, что надо бы сделать ксерокопии, мама ответила лениво:
–Ну и где их делают? Только по блату. И это дорого. А вот если бы ты сказала мне раньше, я бы сделала тебе ксерокс в Пенсионном фонде, и совершенно бесплатно!
В субботу я зашла в наше Общество обманутых вкладчиков, что-то уточнить. Сын Татьяны Ивановны, Вадим, сидел спиной к посетителям, и, не поднимая головы, готовил списки истцов. Какой же у него был беззащитный, прямо-таки детский затылок, покрытый русым пушком!
Меня довольно быстро вытурили оттуда. Снова пошёл очень густой, октябрьский снег, многообещающий, праздничный, – густые, как волосы, травы, поседели. Утро туманное, утро седое. Первая встреча – последняя встреча…
У нас всегда была большая, по современным меркам, семья, поэтому меня не учили вести хозяйство, никогда не заставляли ничего делать. А тут в воскресенье меня отправили за батоном! Это, наверное, чтобы я не скучала.
В булочной многие набирали сласти. Мимо меня прошли две девушки лет двадцати с небольшим, они радостно смеялись, и одна из них сказала:
–Надо торт купить или ещё что-нибудь.
Вроде пустое, а как я из-за них расстроилась, как я им позавидовала! У всех есть друзья и родственники, к которым они ходят в гости по воскресеньям, – и у Вики, и у Лизы, и у Светы из секты. Только я по выходным помышляю о верёвке и мыле! Мои родители – тоскливые, унылые, ограниченные, отсталые люди, по доброй воле засоленные, как огурцы в бочке! И я должна разделять их страшную судьбу!
…Татьяна Ивановна, когда в сентябре заходила ко мне, сказала:
–Я тебе в ящик письмо положила, думала – суббота, никого нет.
–А мы никуда не ходим, некуда,– не удержалась я.
Мама, разумеется, подслушивала под дверью, но этого не услышала, иначе она мне устроила бы! Она, наоборот, сказала тогда удивлённо:
–Разговор у вас какой дружеский! А тётка эта – не еврейка? А то у неё такой нос хищный!..
Татьяна Ивановна тогда пришла ко мне после своего дня рождения, – ей исполнилось сорок шесть лет. Утром я сунула ей в почтовый ящик по месту службы открытку с поздравлением, но она оказалась недовольна, допрос мне учинила, как будто я выведала какую-то её грязную тайну:
–Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?
–Догадалась.
–Ну как можно догадаться? Кто тебе сказал?
И мне пришлось признаться, что я подсмотрела дату её рождения в книге регистрации обманутых вкладчиков Сбербанка:
–Так значит, в нашем журнале…
Но дело тут не в её возрасте,– Захарова никогда ни от кого не скрывала, сколько ей лет, она, выступая перед доверившимися ей старушками, всегда рассказывала свою биографию:
–Я родилась сорок пять лет назад в нашем щёлковском роддоме…
***
А с понедельника я стала заморачиваться с ксерокопиями сберкнижек для суда. Это сейчас у меня есть многофункциональное устройство 3-в-1,– принтер, сканер и копир, а тогда эти аппаратики по отдельности стоили целое состояние, – впрочем, как и сейчас– струйные картриджи.
Но сначала я пошла к бабушке на Парковую улицу, где родилась, просить для суда обесценившиеся сберкнижки. И она, и я, и мама, и дед, всё ещё считали, что это – ценный документ, который никому нельзя доверять, а на деле это была просто макулатура. Я еле объяснила бабушке, что записала нас всех в Общество обманутых вкладчиков Сбербанка, что будет суд. Бабушка ужасно разволновалась и всё повторяла, как дурочка:
–А кто тебе пообещал? Кто тебя обязал?
Но всё-таки дала,– пепельно-серые и ядовито-голубые.
И я вспомнила, как какая-то не старая ещё женщина спросила Татьяну Ивановну:
–А есть надежда?
–Будем бороться. А то вы все думаете, что вы будете сидеть, и вам всё отдадут. Нет, вы должны ходить на заседания…
Я снова зашла в штаб,– куда ж я без него! Там теперь были очереди из пожилых женщин в разноцветных драповых пальто с меховыми воротниками и вязаных беретках. Я пожаловалась Татьяне Ивановне на трудности, и одна такая дамочка в сером пальто и серой беретке сказала доброжелательно:
–Девушка, я только что сделала ксерокс в здании суда, в комнате 211, по 2000 рублей за лист!
И я пошла в битком набитый суд, но там даже комнаты такой не было! Но, может быть, посетительница имела в виду наш старый нарсуд, который бизнес давно разорвал на клочки, и где уже давно никого не судили? В субботу Виктор Борисович отсылал всех на почту, но белокурая оператор связи крайне нелюбезно сказала мне, что аппарат сломался.
И я опять пошла к Татьяне Ивановне, которая на сей раз сидела одна. Она злобно надула свои и без того толстые, хомячьи щёки и выдала:
–Завтра я в последний раз поеду в Пушкино, но если и там ксерокс не работает, тогда хана.
–Меня за это убьют, если я отдам книжки, – по-детски призналась я.
И Захарова, как кашалот, выпустила из себя маленький фонтанчик вовсю кипящей в ней злобы:
–Я просто делаю любезность, но если не надо, то, пожалуйста, сами!
–Нет, нужно!– испугалась я.
Я пожаловалась на маму, посетовав, что в начале октября она не пустила меня на митинг.
–Ничего, я и одна хорошо съездила!– рявкнула Захарова. – Что за мать у тебя такая? Я в восемнадцать лет везде ездила одна! Вон, набирай девчонок и катайся, – что в этом Щёлкове делать! У нас ребята молодые приходят и просят: скажите, когда митинг будет! Может, тебе отец сможет помочь?
–Нет, она всех раздавила, как каток.
Летом Захарова, однако, говорила другое:
–А ты не могла бы выезжать? Вот у нас каждую первую субботу месяца выступление нашего лидера в Парламентском центре на Цветном бульваре. Надо тебя свозить…
–Это от меня не зависит.
–Маму надо слушаться,– наставительно сказала Татьяна Ивановна.
А если она ведёт меня в никуда?
А в июне она приглашала меня поехать с ней наблюдателем в Нижний Новгород за 25 000 рублей. «Я не могу…»– «Знаю, мамка не пустит!»
–Аллочка, – раздражённо, еле сдерживая себя, сказала Захарова, – уйди, пожалуйста, мне работать надо.
На улице было мрачно, голо. Как в начале 90-х. Всегда мне было тоскливо в это время, всегда одиноко.
А уж как бабки с дедками после объявления активизировались! Я хотела стать разведчиком, и мне пришлось теперь дешифровальщиком работать. Вот противный седой дед на углу у магазина:
–А где здесь пенсионный? В газете писали…
И я расшифровала, что он ищет наш штаб.
А во дворе соседнего дома – ненормально весёлая бабка, похожая за злую колдунью Бастинду, кричит играющим детям:
–Мальчики, а где здесь пенсионный?
Да они и слова-то такого не знают! И почему все зовут Общество вкладчиков так, это же неправильно!
Я же в ужасе ждала вечера: вот придёт, как всегда, бабушка, а она любит докладывать, доносить, потребует предъявить сберегательные книжки, а у меня их нет! Она уже прибегала в обед, спрашивала, где они.
И точно. Бабушка явилась с проверкой в семь вечера, зашепталась в коридоре. Она тут же ушла, и мама ворвалась с криком:
–Ты зачем это книжки взяла? Что ты лезешь, куда тебя не просят? И ты веришь? Я – не верю! Это– не твоё дело!
–Я взяла, чтобы отксерокопировать.
–Да-а? И откуда у тебя деньги?
Но Бог миловал, и она не попросила меня их предъявить. В этот сумрачный позднеосенний день мама всё-таки нашла мне работу:
–Сегодня Эвелина спросила, не нужна ли тебе какая-нибудь работа. И я сказала: «Хорошо бы устроить её в библиотеку». И тогда она стала звонить Сидоровой, председателю Комитета по культуре. Представляешь, Ал, они с ней – как сёстры!
–Да, это очень хорошо,– вяло попыталась я настроить себя.– Пусть и гроши, но – свои.
Работать в библиотеке мне совершенно не хотелось, но я не смела ослушаться, имея за собой чувство вины. А мама что-то очень уж зацепилась за эту идею.
А назавтра всё было нормально: в Пушкино ксерокс работал, Татьяна Ивановна копии сделала, книжки привезла, а я вернула бабушке её обесценившиеся сокровища.
***
В последний день октября я по-свойски, как к себе домой, словно бы они были мне тётушкой с двоюродной бабушкой, зашла в штаб партии. Там были и Соколова, и Захарова. Первая ожидала посетителей, а вторая возилась в дальней комнате. Только сегодня, на мою беду, они решили меня повоспитывать, а может, просто выжить из своих владений, чтобы я им больше не докучала.
–Ну, Алла, как дела? – спросила старушка.
–Плохо!
И стала жаловаться на жестокость матери, одиночество и подписку о невыезде.
–Что же тебе так в Пушкино понравилось? – удивлялась Соколова. – Ты лучше съезди в Сергиев Посад или Абрамцево.
–А как туда попасть?
–А поезд есть на Сергиев-Посад. Тань, ну что это такое! Совсем девчонка к жизни не приспособлена! И мальчика у тебя нет! Человек дожил до восемнадцати лет только чтобы узнать, как куда доехать! А годы идут, их не вернёшь. Ты маме скажи: у меня жизнь – одна, и у тебя – одна.
А потом они накинулись на меня, что нельзя сидеть без дела. Я не стала говорить про библиотеку, потому что это ещё было вилами на воде писано.
–А вот моя внучка, Аллочка, учится в колледже!
–Люд, но ведь сколько ты ей копила на этот колледж! Ал, вот пошла бы ты сразу после школы на курсы и работала бы уже бухгалтером! Твоя мать может заплатить?
–Нет, не может.
–Аллочка, а ты какой язык в школе изучала?
–Английский.
–Люд, да ты что ерунду говоришь, она что, переводчиком пойдёт?
–Но я же пробовала стать дворником, а меня не взяли!
–Ну да, дворником, это, конечно, для пенсионеров. Было бы тебе восемнадцать лет…
–Я вообще никогда не хотела взрослеть.
–Что же, так и хочешь навсегда остаться пятнадцатилетней?
–Почему именно «пятнадцатилетней»?
–Давай, Аллочка, взрослей.
–Слушай, Алка, а сходи-ка ты в республиканский колледж! Там на бухгалтеров обучают.
–Таня, там такие хорошие люди! – с придыханием сказала Соколова.
Колледж в моём понятии было что-то страшное, какой-то отстой.
–Мне жаль тебя, – выдала Соколова.– Такая девчонка пропадает! У тебя больные глаза. Давай выздоравливай! А о том, что сейчас не важно, ты подумай на досуге. Жду тебя с хорошими вестями.
И я поняла, что путь мне туда теперь заказан, потому что ожидаемых вестей я не могла им принести. Я, болтающаяся без дела, просто оскверняю их собой, таких серьёзных и занятых. Идти проситься на учёбу в середине учебного года! Правда, в учебном центре, бывшем ПТУ, а уже в наше время – инновационном колледже, было много нереально дорогих курсов токарей-пекарей.
Но я как-то по инерции пошла искать этот самый колледж. Но города тогда я не знала вообще, кроме небольшого пятачка. Я покрутилась у старых домов рядом с площадью и пошла обратно. Было мерзко, грязно, противно.
***
Первого ноября всё растаяло. Как же противно капает оттепель, стуча о наличник, как по мозгам, – китайская пытка! А я проплакала всю ночь из-за своей выдуманной любви к бородатому торговцу газетами.
Вечером родители распили бутылку водки, и мама очень наигранно запричитала о своей плохой работе:
–Володь, там темно, там гаражи! Ты понимаешь, что мне – страшно!
Отчим угрюмо молчал. Да и чем он мог помочь, если его жена, как и он, ничего не достигла в жизни?
Мама и бабушке требовала найти ей работу, как будто она– не простая уборщица, а начальник бюро по трудоустройству. Бабушка отыскала ей место бухгалтера в продуктовом магазине, но мама побоялась туда идти, чтобы не стать материально ответственной. А ещё– в умирающей больнице на Загорянке. Но когда я спросила, когда же ей выходить на новую работу, она затрясла губами: «Ты что?! Молчи! Совсем уже!»
А я так и не поняла, что это было.
И тогда я вышла и объявила, хотя всё уже было кончено, что для меня есть хорошая работа в Москве, на Кропоткинской:
–Зарплата – три миллиона, проезд оплачивается.
Так я хотела подготовить маму, что, как поёт сейчас шансонетка Любовь Успенская: «Пришла пора, не избежать, пора тебя мне отпускать».
Разумеется, мама завизжала:
–Такие деньги просто так не платят! Кропоткинская, это очень далеко, на другом конце Москвы! Ты что, совсем ненормальная? Я с четырнадцати лет ездила в Москву, на Красносельскую, знаешь, как я уставала? Я вставала в четыре утра, я ехала в электричке одна! Там одни и те же мужики играли в карты, и я подсаживалась к ним, чтобы не было так страшно! И они мне говорили: «Зачем тебе это нужно, – ездить в такую рань в Москву?»
Действительно, зачем? Зачем маме нужно было ездить в поварское ПТУ в столице нашей Родины, когда как у нас есть своё?
В её время было модно уходить в ПТУ, и их ещё в учительских отговаривали! Зато в этом году маме дали медаль «850-летие Москвы»,– она проработала там четыре года.
А тут ещё пьяный отчим подключился, ещё хлеще:
–Там сейчас сделали пятнадцать путей! Я тебя искать не поеду!
В общем, отцы ели кислый виноград, а на губах детей – оскомина.
Хорошо, что в гости пришла наша родственница Анна Васильевна, которую мама терпеть не могла. Она всю жизнь проработала на Ярославском вокзале билетным кассиром. Я втайне надеялась, что она устроит меня к себе, но мы не были в таких отношениях, чтобы помогать друг другу.
У бедного моего отчима вызывало отвращение всё, что со мною связано. Если мне нравился какой-то фильм или музыка, он тут же начинал это ненавидеть, обгаживать, высмеивать, травить меня. Он очень любил читать газеты, – «Московский комсомолец», «Мир новостей». Я дала ему почитать «Завтра», и началась травля:
–Ты, когда на работу поедешь,– смеялся и глумился отчим, – смотри, газету в Москве купить не забудь! «Завтра»!