В антракте Вера достала из сумочки зеркало, чтобы поправить прическу. Подняв глаза, она заметила в нескольких рядах от себя молодого человека, который даже не пытался, то ли от простодушия, то ли от неожиданности, скрыть восхищение и смотрел на нее, совершенно забыв о своей спутнице – девушке явно из прогрессивных.
Вера опустила взгляд в ободранный пол. Мало кто позволял себе так беспардонно смотреть на нее, и она не знала, как поступить. К тому же молодой человек пришелся ей по вкусу – немногим старше ее, с нежным, но умным лицом. К счастью, начался второй акт. Остаток пьесы Вера не могла сосредоточиться на действии, пытаясь осознать, что чувствует больше – удивление, что привлекла кого-то, польщенность или вопиющее желание подойти к незнакомцу. Плохо помня конец пьесы, она заметила, как пара, не оборачиваясь в ее сторону, покидает партер. Раздосадованности на судьбу, которая упорно не желала наградить ее прекрасным приключением, хватило до самого дома.
Еще несколько дней Вера думала о том случайном обмене взглядами, испытывая легкую неудовлетворенность от того, что незнакомец не подошел к ней. Она не знала, насколько это прилично, но, привыкнув к вольнолюбивым речам Поли, ждала от своих сверстников большей свободы в действиях. Впрочем, может, Полина хорохорилась и выдавала желаемое за действительное. Скоро Вера забыла о том случае. Так бы и решилось все без последствий, как миллионы подобных бесплодных встреч.
Но Вера имела обыкновение ходить не только в театры. На выставке Малевича 1916 года она, преображенная, плавала от одного полотна к другому, ощущая собственную цельность от того, что приобщается. Что живет и ходит. Стоящая поодаль женщина с благородным и проницательным лицом наблюдала за ней некоторое время. Вера не могла понять, что пытаются передать зрителям эти кричаще размазанные полотна, но искренне пыталась отыскать какие-то тайные смыслы и творческую боль, потому что где-то вычитала о них.
– Неужели вам действительно нравится эта мазня? – обратилась к Вере, наконец, дама, разрушив пленительное Верино молчание, сопутствующее ей с самого выхода из дома.
Вера опешила. Она не могла ответить утвердительно, но что-то же заставило ее не уходить из зала. Может быть, любопытство или наивное желание найти то, чего нет.
– Честно говоря, не очень. Я ее не понимаю.
Дама слабо, но одобрительно улыбнулась.
– Здесь нечего понимать. Не выношу тех, кто ищет в пустоте.
– Поэты только это и делают.
– Они хотя бы делают это изящно.
Вера рассмеялась.
– Если вам так не нравится супрематизм, зачем вы здесь?
– Как и вы, думаю – надеялась, что все будет не так плохо.
Дама двинулась к выходу.
– Кстати сказать, – обронила она, в пол оборота обернувшись к Вере, – если цените настоящую живопись, загляните как-нибудь ко мне, у меня неплохая коллекция.
– Буду рада, – пролепетала польщенная Вера, пока дама доставала из расшитой бисером сумочки карточку.
Ее – неуклюжую Веру, постоянно боящуюся ляпнуть что-то не то в разговоре – пригласили. Едва ли не впервые не как довесок к матери или Полине. Было от чего прийти в возбуждение.
11
Матвей, с присвистом съезжающий с лестницы, чтобы встретить гостью и провести ее к царице квартиры Анастасии Федотовой, с изумлением воззрился на вскользнувшую Веру, любезно благодарящую швейцара.
– Добрый день… – оборонила Вера сквозь радостную улыбку удивительных совпадений и ощутила странное спокойствие даже в вопиющей, казалось бы, ситуации.
Матвей то ли ахнул, то ли подавил смешок и громогласно предложил визитерше проследовать в гостиную.
– Значит, вы любите не только театр?
– Вы запомнили…
– Такое забыть сложно, – ответил он вполне серьезно то ли оттачивая мастерство непревзойденного собеседника, то ли обнажив искренний порыв. – Тетя приятно удивлена вашим видением.
– А я удивлена тем, что столкнулась здесь с вами. – «Особенно без спутницы».
– Я тоже был крайне удивлен историей вашего знакомства – тетушке это вовсе не свойственно, она мастер дистанций.
– Хотите сказать, мне повезло?
– Это уж вам решать, – вновь рассмеялся Матвей.
Вера не узнавала сама себя – в тот вечер она была искрометна, игрива и остроумна, раскланявшись с приветливой семьей Федотовых почти друзьями и заручившись будущими встречами.
Когда Матвей вернулся к тете, чтобы поскорее отвязаться от нее и убежать в потаенную пульсацию столицы, он со смешанным чувством поймал на себе ее сощуренный взгляд и догадался, к чему он относится.
– Так ты ее пригласила специально?
Анастасия улыбнулась, переведя глаза на плечи племянника.
– Не изменяешь себе.
– Я лишь хочу, – разомкнула уста Анастасия, – чтобы о тебе кто-нибудь позаботился.
– Я сам о ком хочешь позабочусь.
– Это мне известно. И все же здесь подошел бы симбиоз. В одну сторону играть не слишком интересно.
– Поражаюсь твоему лексикону в домашнем кругу.
– Ежедневная парадность надоедает.
– Короче говоря, тебе не терпится меня женить.
– Насколько я поняла, ты сам не против. А я лишь хочу, чтобы тебе не пришлось краснеть за избранницу.
– И ты всерьез думаешь, что можно это сделать так – пригласив домой едва знакомую девицу?
– Не думаю. Но если не пытаться, ничего и не будет. А вы чудно смотритесь вместе.
– Снова эта фраза…
– Это много значит!
– Не для меня.
– Я хочу, – Анастасия запнулась. – Хочу… чтобы тебе больше ничего не угрожало.
Матвей помрачнел.
– И чтобы твоя жена была тебе другом, а не разрушала то, что уже начато.
– Я же не нажал на курок тогда.
– Но мог, милый. Все мы слишком тонко слеплены.
– Бедность, болезнь, уныние, печаль, одиночество… Меня всегда поддерживала мысль, что, как бы ни было плохо, если ты не рушишь свою жизнь намеренно, это сменится чем-то более теплым. Это пройдет, пусть даже сменившись смертью. И из всего, как бы крамольно это ни звучало, можно извлечь выгоду, даже приспособиться почти ко всему можно…
– Ты прав, дорогой. Но я считаю себя обязанной огородить тебя.
– Спасибо за это.
12
Вера, залитая весной, ее бесстыдным смывающим остатки долгой тяжелой зимы солнцем, выбегала из библиотеки, одновременно пытаясь придержать распухшую розами шляпу и удержать под мышкой тома новомодных атеистов. Тоненькая блузка облегала ее безупречный корсет, длинная темная юбка путалась в ботинках на небольшом возвышении. А деревья вокруг оборачивались листочками.
– Ах, это вы! – воскликнула она так, словно Михаил Борецкий, потерянно торчащий внизу лестницы, составил для нее всю радость существования, растворяясь в мире, который она видела своими острыми молодыми глазами и который так увлекал ее.
Он, оказавшийся поблизости случайно и пребывающий в отнюдь не радужных раздумьях, поразился свежестью картины перед ним и удивительному совпадению, по которому Вера так вписывалась в этот мягко – ветреный день перед бледными очищающимися приходом теплого времени года зданиями.
– Это просто невыносимо, – Вера без всякого стеснения просунула руку ему под мышку и слегка подтолкнула, чтобы он пошел. – Мне нужно столько прочитать, а я целыми днями смотрю в окно, гуляю и ем пирожные!
Она была в своем типичном нетерпеливо-лихорадочном настроении весны, обожаемой, все прощающей весны. Жизнь неслась мимо – чистая, покоряющая. Глядя на Веру, невозможно было не увлечься тем же безмятежным наслаждением.
– Разве не этим должна заниматься прелестная молодая девушка? – спросил Михаил, сам оторопев от собственной наглости.
Вопреки его ожиданиям, Вера не взвизгнула от негодования и не облила его презрением. Она не боялась его, испытывая к нему чувства, как к старшему милому брату, немного недотепе, но очаровательному и умному. А, когда она не испытывала неловкость, она раскрывалась – переставала мямлить, путать слова и тщательно выбирать каждую фразу. Поэтому ее напористой, четкой речью и неожиданно точными наблюдениями заслушивались.
Вера сделала невообразимое в его понимании – она мягко рассмеялась. Сложно было сказать, что делало ее особенно привлекательной сегодня – весна или нахождение рядом с тонкокостным молодым мужчиной с острым проницательно-дружелюбным лицом и рассыпчатыми волосами, переплетающимися на затылке. С мужчиной, который явно был к ней расположен и не подавлял ее раскрывшееся, наконец, ощущение себя как чего-то дивного… От которого она не ждала предложения о заточении, ведь он уже был женат.
– У меня радость! Подруга написала первое письмо после ощутимой разлуки. Устроилась на новом месте, завела полезные знакомства. Говорила я ей, что жизнь, пусть и накреняется, но идет вперед и сулит свои коврижки.
Так они шли сквозь невесомую зелень над головами, прозрачный весенний воздух и Петроград, вечно юный и вечно сдержанный, академичный. Над ними склонялись преломленный зеленый петербургского апреля, пышные и влажные облака, их тающий свет. Нева, пронзающая город под удушливым выматывающим ветром как синий эластичный пластилин. Михаил давно забыл вкус таких прогулок вдвоем. Вопреки дружескому тону, с которым к нему обращалась Вера, он с возрастающим восхищением смотрел на ее вытянутую шею, бледные родинки на ней…
Его поразило полнейшее отсутствие в ней кокетства. Не то, что в Татьяне, его жене… То, что одурачило его перед свадьбой, очень скоро выросло в констатацию притворства, которое она продолжала и по ту сторону брака. Этому ее научили тысячелетия патриархата – не говорить ни слова из того, о чем она думала на самом деле и ублажать мужа непрерывной актерской игрой. Может, это и помогало женщинам выживать, но наставало новое время, и, к несчастью, Михаил впитал его в себя безоговорочно. Его учили, ему, может быть, часто давали понять, что легкое лицемерие даже полезно… Но внутренняя честность не давала ему этого преимущества. Поэтому любые попытки соблазнения Михаил теперь рассматривал как преступление. Он сам был поражен, насколько жизнь с разбитыми иллюзиями может быть сносна в повседневности. Иногда с Татьяной было приятно, порой даже весело. Не было ничего однозначного, непреложного и одинакового даже в пределах недели. Однозначность вырастает лишь в головах.
– О чем вы так старательно размышляете? – с легким оттенком подтрунивания спросила Вера, закончив распространяться о значении женского труда для страны.
– О том, что я так еще молод…
– И это вызывает у вас грусть?! Молодость – лучшее, что нам дано. Когда ничего еще всерьез не давит.
– Я понимаю это. Многие ругают молодость за мнимое отсутствие мудрости…
– Отсутствие мудрости в них самих. Слепота. Люди слишком часто выдают чужие мысли за собственные. И слишком часто переоценивают дурацкий опыт, выросший из того, что они не умели жить и не видели людей. Пессимизм их от того, что по глупости они наделали столько ошибок… Это не есть мудрость. Мудрость бывает и в детях. Мудрость – это особенный взгляд, проникающий и учащий видеть, а не только смотреть. Опасаться людей? Еще бы! Но даже болезненный опыт, если споткнешься, должен зарубцеваться и лишь оставить осторожность в других подобных ситуациях. Лучшее мы создаем именно в юности – себя, свое восприятие мира. Отсюда пляшет все остальное… Главное не утерять то, что с таким трудом выстраивалось. Я вообще не хочу стареть. Я боюсь забыть.
– Забыть что?
– То, как я вижу сейчас.
– Видите?..
– Чувствую, воспринимаю… Знаете, когда вы здоровы, а потом вдруг заболеваете простудой… Насколько все кажется отвратительным, даже у кофе не тот вкус.
– Понимаю…
– Ну вот. Я и не хочу болеть. Никогда. Не хочу забывать.
– Ведите дневник.
– Куда же без него. Все равно бумага не передает то, как мы ловим… Жизнь. Как пропускаем ее через себя. И как забываем. В этом великая трагедия нашего существования.
Михаил умолк. Разговоры с Татьяной чаще всего сводились к делам имения и обсуждениям каждодневных событий. Порой с ней было интересно, даже забавно, но он давно уже не очаровывался ей настолько, что забывал, где находится. Он был не их тех, кто способен перетерпеть семейную несовместимость, растворяясь в обилии ничего не значащих светских связей. Вера же, непозволительно юная, тащила его куда-то гораздо глубже… Или выше.
– Вы придете на ужин сегодня? – неожиданно спросила Вера, как будто опускаясь обратно.
– Я… постараюсь, – ответил он не сразу, вглядываясь в ее воздушные глаза.
Поэтизировать женщину и одновременно желать ее… Говорить с ней, да так, чтобы откликалось что-то искреннее и естественное в душе. Это было для Михаила в новинку. Это словно говорило ему, что не все еще кончено для него в вечном человеческом стремлении найти кого-то, чтобы больше не притворяться.
13
Никто не говорил Вере, когда та была ребенком, что она толста и угловата. Никто не советовал сделать себя привлекательнее. Мария словно не замечала этого. Вместо того чтобы злобно посверкивать из угла завистливыми глазами, Вера взяла на вооружение опыт хорошеньких женщин, а природная наблюдательность и умение учиться, постигая нужное и улучшающее, стали ей отличным подспорьем. Была она не так от природы обаятельна, как ее сестра, более проста и… честна, если угодно, в своих манерах и поведении, но с успехом сделала себя изящной, стройной и жизнерадостной. То, что было завоевано ей, она ценила куда больше, чем Полина, которой все досталось без усилий. Вера даже думала, что ей в какой-то мере повезло – будь она девочкой с кукольной внешностью, только ее бы и ценила в себе.
Но, стоило Вере расцвести, как сестра вновь опередила ее, отдавшись политике. Всегда в ней было большее, эта неистовость, обаятельная страсть, цельность, направленность… В отличие от Поли, выхватывающей и загорающейся, Вера умела анализировать и кропотливо сидеть над чем-то, что было ей в самом деле интересно. С возрастом уходило жгучее влияние окружающих на нее. Она вырабатывала четкую картину мира, но понимала, как многому ей еще необходимо научиться. Еще свежи в ней были подростковое восхищение открытием деталей мира и страхи сближений с людьми, смешанные с истовым желанием узнать их ближе. Она не умела отказывать, стушевывалась в спорах, но перебарывала себя каждый день, с каждым невоспитанным человеком. Стерилизованная среда, в которой она выросла, все же пропускала порок и злобу, которые заставляли трепетать удаленных от настоящей жизни дворяночек.
Легкомысленность Веры в период перелома в стране и их семье была напускной, что не мешало извлекать из нее удовольствие. Она вполне могла делать это, пока не настал день подставить под время ободранную кожу.
14
Вера обожала вечерами увязаться за сестрой и натолкнуть ее на разговор, больше похожий на монолог, если удавалось поймать Полю в урагане знакомств и лекций. Это было не сложно, потому что Полина слишком любила слушать себя. Нужен был лишь молчаливый вниматель, чтобы оправдать это. Вера смотрела на сестру влюбленными глазами, пока та гневно обличала что-то или кого-то.
– Мы лишь поколение бездельников, пустоцветов, жирующих за счет других и их же еще и презирающих. Они без нас проживут. Мы без них – ни дня.
В этот момент дверь отворилась. Отец семейства вошел в библиотеку.
– Не спите еще, пташки.
Вера ответила отцу широкоротой очаровательной улыбкой, а Полина молчанием.
– Полина, – обратился он к дочери, словно желая разбередить то, что и так было надорвано. – Я слышал, что ты нагрубила графине Марьиной.
– Кошелка уже нажаловалась?
Иван Тимофеевич повел головой вниз, будто отмахиваясь.
– Я сотни раз просил тебя проявлять уважение к моим знакомым.
– А я просила тебя не докучать мне своими бреднями.
Вера приоткрыла рот и уставилась на сестру. Иван Тимофеевич буркнул что-то и вышел.
– За что ты так с ним? – спросила Вера с укором, отнюдь не таким мягким, как ее обращение с сестрой.
– Надоели. Все надоели. Лезут ко мне с этими глупостями чуть ли не каждый день. Я дышать хочу, Вера. А здесь не могу.