– Это не повод ни во что не ставить человека, который тебя…
– Что? Вырастил? Вера, прекрати сыпать банальностями.
– Я лучше вообще все прекращу.
Вера направилась к выходу, а Полина, часто задышав, смотрела на нее.
– Его ничтожная душонка не может переварить того, что мир становится для него менее удобным. Вместо того чтобы приспособиться, осознать необходимость перемен, он ноет и средневековыми мерами пытается оставить все как есть. Да он же спит и видит, когда мы с тобой выполним свое единственное предназначение – разродимся дюжиной писклявых отпрысков! Это не умно и не дальновидно. Невозможно остановить прогресс, можно лишь идти рядом и не мешать ему, попутно извлекая выгоду. Я не понимаю… Наша аристократия всегда была так консервативна, ханжески настроена, даже молодые чего-то вечно боялись… Как и наши цари – предатели: «Воюй за меня, крестьянин! Но я и не подумаю дать тебе человеческое существование. Потому как ты раб, а я помазанник божий». Жалкие закостенелые консерваторы, трясущиеся лишь за свою шкуру, подверженные влиянию господствующего класса. Неужели они думают, что перемен не будет никогда? Россия слишком поздно все выплевывает… Дворяне пускают по ветру поместья, оставляя тысячи на голодную смерть, стреляются, но даже не понимают необходимость преодолеть свои предрассудки и неповоротливость. Меня тошнит от этого, Вера.
– В людях нас поражает то, что мы не хотим в них видеть.
– Пожалуй.
– Но все же…
– Но что? Мне спустить ему это только потому, что он мой отец?
– Люди так и делают.
– Тогда я к ним не отношусь.
– К кому? К людям?
– Ты стала слишком колка.
– Хочешь сказать, начала давать тебе отпор?
Полина удивленно и холодно подняла брови.
– Можешь теперь и от меня отречься, раз родственные связи для тебя ничего не значат. Как только человек перестает быть твоим единомышленником, то идет лесом, так ведь? – продолжала Вера запальчиво.
– Не надо утрировать. Ты себя держишь как многогранную натуру, а других видишь шаблонными.
Вера не выносила монархию, но и террора не одобряла. В ее представлении люди мало что понимали в этом урагане и выбирали, к чему примкнуть, скорее, на фоне оболочек, чем зря в корень. Она жаждала познать, хоть на миг приоткрыть великую тайну жизни, нашего пребывания здесь. Тайну, которая так странно была безразлична большинству ее знакомых. Она смеялась с ними, и она же без сожаления с ними расставалась.
– Это случается со всеми девушками нашего времени, которых прогрессивно воспитали.
– Меня не воспитывали так.
– Мать воспитала. Подспудно. Направляя. Это видно. Просто так ничего не берется. Нам кажется, но это лишь иллюзии. Все мы дети своих родителей. Все мы так подвержены чему-то потустороннему, что ни определить, ни описать не можем. Почему что-то кажется нам нормальным, а что-то вопиющим? Внутренние ориентиры, из чего они складываются?
– Старомодность отца я чуяла, еще ничего не понимая толком.
– Ты так ругаешь старомодность… Но традиции, школа необходимы для здорового развития общества. Был ли у нас такой балет или литература, если бы не преемственность?
– Стоит отличать преемственность от вырождения. Да и на балете далеко не уедешь, коли ты нищий.
– Ты неисправима.
– В этом мой шарм, – отшутилась Полина.
15
Полина, имеющая толпу знакомых, как и большинство людей, играющих заметную социальную роль, особенно не углублялась в отношения между людьми и не уделяла достаточно времени кому-то конкретному. Ее друзья были лишь средством выплеснуть себя, говорила каждому она намного больше, чем те хотели или заслуживали слышать. Некоторые не выдерживали интенсивности ее панибратства, но она не винила их.
Поэтому круг ее влияния часто сменялся. И главным приятелем лета девятьсот шестнадцатого года для нее стал Матвей – свежий и развитый по сравнению с давними знакомцами, от которых она получала ожидаемые реплики. Встретив ее, сбежавшую из деревни, в сердце Петербурга, он опешил от того, что надеты на ней оказались мужские брюки.
Поля гордо топала по мощеным улицам, таким органичным вплетением продуманной архитектуры, пока на нее в совершенном ужасе смотрели вечно беременные современницы. Ради удобства они уже тогда делали аборты, рискуя жизнью, но сохраняли яростные предрассудки православия. Трагедия женщины либо в вечных беременностях, либо в их полном отсутствии.
Обжигающая красота Полины захватила внимание Матвея. Колдовские и печальные глаза, которые словно ощупывали собеседника. Крупный ровный голос с низкими приятными интонациями. Насмешливость, надменность. Благородство. Легкость и сила, порывистость и сдержанность. Внешность свою она благосклонно принимала с барской солидностью.
Полина рвалась ввысь в силу своей необузданности. Несмотря на трезвый и циничный ум она свято верила в возможность лучшей жизни, причем вторила бездоказательным россказням, в трепете и восторге бредя миром света и солнца в противоположность тому отсталому и погрязшему во мраке, что впитывала с детства. Тошнотворные религиозные обряды, не имеющие смысла и искренности, отнимающие время, доводили ее до зубного скрежета. Либеральный отец и мать, солидарная с ним (едва ли бог помог ей, когда от угрозы нищеты она продалась некому толстосуму), не отягощали девочек религиозным воспитанием, за что каждая была им благодарна и не спешила прийти к клерикализму добровольно.
Матвей, этот добряк с проницательными глазами, бойко шел рядом и внимал ее непринужденным речам.
– Отец предлагает всем и каждому защищать родину… Кого защищать? Царя, который прав нам не давал? Я что, должна защищать ярмо, которое у меня на шее висит? Религию, которая чуть ли не до Нового времени спорила, есть ли у меня душа? А отдельные индивиды спорят до сих пор. Да каким же надо быть рабом, чтобы после всего, что она сделала с людьми, слепо идти за ней! Какой надо быть курицей, чтобы бояться, осуждать суфражисток! Бояться того, кто хочет тебя за руку вытянуть из грязного колодца. Бояться сравнений, что – бог ты мой – мы станем гермафродитами, утеряем свою драгоценную женственность, которая ничего, кроме страданий, нам не принесла… Сила в слабости – какой кретин придумал это человеконенавистническое утверждение? Сила в слабости, а ум в тупости? Насколько надо не только не иметь чувства собственного достоинства, но и крупицы разума! – запальчиво закончила Полина твердо и властно, почти утратив свой незабываемый лоск неизменного эстетизма во всем, что бы она не вытворяла.
– Людям, и особенно женщинам, слишком надоело быть «человеком в футляре». И Россия сейчас, по большому счету, делится не на сторонников и противников марксистов, монархии или эсеров, кто во что горазд, а на противников и сторонников перемен. Первых презираю всеми фибрами души.
– Мы не знаем сейчас, за что отдавать жизни. Потому что наша страна продолжает предавать свое население.
– Ты, – а они быстро стащили с себя эти великосветские условности, – могла догадаться, что в жизни все всегда так.
– Как? В книгах это не прочитаешь. А прочитаешь – не поверишь, пропустишь, сосредоточившись на том, что тебе понятно, что уже пройдено… Такому может научить только собственный путь.
– Кроме того, это все непредсказуемо. Каждый раз по-иному в зависимости от бродящих во времени мыслей, которыми захвачено общество, в зависимости от лидеров, которые приходят или не приходят в нужный момент. Когда я был маленьким, я считал, что, раз все случилось именно так, то это был единственный вариант развития событий, что так было суждено. Теперь вижу, что так могут считать лишь люди с развитием тумбочки.
– Но ты понимаешь, к чему все идет? – с опаской сказала Поля, ожидая, что приобретение, от которого она так торжествовала, разочарует.
– Это все понимают, Полина.
Полина озвучивала свои речи с благодушной стремительностью. Пусть они не были оригинальными, но слушать ее было приятно, она вдохновляла. Несмотря на ее четкий ум и напускную независимость она отражала что-то детское и беззащитное, как и Вера, но, в отличие от сестры, успешно скрывала это.
Разглядев соратника, Полина повеселела и продолжала обличения в своем неподражаемом духе. Она гордо подняла голову и стала еще выше, когда они проходили мимо памятника Екатерине Второй.
16
Полина с удивлением взирала, как Михаил, не сводя с Веры одобрительных глаз, слегка кивая и улыбаясь, вторит ее неожиданно быстрой болтовне. Полина возмутилась. Она знала Татьяну Борецкую и вовсе не желала смотреть, как к ее Вере липнет какой-то женатый проходимец, один из знакомых семьи. Пусть ищет счастья в другой стороне. Одним делом для нее была взаимная страсть и наплевательское отношение к остолопам, не дающим остальным дышать, а другим – искалеченная жизнь Веры. Она не верила, что ее сестра достаточно сильна, чтобы пройти через развод избранника и опалу.
Вера относилась к Михаилу как к брату или другу, с которым никогда не пересечется определенная грань. У каждой девушки есть такой избранник. Достаточно приятный, чтобы проводить с ним время, но недостаточно притягательный, чтобы рожать от него детей. Михаил был для Веры слишком изящным, слишком миловидным, слишком женатым. И слишком не Матвеем.
Что делать с последним, она еще не решила, но задумала, пока было время и поблизости не существовало других мужчин, отвечающих ее вкусу, поиграть в тоску и отверженность. Для Веры в силу молодости жизнь пока не приобрела пугающе реальную окраску. Все было словно понарошку – любовные терзания из-за воздыхателя сестры и заигрывания, пусть и невольные, с чужим мужем. Через дымку свободы и перспектив – никто из родителей не давил на нее из-за замужества. Она свято верила, что не вызывает ни у кого недозволенных мыслей – Вера слишком много общалась с женщинами и не знала, что там, по ту сторону баррикад. В ее понимании сладострастие возникало на дне, в публичных домах и не распространялось на ее круг.
– Это ни к чему не приведет… – шептал себе Михаил, едва не захлебываясь от духоты. – Не могу, не могу…
Он выскочил на лестничный проем и впился в резные перила. Все было слишком нереально. Проще было исчезнуть, раствориться, чем проходить через безумие объяснений и чужих взглядов… Через вопросы, на которые могло вовсе не последовать ответов. Через Верины встречные упреки… Неодобрение ее семьи, взгляд на него, как на преступника только потому, что он решился.
Матвей, непринужденно шествующий мимо с руками в карманах, в замешательстве уставился на Михаила.
– Вам плохо? – участливо спросил он.
– Ну что вы, – притворно-благополучный тон вернулся к Михаилу. – Соскучился по жене.
– Оно и не мудрено, – рассмеялся Матвей.
Михаил ответил кривой ухмылкой и выпрямился.
Вскоре Борецкий распрощался и, не глядя на Веру, ушел. Долго до дома он брел пешком, сам не зная, зачем ему туда возвращаться.
Когда он вернулся, минуя слуг, которых не желал видеть, в гостиной сидела она. Увидев мужа, она не улыбнулась, но начала что-то тараторить. Михаил слушал, не находя в себе сил даже подняться к себе. Все вдруг стало ему безразлично. Какой толк был, уйдет он сейчас или останется? Все ведь кончено… Жизнь уже не будет прежней.
– Ну вот, а ей и говорю: «Зачем брать сатин, если за шелк переплата такая маленькая?» Представляешь? – Татьяна засмеялась, показывая мелкие зубы, блестящие от слюны.
– Замолчи, бога ради! – повысил голос Михаил и вскочил с места, не в силах смотреть на ее растерянное и вслед за этим негодующее лицо.
Ради этого он потерял Веру, так ее по-настоящему и не приобретя. Наверное, мог бы, почему нет? Чтобы гнить здесь, где ему так скучно и душно. С женщиной, несущей околесицу, от которой у него сводит зубы. Абсурд, мелочность и убийственная необратимость жизни, а главное – его собственное бессилие – доводили до бешенства. Мог ли он? Хватило ли у него смелости и кончилось бы это чем-нибудь? Кто знает, ведь он так и не попробовал… Реальность предательски дала о себе знать исчезновением чистой гармонии Веры, ее мягкого взгляда и понимающих реплик. История, древняя как осколки Вавилонской башни, но от этого не становящаяся для него менее уникальной и болезненной. Пережитое самим человеком не может быть для него обыденно.
Так он смотрел на Веру в тот вечер, а она не знала, что он последний… Тихое свое очарование, которое она сама не понимала, она оставляла после себя как другие за неимением прочего оставляют частицы пудры или молекулы духов. Будет ли хоть кто-то еще смотреть на нее с такой же нежностью? Да и не было ли ей все равно? Михаил хотел унести с собой воспоминания, чтобы затем, в тишине одиночества, смаковать их, давать им обрасти новыми деталями. И испытывая от этого даже странное удовлетворение. Бич выкошенного поколения последних русских дворян, уступившего свои лавры молодым и напористым разночинцам и интеллигентам, избравшим иной путь.
17
– Даже если народ не одобряет политику своей страны, в большей или меньшей степени он пропитывается идеями, которые ежедневно ему вдалбливают. Православие и впрямь очень похоже на ислам. Та же несвобода. Религия – лишь служение интересам узкого круга людей, которые направляют и соблюдают свою выгоду. Вот почему до европейского просвещения не гремели имена наших великих земляков. Это камень преткновения славянофилов, но они предпочитают обходить его, а если что, ссылаются на Андрея Рублева. Великое достижение, нечего сказать! Один сомнительный гений за несколько столетий.
– Ты правда так любишь Европу? – спросила Вера с обидой.
– Проблема в том, что ее любят все русские, даже те, кто ратует якобы за славянофильство, потому что ежедневно мы пользуемся ее изобретениями и влиянием на умы. Подарили они нам декабристов, а из-за нашей любви к сильной руке все это трагично кончилось. Вот и пошли кривотолки, что от либералов один вред. Перед Европой преклоняется вся аристократия, при этом крича о том, как велика наша родина… Мне это претит. Выбрали хоть бы уже что-то одно – либо назвали ее отсталой, либо стали патриотами. Они предпочитают третье – лопоча по – французски, прославлять русского мужика, которого они в глаза не видели, а если и видели, то брезгливо отвели нос. Эти споры ведутся уже так давно и, наверное, не будет им конца. Но в одном они правы – у нас действительно свой путь, – подытожила Полина задумчиво и немного погрустнев. – Что мы без этих тряпок, вечного притворства, фальшивых улыбок и старания понравиться?
Ее губы тонули в облаке дыма, который она так старательно нагоняла на себя вместе с королевским, почти неосязаемым высокомерием. Пухлые темные губы и напевные глаза – должно быть, она была сама от себя в полнейшем восторге, таком уверенном, что умела его игнорировать. Вальяжная девичья поза – свобода в опутывающей женственности – восседала где – нибудь в серединах залов, и от полноты ее существа, от ее цельности и интеллекта невозможно было отвести взгляд.
Так в жестокие годы женского безмолвия восторгались слепой никчемностью Натальи Гончаровой, вплывавшей в бальные залы с неосознанной улыбкой. Не позволяли они женщине стать большим, а потом же и потешались над ее ограниченностью и сужением интересов в растворении среди младенцев. Но у Полины было огромное преимущество – она была не просто, только красива. Она была остра и прозорлива. И особенно она была бесстрашна и несгибаема. Именно это сражало знавших ее людей.
Вера видела, как на них с сестрой смотрят молодые люди. Открытием было, что и она тоже способна ловить взгляды. Это вселяло чувство волнующее и приоткрывающее какие-то крышки сундучка, где она доселе сидела. Впрочем, она чаще открывала свой сундучок книгами. Девушки их круга, по сути являясь бездельницами и пустым пятном, производили впечатление чего-то значительного и прекрасного, только разодевшись в дорогие куски ткани и заставив особ ничуть не хуже себя, но рожденных в другом классе, заплетать себе волосы. Самомнение вполне могло заслонить отсутствие чего-нибудь необходимого. Безусловно, ей нравилось свое отражение в золоченых зеркалах, нравилось ощущение себя как чего-то избранного и искушенного только потому, что родители позволяли ей неординарно мыслить или покупали дорогие украшения. Она сама для себя становилась в такие моменты героиней, лучшей девушкой, призраками которых так бредила раньше. Но при этом Вера интуитивно чувствовала, что они с Полиной – большее, чем просто начинка своих платьев.