В прозрачных летних сумерках они увидели приближающийся провинциальный вокзал конечной станции. Вместе с неторопливой и редкой толпой пассажиров вышли на привокзальную площадь. По тротуарам, шаркая подошвами, медленно двигались одетые по-летнему гуляющие. Где-то за деревьями негромко пело радио.
— Знаешь, по-моему, здесь уже немножко пахнет морем, — восторженно проговорила Аляна, никогда не слыхавшая запаха моря.
Они сели в старенький автобус. Кондуктор не спеша докурил сигарету, осмотрелся, нет ли еще пассажиров, и дал сигнал к отправлению.
Сразу по выезде из города дорога пошла, точно по аллее, между двух рядов деревьев. В окнах редких хуторов зажигались вечерние огни. Автобус, заскрипев на последнем повороте, въехал в парк.
Они сошли в темноте на хрустящую гравием площадку и глубоко вдохнули запах близкого моря. Ветер шумно качал тяжелые верхушки деревьев. Звонил отдаленный колокол, заглушаемый шумом прибоя, и в вышине рокотал мотор самолета.
В самом конце длинной дорожки, подрагивая на ветру, горел фонарь у входа в дом, на который им указал кондуктор.
Взявшись за руки, они пошли на свет. Чем ближе подходили, тем больше освещенных окон открывалось сквозь редеющую листву. Потом их обдала волна запаха цветущего табака, они вышли на расчищенную полянку и увидели сразу весь дом. Как это бывает, с первого взгляда толком не успели рассмотреть никаких подробностей. В памяти у них потом осталось какое-то праздничное смешение распахнутых освещенных окон, широких лестниц, разноцветных стекол веранд и каких-то башенок — все было наполнено неторопливым движением и тихим говором людей…
— А вдруг мы не туда попали? — зловещим шепотом сказала, поеживаясь, Аляна. — Вдруг нам сейчас скажут: «Пошли вон отсюда, дураки!»
Степан снисходительно усмехнулся:
— Подумаешь, обыкновенный, нормальный дом отдыха… — Но ему самому показалось, что здесь что-то уж очень хорошо.
Их поместили в пятиугольной комнатке деревянной башни, куда надо было подниматься по винтовой скрипучей лестнице. Оставшись одни, они сейчас же раскрыли окно, выходившее в сторону моря, и долго стояли, вглядываясь в темноту. Верхушки деревьев качались прямо против окна, небо было темное, и только у горизонта тянулась розовая светлая полоса над невидимым морем, и оттуда несся неумолкающий сдержанный рев могучего прибоя.
Они долго стояли ошеломленные, притихшие и, молча поцеловавшись, легли спать.
Глава двадцать вторая
Утром Аляна проснулась первой от хлопанья крыльев и постукиванья коготков на подоконнике.
Голуби любопытно заглядывали в комнату. Их маленькие, отливающие на солнце перламутром головки быстро поворачивались, с выжидательным видом поглядывая на Аляну то правым, то левым глазом.
Высвободив ноги из-под жаркого одеяла, Аляна босиком подошла к окну. Голуби суетливо потеснились к краю и, вдруг сорвавшись с подоконника, перелетели на соседний выступ крыши.
Утро было совсем раннее, еще безлюдное; пели петухи, ворковали голуби, и с моря шел ровный, спокойный гул. Освещенные косым солнцем волны с редкими белыми гребешками откуда-то издалека надвигались на пологий песчаный берег.
Ветка перед окном резко качнулась, и мелькнул рыжий комочек меха.
— Степа, белка!..
Он вскочил и, протирая глаза, подбежал к окну.
— Где?
Стараясь не шевелиться, они всматривались в гущу покачивающейся листвы. На минуту показалась мордочка со стоячими ушками и с шишкой во рту. Белка, точно маленькая коричневая волна, пролилась, обтекая все извилины прогибающейся под ее тяжестью веточки, взлетела, оттолкнувшись, в воздух и исчезла, юркнув в гущу соседнего дерева.
Им не терпелось побежать поскорее к морю, но они решили, что необходимо одеться во все самое лучшее. Степа затянул на шее галстук и застегнул на все пуговицы пиджак. И оба, скрипя новыми туфлями, стали спускаться по лестнице, потихоньку, так как в доме стояла еще сонная тишина.
На открытой веранде им встретилась девушка в белом халате, затянутом пояском, со стопкой чистых простынь в руках. Она дружелюбно улыбнулась и спросила, как они устроились.
Они дружно ответили, что очень хорошо, лучшего и желать нечего.
— Смотрите не опоздайте к завтраку, — сказала девушка.
Они прошли через парк, вышли в лес и, увязая в глубоком чистом песке, стали взбираться на дюну. На верхушке им сразу кинулся в лицо веселый морской ветерок, они расслышали сквозь общий гул шипение пены, разливающейся по песку, увидели близкую воду и побежали к берегу.
Дождавшись прихлынувшей волны, они окунули руки в шипящую воду и с криком отскочили назад.
Долго бродили они вдоль бесконечно длинной извилистой полосы прибоя, подобрали и подарили друг другу два кусочка янтаря, осмотрели выброшенного на берег мертвого угря, сосчитали, сколько рыбачьих парусов можно разглядеть в туманной дымке у горизонта, и наконец сели около маленькой дюнки, не отрывая глаз от моря.
Степан давно уже снял галстук и расстегнул воротник рубашки, потом стащил пиджак: у подножия дюн солнце припекало горячей. На безлюдном вначале берегу стали появляться первые купальщики.
— Что же мы так сидим? — воскликнул Степан. — Вот дураки! Бежим, выкупаемся.
Метрах в ста от них две загорелые девушки и парень с торжествующим визгом вбегали в воду.
— Ты иди, — сказала Аляна. — А я не пойду… Я потом… И костюма у меня такого нет, как у них, для купания. Иди скорей, я посмотрю, как ты будешь плавать.
Степан досадливо поморщился, но спорить не стал. Быстро освободившись от своего парадного, теплого костюма, он в одних трусах с разбегу влетел в воду и, высоко поднимая ноги, промчавшись по мелководью, бросился в волну.
Пока он плавал, то поднимаясь на волны, то исчезая в провалах, Аляна сняла туфли, нерешительно отстегнула и стащила чулки и, придерживая выше колен короткую юбку, боязливо ступила в воду. Она сразу ощутила разгоряченными ступнями блаженную прохладу. Ее обдавало брызгами, она все выше подтягивала, крепко прижимая к себе, юбку и с завистью думала, до чего хорошо, наверное, Степе окунаться с головой, ныряя в волнах.
Когда он, мокрый, холодный и свежий, глубоко и радостно дыша, вышел на берег, она стала уверять его, что ей было тоже очень хорошо, что купаться она вообще не очень-то любит, ей нравится больше всего вот так бродить босиком по колени в воде.
Степан удивился, не совсем поверил и, кое-что сообразив, ничего не сказал…
Они прибежали в столовую, едва не опоздав к завтраку, и со стеснительностью новичков, стараясь не смотреть по сторонам, прошли между рядов накрытых белыми скатертями столиков на свои места.
Их смешило, что масло подали маленькими квадратиками, каждому отдельно, с ложечкой икры. Они быстро съели весь хлеб, потом котлеты и допивали молоко, когда вдруг Степан испуганным шепотом спросил:
— Что с тобой?
— Ничего… — виновато моргая мокрыми ресницами и пряча глаза, ответила Аляна. — Извини… просто я дура… Я подумала, как он был бы рад, если бы попал сюда. Как важно бы себя чувствовал, что ему все подают, и как прогуливался бы тут по дорожкам и со всеми знакомился.
Степан сразу понял, что она говорит о своем отце. От сочувствия у него самого покраснели глаза. Он решительно сказал:
— Знаешь? Первое, что мы сделаем, когда вернемся, — это устроим, чтоб он сюда поехал. Сделаем! Слово тебе даю.
— Спасибо, спасибо тебе, — проговорила Аляна с такой горячей благодарностью, как будто он уже все сделал, что сейчас пообещал. Однажды поверив, она верила ему теперь так безоглядно, как это умеют люди с пугливым, легко ранимым сердцем. С закрытыми глазами. Раз и навсегда…
Скоро Аляна с еще не просохшими глазами уже смеялась.
— Боже мой, я прежде не замечала. Посмотри, какие у тебя волосы. Ужас! Тебе надо сейчас же идти к парикмахеру.
Через час Степан, с удовольствием поглаживая коротко подстриженный затылок, вышел из дверей парикмахерской на улицу.
За исключением каменной громады костела, тут были почти сплошь одноэтажные домики с вывесками магазинов, фотографий и парикмахерских, тянувшихся до самого парка, за который шумело море и ветер неутомимо, днем и ночью, пересыпал белый песок дюн.
Бегло оглядывая витрины, Степан пошел вдоль залитого ярким солнцем тротуара. Рыба… Овощи… Посуда… Янтарные мундштуки и безделушки — нет, все это не то. Ага, вот, кажется, подходящий магазин. Он толкнул звякавшую колокольчиком дверь, вошел в сумеречную прохладу небольшого магазина с витриной, затененной полосатым тентом, и небрежно спросил купальный костюм.
Любезная продавщица прищурилась, прикидывая на глаз размер, и потянула с полки коробку.
— Да нет, — поспешно остановил Степан. — Мне не для себя. Это… ну… для подарка, понимаете?
— О, конечно! — проникновенно воскликнула продавщица и понимающе улыбнулась. — Костюм для дамы?
— Да нет, какой там дамы… — нетерпеливо буркнул Степан. Он никак не мог себе представить, чтобы Аляна могла быть «дамой».
— Но, простите?..
Продавщица, онемев от удивления, уставилась на Степана. Начиная багроветь, он наконец выдавил из себя:
— Ну… просто, костюм для девушки. Что вы, не понимаете?
Тогда продавщица совсем расцвела. С видом еще более глубокого понимания и сочувствия она закивала и со стуком выложила на прилавок коробку, полную вязаных трусиков и лифчиков, украшенных парусными лодочками, рыбками, волнами и якорями. Стоя вполоборота к прилавку, Степан с пренебрежительным видом, искоса смотрел на весь этот товар, лихорадочно соображая, как бы не промахнуться хоть в размере.
Наконец продавщица плавным движением выронила на прилавок черный костюм с желтой рыбкой и, точно сама впервые увидела такое сокровище, со вздохом восхищения откинулась назад, торжествующе глядя на Степана.
«Ты-то что восторгаешься, тебе, что ли, дарят?» — с раздражением подумал Степан и хмуро спросил, сколько стоит костюм.
Когда она назвала цену, он понял, что костюм ему не по карману, но что теперь ему почему-то хочется купить Аляне именно этот дорогой костюм, а не какой-нибудь другой.
В уме он мгновенно рассчитал: после покупки костюма оставшихся денег хватит и на обратную дорогу, и на пастилу, и на папиросы, и на лимонад. А непредвиденные расходы? Обойдемся без них…
— Ну ладно, этот так этот! — произнес он вслух, с неожиданной для самого себя решимостью.
— Конечно, и туфли для пляжа? — утвердительно спросила продавщица и выстроила на прилавке целый ряд парусиновых туфель без каблуков, на мягкой подошве.
Туфли и в самом деле были очень нужны Аляне и стоили недорого… Значит, так: обратная дорога — это остается. О пастиле надо забыть, о папиросах тоже… да и с лимонадом придется быть поаккуратнее.
Он взял и туфли.
С костюмом, выбранным продавщицей, и с туфлями под мышкой, вытирая со лба пот, он вышел из магазина, точно из горячей бани, чувствуя себя очень легким и слегка одуревшим…
Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице в пятиугольную башенку, ставшую их домом, Степан встретился еще раз с той же девушкой в белом халате, аккуратно подпоясанном тугим пояском. Она улыбнулась ему смущенно и вместе с тем дружески, точно за несколько часов, которые прошли после их утренней встречи, случилось нечто очень их сблизившее.
Так оно и оказалось. Аляна встретила его немного взволнованная, с каким-то значительным выражением лица. Все время, пока не было Степана, она просидела с Моникой (так звали санитарку), и та рассказала ей свою историю.
Степан уже знал эту черту Аляны: о себе она не любила говорить, но ей почему-то многие, совсем разные люди, охотно и без опаски, вот так, чуть не с первого знакомства, рассказывали свои «истории».
— Бедная девушка, она такая несчастная! — взволнованно говорила Аляна. — Мы обе чуть не разревелись, когда она рассказывала, только я старалась ее подбодрить… Оказывается, у нее есть человек, которого она любит. И они хотят пожениться, хотя он намного старше. Он здесь недалеко — рыбак… Они так любят друг друга. Он плачет каждый вечер, когда они встречаются…
— Чего же это он все плачет? — недоуменно спросил Степан.
— Разве я тебе не сказала? Он рыбак, такой же, как все они тут, но он немец. Понимаешь? Никто раньше не обращал внимания: немец так немец. А теперь его заставляют вернуться в Германию. Он совсем не хочет, но они требуют, чтоб он вернулся.
— Вот это мило! Не хочет? Так кто же его заставляет к Гитлеру ехать? Это он чего-то крутит. Наверное, обыкновенный фашист.
— Нет, он говорит, что плюет на Гитлера, но его зовет отечество. Он не хочет быть изменником. Все такие, как он, немцы, которые жили в Литве, уже уехали, и ему грозили и уговаривали его.
— Честные немцы бегут из гитлеровской Германии, а у этого «отечество». Просто удрать хочет, — Степан презрительно фыркнул.
— Я тебе говорю, он плачет и целует ей руки. Она правду говорит.
— Не жалко мне таких, — жестко сказал Степан.
— Да ведь я его не защищаю, — жалобно проговорила. Аляна. — Мне ее, ее жалко, понимаешь?
— Ее жалко, — нехотя согласился Степан.
Понемногу Аляна успокоилась. Обеими руками она погладила его стриженую голову и сказала:
— Ну, здравствуй же, мы так давно не виделись! Ты соскучился? — Она порывисто его обняла и наткнулась на пакет, который он до сих пор держал под мышкой. — А это что?
— Ты уж не ругайся, — умоляюще сказал Степан. — На обратные билеты у нас хватит.
С опаской развернув пакет, Аляна всплеснула руками и с ужасом и восхищением воскликнула:
— Что ты наделал?.. Ну что ты наделал?!
Глава двадцать третья
Теперь каждое утро они просыпались от радостного страха опоздать.
Эти ранние утренние часы перед наступлением дневного зноя, нетерпеливое трепетание занавески, вдуваемой в раскрытое окно морским ветром, ощущение тепла нагретого солнцем пола, когда на него ступаешь босыми ногами, — все было праздником.
Они чувствовали и слышали друг друга даже во сне. Стоило Степану вздохнуть, просыпаясь, и в то же мгновение Аляна чутко открывала глаза.
По утрам, когда Степан брился, стоя перед маленьким зеркальцем, Аляна стояла рядом, обняв его одной рукой, и так же серьезно и внимательно, как он сам, не отрываясь смотрела в зеркало.
У них была уже «своя» дорожка, по которой они ходили через лес к морю, была «своя» дюна, поросшая кустами, где удобно было загорать, и появилась почти собственная собачонка.
Однажды по пути к морю они услышали одинокое, с тоскливым подвыванием, тявканье. Они свернули в лес и скоро увидели посреди полянки приземистый домик. За покосившейся загородкой из жердей вокруг большой собачьей будки бродили куры.
От будки тянулась длинная массивная цепь, пристегнутая к ошейнику, затянутому на тонкой шее тщедушной собачонки.
В доме не было ни души. Собачонка, увидя чужих, добросовестно залаяла по обязанности. Аляна, не раздумывая, подошла и присела перед ней на корточки.
— Сволочи, — сказала она с ожесточением, — цепь-то, наверное, от слона… — И, поглаживая собачонку, стала приговаривать: — Ножки-то какие тоненькие… и шейка у тебя слабенькая, а тебе такую цепищу нацепили…
Собака, совсем позабыв, что она цепная и сторожевая, самозабвенно принялась ласкаться.
Когда они уходили, она, умоляюще взвизгивая, лаяла вслед и, кашляя, натягивала свою каторжную цепь.
В следующий раз, когда они пришли ее навестить, Аляна сказала:
— Нет, я так не могу, будь что будет! — и расстегнула ошейник. С этого дня они всегда брали собаку с собой к морю. Она носилась по дюнам, ловила кузнечиков, бесстрашно бросалась следом за Степаном в воду и часами лежала, не отходя от них, на песке.
Когда нужно было идти обедать, они отводили ее обратно и с тяжелым сердцем сажали на цепь, чтобы не рассердить ее невидимых хозяев…
Лежа в дюнах, они подолгу читали друг другу вслух.
Тонкие струйки песчинок мало-помалу засыпали раскрытую страницу, рядом шумело море и гнулась на ветру жесткая песчаная травка, а в это время с ясностью, еще большей, чем в реально существующем мире, перед Аляной открывалась жизнь множества людей. Эта удивительная Наташа, которую она уже начинала любить, этот Пьер, такой же русский, как Степа, и милый Петя, и этот добрый и легкомысленный старый граф Ростов… А ведь она ничего прежде о них не знала и, может, прожила бы всю жизнь, так и не узнав. Много ли удалось бы прочесть в жизни ей, поденщице, батрачке?..