Мало-помалу на пляже вокруг них собиралась молодежь. Их тащили играть в мяч, и Аляна, сдаваясь, бежала вместе со всеми. Окружающие уже привыкли и перестали удивляться тому, что она одна среди всех почему-то играет в майке и юбке.
Знаменитый купальный костюм с рыбкой, подаренный Степаном, она надевала каждый день с утра, но купаться упрямо отказывалась. И наконец даже Степан отстал от нее. Да и что она могла бы ему объяснить? Ей до смерти хотелось окунуться, побегать со всеми вместе без этой осточертевшей теплой юбки, но решиться раздеться, как все, она никак не могла.
Где-то глубоко в ней сидело укоренившееся с детства сознание, что барыни в бальных платьях, барышни в купальных костюмах и господа во фраках существуют в одном мире, а она — в другом. Она не должна и не желает пытаться быть такой, как они. Она наверняка оказалась бы нелепой и смешной, попытавшись им подражать.
И все-таки она не могла не чувствовать себя какой-то отверженной среди этих загорелых парней и девушек, кажется окончательно позабывших, что на свете существуют брюки и платья.
Она научилась играть в волейбол. Едва на пляже начиналась игра, как ее наперебой приглашали и перетаскивали на свою сторону лучшие на всем пляже команды отдыхающих. Она в душе этим очень гордилась и изо всех сил старалась играть как можно лучше.
И вот однажды, понадеявшись на нее, команда проиграла подряд два очка из-за того, что узкая юбка помешала Аляне принять мяч почти у самой земли. Поняв, что подводит своих, она вдруг с отчаянием схватилась за застежку юбки. Степан, к счастью, был далеко в море, и в эту минуту она неожиданно для себя обнаружила, что его-то больше всех и стесняется. Отбежав в сторону, Аляна сорвала с себя юбку и мокрую от пота майку и, с наслаждением всей кожей ощущая лучистое солнечное тепло и холодок ветра, бегом примчалась на свое место.
С этого дня ее стало невозможно заставить выйти из воды, а необходимость надевать платье к обеду стала казаться ей нудной и обременительной.
…В первое же воскресенье Аляна объявила, что они приглашены в гости к Монике и надо идти обязательно.
Вдоль пенистой полосы прибоя они долго шли по жаре к рыбачьему поселку. Прошло больше часа после последнего купанья, и они решили, что пора искупаться снова. С привычной быстротой сбросив с себя то немногое, что было надето, они вошли по пояс в море и, одновременно оттолкнувшись от земли, легли на двигавшийся навстречу спокойный водяной вал. Их приподняло, качнуло, провалило вниз и снова подняло вверх. Аляна теперь немного умела плавать, и это доставляло ей новую радость…
Выбежав первым из воды, Степан, обсыхая, присел на песок и закурил папиросу, из тех, что покупала на свои припрятанные деньги Аляна.
Он пристально и серьезно смотрел, как она выходила из моря, громко смеясь от радости каждый раз, как набежавшая сзади волна ударяла ее в спину, обдавая пеной.
— Ты что? — вопросительно улыбаясь, спросила она, останавливаясь прямо перед ним и выжидательно присматриваясь.
К этому времени Аляна уже сделала поразившее ее открытие: у нее красивые ноги, стройные узкие бедра, — попросту она хорошо сложена. Ей никто этого не говорил, но, постоянно встречаясь с многими девушками на пляже, она не могла этого рано или поздно не заметить.
Степан ничего такого не понимал, — какие там ноги, низкая или высокая талия и тому подобное. Он просто и неколебимо был уверен, что она лучше всех, и ни на минуту в этом не усомнился.
— Ну что же? — нетерпеливо повторила Аляна. — О чем ты думаешь?
— Ты мне нравишься.
Аляна наклонила голову к плечу и широко открыла внимательные глаза.
— Вот спасибо. А я-то думала, ты меня любишь!
— Ах, конечно, люблю. Да я сейчас не про то. Говорю тебе: сегодня ты мне ужасно нравишься.
— А вчера? Нет?
— Сегодня особенно.
— Гм… — в недоумении пожала плечами Аляна. — Это странно!.. — и задумалась.
Они оделись и молча пошли дальше. Поселок был уже совсем рядом, когда Аляна остановилась и быстро проговорила:
— Постой! Значит, нравлюсь?.. Вот посмотрел — и понравилась?
— «Посмотрел»!.. Весь день небось смотрел!
— Теперь я понимаю, — обрадованно кивнула Аляна. — Понимаю, что ты хотел сказать, да, да!.. Это одно — что я тебя люблю, а еще — ты мне нравишься. Я тоже каждое утро посмотрю и думаю: как он мне нравится! Спасибо, что ты так сказал!..
Они пришли слишком рано, когда в доме кончали мыть полы. На стук никто не откликнулся, и они вошли в сени. Дребезжащий патефон со звоном и присвистом барабанил «матлот». Дверь была занавешена розовой занавеской, не доходившей до полу, и из-под занавески виднелись ноги в больших кожаных туфлях на деревянной подошве, отплясывавшие под музыку на только что вымытом полу.
Они окликнули хозяев. Туфли замерли на месте, послышался топот убегающих босых ног.
Патефон продолжал барабанить и высвистывать развеселый «матлот». Занавеска отодвинулась, и на пороге, смеясь, появилась высокая, худая старуха со скрещенными на груди, как будто для пляски, руками.
Сейчас же вышла из другой двери приветливая, немного торжественная в праздничном платье Моника, а следом выбежала ее босоногая сестренка, с разбегу вскочила в громадные туфли и, так как музыка еще продолжалась, снова со стуком заплясала.
Все засмеялись, Аляна со Степаном долго потом без смеха не могли вспоминать, как им показалось, что бабушка на деревянных подошвах отхватывала за занавеской «матлот»…
Подошли здороваться два высоких белокурых парня — братья Моники — и отец, морщинистый и чуть сгорбленный, но такой же рослый и широкоплечий, как сыновья.
— Никого больше дожидаться не будем! — со странным ожесточением объявила Моника. — Садитесь, пожалуйста! — и стала рассаживать за столом гостей и ребятишек.
Усаживая Аляну, она обняла ее сзади за плечи, прошептала что-то на ухо и чмокнула в щеку около уха. Заметно было, что она рада гостям, волнуется и ждет чего-то от их прихода.
Подали рыбную закуску: копченую, маринованную, поджаренную-маринованную — и разлили по стаканам водку. Аляна посмотрела на Степана и ободряюще кивнула. Что ее муж, не мужчина, что ли, чтобы не выпить с хорошими людьми?
С первого же тоста Степан обнаружил, что здесь много чего о нем знают за глаза и подготовлены к тому, чтобы с ним подружиться. Все это было, конечно, результатом ежедневных тайных бесед Моники с Аляной.
Сыновья дружески подмигнули отцу и разом опрокинули стаканы. Степан чокнулся с бабушкой и тоже выпил. Прекрасно чувствуя себя в этой атмосфере дружелюбия, он довольно удачно пустил в ход весь свой запас литовских присказок и словечек, что вызвало общее шумное одобрение.
Моника в праздничном платье выглядела старше и некрасивей, чем обычно. Стало заметно, что ей, наверное, лет двадцать восемь, не меньше, что лицо у нее немного скуластое, с маленькими и сейчас невеселыми глазками. И вдруг лицо ее изменилось. Брови нахмурились, а маленькие глазки просияли, сурово сжатые губы против воли забавно скривились, как у ребенка, когда его смешат и он из последних сил дуется, стараясь не улыбнуться.
Аляна обернулась. Снимая на пороге фуражку, в дверь, пригибаясь, пролезал массивный пожилой человек в рыбацких сапогах. На щеках у него виднелись свежие порезы, видимо после усердного бритья.
Братья приятельски подмигнули ему, а ребятишки подняли приветственный крик. Только Моника, не глядя, грубо сказала:
— Кто опаздывает к столу, тому достаются одни тумаки!
Рыбак виновато улыбнулся и сказал густым басом:
— Ну что ж. Я ведь не против!..
Он отогнул полу куртки и, засунув руки чуть не по локти в карман шаровар, извлек из глубины бутылку водки. Моника подошла к нему и, почти вырвав из рук фуражку, повесила на гвоздь.
Увидев бутылку, братья крякнули, и один из них сказал:
— Самое разлюбезное дело, как в доме заведется жених!
Моника насмешливо спросила:
— Уж не мне ли ты такой подарок принес? — она подтолкнула своего кавалера к столу. — Ну, вот это он самый и есть. Франц! — сказала она.
Она усадила его среди ребят, которые сейчас же полезли к нему на колени. Бережно придерживая одной рукой девочку, что отплясывала «матлот», он пронес стакан у нее над головой и задумчиво выпил.
Начался разговор о погоде — очень серьезный, значительный разговор у рыбаков.
Аляна вспомнила о том, какие большие волны были на море последние дни.
— Большие? — сказал отец Моники. — Это были еще ребятишки. Играют да перекатывают ракушки. Вот когда пойдут с моря старые деды с седыми головами, — с теми шутки плохи. Они уж сумеют проверить, какая рука у рулевого. Приезжайте к нам осенью — увидите…
Выпили за встречу осенью.
Моника не спускала глаз со своего Франца, и он то и дело поднимал на нее глаза, и лицо его каждый раз при этом добрело, хотя с него не сходило угнетенное, виноватое выражение.
— Ну, как у тебя дела? — невзначай спросил отец Моники. Все поняли, что это очень важный вопрос. У Моники выступили красные пятна на щеках.
— Я вроде того каната, который наматывают с двух концов сразу две лебедки. Скорей всего лопну пополам.
— А послал бы ты их к чертовой матери, Франци, — сердечно сказал один из братьев Моники. — Мало ли что они оформили на тебя документы! Ты же не просил?
— Нет, я не просил.
— Ну и пошли их к черту. Соберись один раз с духом и пошли!
— Они что-нибудь с тобой сделают, как только ты попадешь к ним в лапы, — лихорадочно заговорила Моника. — Неужели ты думаешь, они простят, что ты так долго упирался?
— Нет, теперь уже наверное не простят, — покорно согласился Франц.
— Сумасшедшим надо быть, чтоб самому лезть в ловушку!
— Все мои родственники пострадают, если я не поеду. Я их почти не знаю, но они такие же рыбаки, как я, только в полсотне километров отсюда. Они-то чем виноваты?
Разговор из вежливости велся по-русски, и Степан, не выдержав, вмешался:
— Слушайте… Франц. Вы поймите. Ведь там черт знает что творится. Ведь там Гитлер! Вы что, газет не читаете, что ли?
— Читаю, — печально сказал Франц. — А все-таки там моя родина, с этим ничего не поделаешь. Родина требует, чтоб каждый немец вернулся в Германию.
— Да ведь вашу Германию захватили фашисты. Бандиты. Какая там сейчас для вас родина? — почти кричал Степан.
— Я все понимаю, — кивнул Франц. — Я так думаю, это просто мое несчастье, что я родился немцем.
— Да бросьте вы духом падать, что вы голову опускаете перед ними? — закричал Степан, и Моника, обрадованно повернувшись, смотрела на него с жадной надеждой.
Сдвинув локтем посуду, Степан придвинулся к Францу и несколько минут убеждал его так горячо, что братья раза два крякнули от удовольствия, а сам Франц подтверждающе кивал с убитым видом.
— Да, — удовлетворенно заключил отец Моники, когда Степан замолчал. — Он тебе толково все объяснил. Все-таки они разбойники, эти фашисты. У себя дома безобразничают и другие народы мучают. Что они с чехами сделали! А как Клайпеду у нас вырвали? Прямо как бандиты, с ножом к горлу!
Франц водил толстым, дрожащим пальцем по столу и молчал. Потом поднял измученные глаза.
— Может быть, все правильно, что вы про них говорите, ну, может быть, кое-что на них наговаривают и лишнего, не знаю, но пусть будет так: Германия сейчас среди других народов стала вроде урода, да! Там много всякого уродства и преступлений… Но только, на мое горе, она мне мать. Если бы у вас была такая мать, плохая, некрасивая… разве вы все равно ее бы не любили? Я себе другой раз говорю: не поеду! Останусь — и точка! И вдруг я чувствую себя изменником. Предателем моей несчастной, уродливой матери.
Моника, оттолкнув и чуть не уронив стул, вскочила и выбежала из комнаты. Франц осторожно снял с колен девочку и, опустив голову, поплелся за Моникой.
Оба они остановились тут же, за занавеской, так что за столом было слышно каждое их слово.
— Слушай, Моника, — приглушенным голосом, умоляюще проговорил Франц. — Я же еще ничего не сказал. Я только рассуждаю. Вот возьму и не поеду, а?
— Поедешь, — безнадежно сказала Моника.
— Я ведь понимаю, что они мне правильно говорят. Я заставлю себя думать правильно, вот увидишь! Я себя сломаю! Возьму и сломаю!
— Они тебя сломают. Они тебя уже почти сломали.
— Будь я проклят! — с отчаянием хрипло сказал Франц.
— Оба мы прокляты, наверное. Почему они не оставят нас в покое?
Отец Моники громко кашлянул и сказал:
— Давайте же выпьем, дорогие гости!
Девочка, сидевшая на стуле Франца, сморщилась, глядя на занавеску, и тихонько заскулила, собираясь заплакать.
Однажды они сделали совершенно неожиданное открытие: до конца отпуска осталось всего четыре дня! В первую минуту это их испугало. Потом им показалось, что четыре дня очень большой срок, и они перестали об этом думать…
Они лежали рядом в своей пятиугольной башне, вполголоса читая вслух. Только что бедная, виноватая Наташа нашла умирающего Андрея Болконского, вошла в избу, где он лежал, и он сказал ей: «Я вас люблю…»
Аляна опустила книгу, и они некоторое время старались не глядеть друг на друга, борясь с охватившим их волнением.
За окном стояла ночь с шелестящим дождем, и казалось, что у них будет еще бесконечно много таких же темных, тихих ночей впереди. И тут они вспомнили, что утром им уезжать, и разом поняли, что завтра уже не услышат шума моря, над которым мирно рокочут в темноте патрульные самолеты, и не будет больше для них леса за окном комнаты, на верхушке башни, не будет белой полосы прибоя на рассвете… И все вдруг стало им вдвое милей, они увидели все с той яркостью, с какой видишь вещи только в первый или в последний раз.
Автобус стоял на конечной остановке, и кондуктор закуривал сигарету. Аляна успела пошептаться и два раза поцеловаться с провожавшей их Моникой.
Потом они сели на горячее от солнца клеенчатое сиденье, кондуктор бросил окурок, вскочил на подножку, и Моника отчаянно замахала на прощание. Едва автобус тронулся, у них снова стало легко на душе: ведь они мчались опять вместе куда-то вперед, где их ждала какая-то новая счастливая жизнь.
Глава двадцать четвертая
Аляна, которая когда-то, как многие девочки, умела создать себе вокруг какой-нибудь глиняной куклы, едва имевшей человеческое подобие, целый маленький мирок, наполненный любовью, заботами, ссорами и раскаяниями, открыла для себя счастье обладания человеком. Теперь у нее был свой собственный человек, которого она любила, который имел над ней власть такую же, как она над ним.
Как путешественник, просыпаясь впервые в незнакомом месте, прежде всего вспоминает, что было с ним вчера, в какой стране он очутился, так и Аляна, просыпаясь по утрам с чувством полной перемены в жизни, искала в полусне: что со мной? И, не успев еще открыть глаза, находила ответ: «Ах, да, я теперь счастлива!»
Что бы она ни делала, она была счастлива. Когда Степан был с ней рядом, она была спокойно счастлива, когда они в первый раз поссорились и она плакала, она все-таки была по-своему горько счастлива, а сейчас, когда шел пятый день их первой в жизни разлуки, она была тревожно счастлива. Уверенность, что теперь все раз и навсегда в ее жизни устроено и потечет само собой, не покидала ее.
После возвращения с курорта Степан повел группу из трех человек в глубь болотного района производить измерения на трассе будущего канала. Наступило утро пятого дня, а группа должна была возвратиться в город не позже чем на шестой день.
Лежа в постели последние минуты перед тем, как встать, Аляна думала: «Хоть бы скорей прошел этот никому не нужный пятый день. Скорей бы снова лечь, заснуть, чтобы, проснувшись, знать — наступил последний, шестой день разлуки, можно выйти из дому, встать на углу переулка и смотреть вдоль шоссе… И вдруг почувствовать толчок в сердце и через секунду после этого увидеть его…»
Она лежала в своей прежней девичьей постели, в своей бывшей комнате, ставшей теперь их общей. И перед глазами у нее был знакомый надорванный кусочек обоев, и знакомая с детства спинка кровати, и ее рука, как обычно, лежала поверх одеяла. И все это: ее собственная рука, стена, старенькое одеяло, — все было поразительно непохоже на то, каким оно было прежде, в полузабытой, безрадостной жизни — до него.