Матас подошел к Аляне, широко улыбаясь, присел у нее в ногах.
— Ну, как дела, крестная? — весело спросил он. — Что, ножки-то еще не держат?
— Это они меня уложили. Я бы встала, да не пускают, — сказала Аляна.
— А почему это «крестная»? — с любопытством вмешалась в разговор Наташа.
— А как же? — живо повернулся к ней Матас. — Вы что, не знаете? Один раз я совсем было помер, мне даже разные неземные голоса слышались и уже скрип райских ворот доносился. Отворяли меня принимать… А она тут давай меня теребить, кормить, в глиняный горшок носом окунать, так и не пустила на небо. Я из-за нее вроде как второй раз на свет родился и в ее глиняном горшке крещен!
Аляна, слушая, смеялась вместе со всеми, растроганная той громадной радостью, которая чувствовалась в каждом слове Матаса. Девушки всю эту историю знали, конечно, давным-давно. Теперь они со смехом стали допрашивать Матаса, как это он по скрипу догадался, что ворота были райские?
— За мою-то праведную жизнь куда же меня еще могли направить, как вы думаете? — самодовольно усмехнулся Матас и подкрутил ус.
Девушки взвизгнули от хохота.
— И ангелов видели? — выкрикнула одна из них, высунувшись из-за плеча подруги и тотчас спрятавшись. — Как они выглядят, опишите, товарищ комиссар.
— С крылышками, наверное?
— Крылышек, кажется, не было. Не припомню что-то!
— Так, может, они с рогами были? Не заметили?
— Рога?.. — точно припоминая, нахмурился Матас. — Погодите, погодите… Рога… Что было, то было, скрывать не стану. Верно, рога были. Да что вы хохочете? Вообразили небось уж вот какие? Нет, небольшие рога. Вроде как у двухгодовалого бычка!
Девушки валились друг на друга от смеха. Матас взглянул на Аляну и, встретившись с ней глазами, ласково и виновато улыбнулся, точно перед ней одной извиняясь за весь этот шум, поднявшийся из-за его глупых шуток.
«Просто удивительно, до чего хороший он человек, — подумала Аляна. — Я давно знаю, что хороший, но он, оказывается, еще гораздо лучше…»
— Ну, поправляйся скорей, — бодро сказал Матас. — Доктор говорит, что тебе надо руку понемножку упражнять. Ты его слушайся, он умный.
Доктор говорил Матасу, что с рукой у Аляны дело обстоит очень неважно, и, покосившись сейчас на эту лежащую поверх одеяла руку, Матас невольно стиснул зубы. Что пришлось вынести ей за эти месяцы, бедной! Ведь так посмотреть — совсем девочка, только очень уставшая. Она как будто и не возмужала, не выросла за это время. Нет. Но, минуя годы молодости, Аляна точно заглянула куда-то дальше, и на ее оставшемся полудетским лице внимательный глаз уже заметит те жестковатые, горькие черточки, какие у человека гладкой, спокойной жизни появились бы еще, быть может, через много-много лет…
Раненые дети и раненые старики — это самое невыносимое, самое противоестественное. И видеть эту полудетскую руку и эти ясные глаза Матасу сейчас тоже было невыносимо…
Он встал, непринужденно помахал рукой на прощание.
— Живо выздоравливай, солдат! Не то опоздаешь! Слыхала, как фашистов гонят? Теперь пойдет без остановки до самого Берлина!
Он поднялся по узенькой лесенке из землянки и почти столкнулся с искавшим его начальником разведки.
— У северо-западной окраины леса, товарищ комиссар, фашисты продолжают накапливаться. Отмечено пока до двух батальонов с минометами.
— Ладно. Это интересно. Я сейчас сам туда поеду, — быстро, точно обрадовавшись, сказал Матас, и командир батальона с удивлением заметил, что комиссар почему-то все время улыбается.
Глава семнадцатая
В ночной темноте землянки они лежали рядом.
— Ну, совсем ты плохо рассказываешь, — сердито шептала Наташа Аляне. — Я люблю с подробностями: кто что сказал, кто как посмотрел, и что на другой день с утра было, и что к вечеру, и какая погода, и чем тебя кормили, и чем покрывалась, когда спала, и что ты чувствовала, и о чем думала, — все, все! А ты раз, два — и рассказу конец… Ну что хоть за люди тебя подобрали?
— Да так, крестьяне самые обыкновенные…
— Здорово! — с иронией заметила Наташа. — Крестьяне! А я-то думала, какие-нибудь помещики приютили тебя в своем роскошном будуаре.
— Хорошие люди… — устало продолжала Аляна. — Сколько времени они меня прятали, а ведь как боялись! Они же на мне пистолет нашли и догадались, кто я такая. Как только я понемножку ходить научилась, я объявила им, что ухожу. Вижу, душа у них от этих слов просто расцветает. Бабка меня давай угощать, хозяин повеселел, на жену больше не кричит, не ругается. Стала я собираться в дорогу, они косятся, молчат. Молчали, молчали да вдруг как возмутятся, как в меня вцепятся — не пускать: «И куда ты пойдешь, такая слабая! Тебя убьют! В тюрьму посадят! В гестапо заберут! Не пустим, лучше свяжем тебя, чем такой грех принимать на душу. Поживи еще недельку, там видно будет…»
Так я у них и прожила еще полтора месяца… Совсем их замучила.
— Вот это хорошо, вот это я буду потом тоже рассказывать! — жадно слушая, волновалась Наташа. — Ну еще, еще! А когда наши ребята за тобой пришли, что тогда?
— Ну, тут уж все было. И целовались и прощения просили, если что не так… В общем, говорю же я тебе, обыкновенные хорошие люди — народ!.. Я себе так представляю: народ вокруг нас — это как море. Народ за нас, и нам можно держаться и драться с фашистами, мы в народе, как рыба в воде. Выпусти воду, и мы как на сухом месте останемся, мы недели не продержимся, никакие леса не помогут. Думаешь, фашисты такие слабенькие?
— Они, черти, даже очень сильные, — убежденно подтвердила Наташа. — Только ничего им не поможет. Капут ихнее дело, аминь… Ты спать небось хочешь?
— Надо поспать.
— Ладно, спи, хотя ты, наверное, врешь, будешь лежать и про него думать.
— Спать, спать, — настойчиво шепнула Аляна.
Она и вправду заснула почти мгновенно, глубоким, полным тревожных картин и мыслей сном. Среди ночи чутко дремавшая Наташа услышала, что она глухо всхлипывает во сне, и потихоньку погладила ее по плечу, чтоб разбудить, не испугав.
Аляна еще раз всхлипнула, тяжело перевела дыхание, приходя в себя.
— Успокойся, ну, проснулась? Кто тебя напугал? — как ребенка, утешала ее Наташа, продолжая поглаживать.
Аляна нашла ее руку и крепко сжала в своей влажной от слез ладони.
— Сон такой страшный… — немного погодя сказала она и передернула, точно от озноба, плечами. — Будто за нами погоня. Мы в санях мчимся, а кругом лес, все темней, все глуше, и просека все уже делается, никак нам не уйти… А потом это оборвалось, и я вижу: он лежит молча, навзничь, а они над ним низко наклонились и что-то с его лицом делают. Не знаю что, только ужасное… с лицом. И я будто подхожу, а он мне рукой делает знак: отойди, не мешай! Понимаешь, не мешай, а то еще хуже будет… И опять все исчезло, и я будто плачу одна и повторяю: «Я тебя так любила… так любила»… Вот ты разбудила, спасибо…
— Ну, теперь все прошло, все прошло, — успокаивающе говорила Наташа. — А завтра и он вернется, все хорошо будет, и ты будешь счастлива.
Аляна долго молчала, и только по руке, сжимавшей ее руку, Наташа знала, что она не спит.
Потом, еще сильнее стиснув руку подруги, Аляна торопливо зашептала:
— Нет, не будет счастья. Я сама когда-то так думала: вернется домой — вот и счастье. Про себя-то я все время повторяю, как заклинание: «Только бы вернулся, только бы вернулся!», а ведь знаю, что и этого мне мало… Если у тебя за стеной, где-то рядом, мучают человека или плачут голодные дети, — можешь ты целоваться с любимым? А если даже не рядом? Если за сто верст от тебя, в лагерях, в эту минуту люди мучаются и гибнут, и где-то по темным полям тяжело шагают усталые солдаты, и многие падают и уже не встают, хотя дома их тоже ждут и тоже по ночам повторяют: «Только бы вернулся!..» Что ж? Значит, все наше счастье в том, что мы не слышим, как раненые стонут, как плачут голодные? Все счастье, что стенка толстая и нам не слыхать? И, зная все это, я вдруг одна, среди всех мучений, стану счастливая?.. Ну, хватит… Давай спать.
Аляна закрыла глаза и неожиданно быстро стала забываться, сквозь сон повторяя: «Только бы вернулся!.. Только бы вернулся!»
На рассвете этого же дня километрах в двадцати от базы, вокруг березового лесочка, зеленевшего на пригорке, точно островок среди вспаханных полей, возобновилась прерванная вчера с наступлением темноты стрельба.
Тело убитого накануне рабочего-партизана лежало среди белых березок. Лицо было заботливо прикрыто платком, на который упала срезанная пулей, еще не начавшая вянуть березовая веточка. Когда стрельба стихла, было слышно, как неутомимо бурлит родничок, деловито выбегая из земли.
Валигура, бледный и сосредоточенный, сидел, утомленно привалившись к краю ямы, и угрюмо поддерживал правую руку, простреленную в плече.
Пулеметы вдруг замолчали, и только автоматчики продолжали вести издали неприцельный огонь.
Степан осторожно приподнял голову над краем ямы. Отсюда ему видна была далекая опушка, до которой им так и не удалось добраться.
Молодой парень, подрывник из группы Степана, Алексас наблюдал за другой стороной поля.
— Сейчас пойдут, уже галдеть начинают, — сказал он, внимательно вглядываясь.
— С двух сторон разом не пойдут, побоятся своих перестрелять, — заметил Степан, присматриваясь, и добавил — Нет, сперва мои собираются, вот увидишь, сейчас двинутся.
Пуля попала в руку убитого, и ладонь дернулась.
— Сволочи, собаки, дай бог им поганой смерти, — вдруг встрепенувшись, начал ругаться Валигура.
— Сейчас, — сказал Степан.
Пригнувшись, он прошел по краю ямы, выбрался наверх и ползком втащил убитого под прикрытие.
Валигура поправил платок на его лице и снова сел, прислонившись спиной к краю ямы.
Накануне весь день, теряя людей, таща за собой раненых, группа Степана уходила, все еще надеясь добраться до леса. Перед самым наступлением темноты смешанному отряду фашистской жандармерии и полиции удалось их обойти и отрезать.
— Ну, что я говорил? Видишь, мои первыми поднимаются! — сказал Степан.
Однако жандармы не привыкли и не любили ходить в атаку по открытому полю и, попав под огонь, опять залегли. Немного погодя снова начали стрелять пулеметы, и в лесочке дождем посыпались с деревьев сбитые ветки.
Степан даже не обернулся, когда сзади его схватил за плечо Валигура.
— Степа, Степа, ты слушай только!.. Что это?
Степан и сам уже несколько минут вслушивался с возрастающим волнением.
— Похоже, у шоссе гранаты кидают! А? Что это значит?
— Точно, гранаты!.. Эй, гляди, Алексас, гляди, сейчас опять пойдут!
Глава восемнадцатая
Чувство ожидания было неотступным. Засыпая, она ждала, и сон был полон смутного ожидания, а когда просыпалась, все то же чувство ожидания делалось лишь более явственным. Разговаривая с людьми, улыбаясь, отвечая на вопросы, она не переставала ждать и будто прислушивалась к чему-то сквозь посторонний, мешающий шум.
Выбрав удобный момент, она уходила одна по тропинке в ту сторону, откуда, как ей казалось, должна была вернуться группа Степана, и в тишине, где никто не мешал, просиживала по несколько часов на каком-нибудь пеньке, полностью погрузившись в ожидание.
Иногда она улавливала вдалеке звук приближающихся шагов. У нее пересыхало горло, казалось, что от волнения она начинает плохо видеть. Стороной по тропинке проходили партизаны, их шаги затихали. И она опять, затаив дыхание, прислушиваясь к слабому непрерывному шуму леса, ждала.
В один из таких часов она заметила на поляне у самых своих ног маленькую березку и почему-то внимательно стала к ней приглядываться. Деревцо было тоненькое, как прутик, и маленькое, едва по колени человеку. Его и деревом-то не назовешь, — все листики пересчитать можно. Аляна пересчитала их: шестнадцать. Вокруг поляны шелестели в вышине могучие кроны старых берез с белыми стволами и пожелтевшими осенними листьями, а эта стояла, едва возвышаясь над травой, и тоже еле слышно шелестела и шевелила на ветру всеми своими шестнадцатью листиками, которые тоже начали желтеть, как у больших берез.
Улыбаясь от нежности, Аляна глядела на этот тоненький березовый прутик и думала о сыне, о себе самой, о том, что все на свете, даже растения и люди, связаны между собой какой-то общей, единой жизнью, только об этом часто забываешь…
Услышав чьи-то легкие быстрые шаги по твердой, утоптанной тропинке, Аляна даже не обернулась: шаги приближались со стороны базы, откуда пришла она сама.
Хорошо знакомая Аляне девушка, оглядываясь по сторонам, выбежала на поляну. В руке она держала за кончик развевающуюся косынку, слетевшую с головы на бегу.
Увидев Аляну, девушка стала как вкопанная, всплеснула руками не то от возмущения, не то от отчаяния и крикнула:
— Боже мой, а она тут сидит как ни в чем не бывало!
Аляна не успела ни о чем подумать, не успела ни испугаться, ни взволноваться, только поняла, что сейчас случится что-то очень важное: хорошее или плохое.
Она поднялась и спросила:
— Что?
Тяжело дыша после бега, девушка подобрала выскользнувшую из руки косынку и взмахнула ею, точно прогоняя Аляну.
— Иди!.. Сидит и ничего не чует! Скорей!.. Твой там… вернулся.
Ничего больше не спрашивая, Аляна пошла. Она не знала, быстро или медленно идет, а девушка, с удивлением заметив, что она идет очень медленно, придержала шаг и пошла рядом, возбужденно-радостно заглядывая Аляне в лицо.
— Ты что? Обрадовалась?.. — говорила она торопливо, забегая сбоку. — Ты знаешь, как оно было? Мужичок один прибежал ночью. «Беда! Ваших каких-то окружили жандармы с полицаями!» Комиссар, ничего не говоря, сам поднял две роты. Темнотища как в пекле, а они в полном боевом, бегом! Только отдышатся, и комиссар опять командует: «Бегом, марш!» И ребята дают ходу… На рассвете они выскочили на шоссе, прямо где машины у жандармов стояли. Как дали сразу гранатами, бензин хлещет, машины горят. Они про все окружения сразу позабыли!.. Да ты слушаешь или нет?.. Что ты, точно окоченела? Ты хоть не останавливайся!
Услыхав где-то вблизи, за деревьями, голоса, Аляна остановилась, чувствуя, что ей нечем дышать. Но стоять на месте было еще хуже, и она пошла дальше.
На поляне толпились, оживленно разговаривая, партизаны, и среди них она увидела неподвижно стоящего человека в солдатской шинели. Она не узнавала этого человека, но оторвать от него взгляда не могла. Других людей, окружавших его, она как-то совсем не замечала.
Увидев ее, человек неуверенно двинулся навстречу, и так они шли друг к другу, пока почти не столкнулись. Лицо у него было худое, черно-загорелое, небритое, пугающе чужое и все-таки невыразимо родное. Несмело и радостно улыбаясь, он смотрел на нее в упор, медленно поднимая руки. Аляна подошла вплотную. Протянутые к ней руки обняли ее, потом осторожно сжали, и она тоже обняла его своей здоровой рукой за шею. Несколько раз они поцеловали друг друга холодными, сухими губами, ничего не понимая от волнения.
Степан отодвинулся и, покосившись на ее неподвижно висящую вдоль тела левую руку, испуганно спросил:
— Больно?
Аляна отрицательно покачала головой:
— Она у меня почти как мертвая. Не больно…
— Пойдем, ну пойдемте, что ж вы тут среди дороги стали?.. — настойчиво твердил рядом чей-то голос.
Аляна обернулась и увидела Наташу, которая топталась рядом, от нетерпения подскакивая на своем костылике.
Они послушно пошли следом за Наташей, держась за руки, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы мельком взглянуть друг на друга.
То, что произошло, было так необъятно, что они совсем не могли радоваться в эти первые минуты. Они были ошеломлены, почти подавлены, им надо было опомниться, прийти в себя.
Они спустились по ступенькам в землянку, и здесь, в неясном свете маленького окошечка, Аляна вдруг увидела Степана таким, каким помнила его, каким он был прежде, и неожиданно для всех и для самой себя громко, в голос, заплакала, сотрясаясь всем телом от рыданий, низко пригибая голову, чтоб спрятать лицо.