После этого разговора я подумала: не съездить ли мне к ним вместе с Генри. Но я знала мать. Она начнет суетиться вокруг нас, и нам будет неловко.
Вечером я села за письмо отцу. Хотелось написать длинное и теплое письмо, но, заполнив полстраницы общими фразами, я ничего больше не могла придумать и начала извиняться. По дороге на почту я порвала письмо. Оно показалось мне фальшивым. Мне действительно хотелось написать отцу несколько теплых строк, но когда передо мною лежит чистый лист бумаги, в голову ничего путного не приходит. Или я просто не умею писать письма? Я дала себе слово не откладывать поездку к родителям.
Шеф пригласил меня в гости. После совещания он задержал меня в своем кабинете, усадил и предложил сигарету. Он вертел в руках очки и выглядел смущенным. Я подумала, что он смущается, так как речь пойдет о чьей-нибудь жалобе на меня, поэтому ободряюще улыбнулась ему. Помолчав, шеф сказал, что его жена была бы рада, если бы я к ним заглянула. В его голосе была какая-то непонятная ирония. Может быть, в гости действительно звала жена, а он только передавал ее просьбу?
Я поблагодарила шефа. Это было, собственно, все, ради чего он меня задержал. Теперь нам обоим было неловко. Довольно нелепая ситуация. Я не знала, уходить или нет. Наконец, шеф склонился над бумагами, и я встала:
— Большое спасибо за приглашение.
Шеф взглянул на меня и холодновато произнес:
— Словом, если выберете время, милости просим. Хотя, конечно, я знаю, как вы...
Он не закончил фразу.
Возвращаясь в свой кабинет, я думала о шефе. Наверное, он чувствует себя старым и одиноким, боится, что никому не нужен, и поэтому еще больше уходит в работу, замыкается в себе. Впрочем, я недостаточно хорошо знала его, чтобы судить об этом. Но и особенной потребности знакомиться с ним ближе у меня не возникало. С какой стати — переживать его проблемы, тревоги, душевные травмы? Чужие трагедии и судьбы меня не слишком интересуют. Мне хватает своих забот. Я могу прописать таблетки или уколы. Остальное уже не дело медицины. Я не исповедник и утешать не умею. Подбадривать других я считаю самонадеянностью и фальшью. Проблем у меня самой полно. Только и они занимают меня постольку-поскольку. Настоящие проблемы все равно неразрешимы. Их тащишь за собой всю жизнь, они и есть сама жизнь, впрочем и умираем мы от них же. Наши деды говорили: «Гляди страху в глаза, он сам от тебя убежит». Мой жизненный опыт подсказывает иное. Страх убивает человека, и незачем постоянно возвращаться к тому, чего боишься. Другому человеку тем более нельзя помочь. Это не цинизм, скорее наоборот. Например, безнадежного больного мы превращаем иногда в подопытного кролика. Он бы все равно умер, только легче, спокойнее, не тратя силы на несбыточные надежды. В нашем веке любят выискивать то, что вытеснено в бессознательное, чтобы опять вернуть сознанию. К вытесненному в бессознательное относятся как к аномалии и лечат словно болезнь. Теперь известно, что душевная жизнь всегда имеет какие-то изъяны и у каждого где-нибудь нарушено здоровое отношение к самому себе, к своему внутреннему миру. И все действительно чем-то заболели. Возникла своего рода мода на недуги, а медицина стала губительной наукой, ибо она-то и выдумывает болезни. Зачем возвращать сознанию то, что из него вытеснено? Чему это поможет? Ведь вытеснение — это защитная реакция психики, помогающая выжить. Чтобы не погибнуть, живой организм иногда нарочно игнорирует то, что несет ему смертельную угрозу. Это здоровая и естественная реакция. Так стоит ли выкапывать из могил покойников? Они уже все равно не жильцы на этом свете. В конце концов, культура есть результат подобных вытеснений. Совместная жизнь людей стала возможной только благодаря тому, что они подавили в себе некоторые страсти и влечения. Лишь человечество, достойное внимания психиатра, способно жить как сообщество. Подавление природных инстинктов и породило то, что называется цивилизованным человеком.
Сосуществование индивидуумов, видимо, требует, чтобы внутри у них имелась надежная ограда. Душам нужны темницы, куда можно заточить то, что грозит нашей хрупкой человечности. Я каждодневно стараюсь забыть множество событий и впечатлений, в противном случае они мучили бы и оскорбляли меня. Без этой способности я вообще не смогла бы подняться на следующее утро с постели. Нужны стены, отгораживающие нас от хаоса. На нашей тонкой коже достаточно пустяковой царапины, чтобы потекла кровь. Большинство людей не может видеть обнаженного, пульсирующего сердца, им становится дурно. Один вид этой довольно примитивной мышцы вызывает удушье, испарину, рвоту, обморок. А ведь это лишь сгусток плоти и крови, который деликатно скрыт жировыми прослойками и кожей. Ему отведено в нашем сознании чересчур важное место, ибо сердце считается средоточием прекрасного в человеке. Какой бы ужас вызвали шлаки самого нашего дна, если извлечь их наружу? Зачем вытаскивать на свет то, что оскорбляет нас, угрожает нам, против чего мы беспомощны? Радиоактивные отходы индивида опасны бесконечно долго; их радиация страшна, даже в малых дозах, а жить с ними можно лишь в том случае, если их удается зарыть, утопить, схоронить в самых глубоких глубинах. Предать необратимому забвению.
Мы приспособились жить на поверхности. Это ограничение предписано нам разумом и цивилизацией.
(Одна знакомая, тоже врач, рассказала мне историю человека, который заплутал в дебрях собственного подсознания. Человеку было тридцать четыре года, и он вел вполне нормальную половую жизнь. Но, начитавшись психоаналитической литературы и узнав о всевозможных аномалиях, он внезапно начал обнаруживать их у себя самого. Чрезмерное внимание к своей особе и мнительность привели к тому, что у него действительно развился комплекс кастрации. Причем из-за знакомства с психоаналитической литературой этот человек теперь невосприимчив к обычной терапии, так как противопоставил ей свою, доморощенную. Медицинский анекдот.
Другой анекдот. К врачу приходит мужчина и жалуется на импотенцию. Тот отвечает:
— И слава богу. Радуйтесь, что у вас все позади.
Ох, уж эти медицинские анекдоты. С тех пор как я понимаю их подоплеку, мне от них невесело. Это, пожалуй, тоже следствие самоанализа: если понять причину смеха, то смешно уже не будет.
Вообще-то все это для меня не важно. А безразличие — вполне надежная защита.)
Карла передала мне, что звонил Генри. Она сказала ему, что у меня ночная смена, и Генри обещал перезвонить позже.
Неделю назад Генри уехал в Прагу. Его послали знакомиться с тамошними реставрационными работами. Восстанавливался какой-то памятник архитектуры, кажется театр. Генри хотел позвонить из Праги, но прошла неделя, а звонка все не было.
Неожиданно Генри объявился сам. Было часов десять вечера, когда он пришел ко мне на работу. Я сидела в приемном боксе «скорой помощи». Туда как раз заглянул знакомый врач из гинекологического отделения, и мы говорили о наших окладах. Гинеколог рассказал, что у них с женой — деньги у каждого свои. Иногда они дают друг другу взаймы, и долг нужно возвратить точно в срок и, разумеется, полностью. Деньги — табу, святая святых, подлинно интимная сфера. Супружеская постель — это примитив, архаика, современный брак располагает более утонченными формами общения.
Когда Генри вошел, мой коллега поднялся. Я представила их друг другу. Сдержанно улыбаясь, они переглянулись, затем выжидающе посмотрели на меня. Несколько лет тому назад я попыталась бы разрядить напряженную паузу какой-либо банальной фразой, наболтала бы ерунды, а потом злилась бы на себя. И все ради того, чтобы избежать неловких пауз. Теперь это прошло. Я научилась справляться с трудными ситуациями, не унижаясь до глупостей. Мне иногда даже нравится нервная, наэлектризованная тишина, очевидная неловкость, стремительно нарастающее напряжение, когда растет и желание покончить с нелепой паузой, но это тем труднее, чем дольше она тянется.
Генри принялся рассматривать стеклянные шкафы. Мой коллега кашлянул. Он все еще стоял здесь. Пробормотав наконец о делах и о том, что не хочет нам мешать, он облегченно вздохнул, подмигнул мне и вышел. Генри спросил, кто это был, и, не дожидаясь ответа, сказал, что этот человек ему неприятен. Я промолчала.
Генри рассказал о Праге. Он извинился, что не позвонил. В гостинице заказов на междугородние разговоры не принимали, а на почте пришлось бы ждать не меньше двух часов. Глупо ведь, попав на несколько дней в Прагу, часами сидеть на почте, разве нет? Генри приехал ко мне прямо из аэропорта. Я предложила принести кофе или что-нибудь поесть. Он отказался.
До половины двенадцатого дежурство шло спокойно. Медсестра вызывала меня всего два раза, причем ненадолго. С остальным она справлялась сама.
Я лежала на кушетке, Генри сидел рядом и рассказывал. Я прислушивалась скорее к его голосу, чем к словам. Пододвинувшись поближе, Генри начал расстегивать мою блузку. Я велела ему прекратить. Он никак не мог понять почему. Я сказала, чтобы он шел домой — оставаться здесь на ночь ему нельзя. Но Генри не послушался, тем более что назавтра ему не надо было идти на работу.
За несколько минут до полуночи пришли муж и жена. У женщины был невроз сердца. Она уже несколько дней спала сидя. Я сняла электрокардиограмму, сделала обезболивающий укол и объяснила, что причиной невроза обычно бывает затянувшийся стресс. Я деликатно поинтересовалась у женщины, как дела на работе и дома. Но она все-таки разнервничалась. Никаких проблем на работе у нее нет, и все ее очень ценят. У нее прекрасная семья, и ей незачем притворяться больной, чтобы муж уделял ей побольше внимания. И все-таки боли в сердце объясняются каким-то нервным расстройством, сказала я, а женщина покраснела и закричала, что никому не позволит делать из нее психопатку.
— Да я и не делаю, — вздохнула я.
Я дала ей таблеток. Они вряд ли помогут ей, но и не повредят. Женщина заявила, что обратится к другому врачу. Я не возражала. Бессмысленно лечиться у врача, которому не доверяешь. Женщина вышла из кабинета не попрощавшись. Ее муж устало поднялся. Похоже, он мало что понял.
— Если вы правы, — произнес он наконец, — то дело плохо. Тогда ей никакой врач не поможет.
Я кивнула. Из коридора послышался визгливый голос женщины. Она звала мужа.
— Да-да, иду! — отозвался он. Подойдя к двери, он остановился и вопросительно посмотрел на меня.
— Ваша жена поправится, если сумеет взять себя в руки. Вероятно, что-то нужно изменить в семье. Наши возможности тут невелики, — сказала я.
— Не знаю, хватит ли у нее сил, — пробормотал он.
Жена снова позвала его. Он подал мне руку, поблагодарил и вышел из кабинета.
Потом пошли «ночлежники». «Скорая помощь» привозила травмированных и пьяных. Они сидели в коридоре: одни ждали своей очереди к врачу, другие — отправки домой. В двух боксах лежали пьяные, беспомощные и окровавленные. Время от времени кто-либо из них начинал шуметь, тогда санитар или медсестра прикрикивали на него. После осмотра и перевязки их отпускали домой или увозили в полицию.
В половине первого полицейские привезли троих мужчин, чтобы мы сделали анализ крови на алкоголь. Один из них грозился, что мы еще о нем услышим. Другой лихорадочно дышал ртом и ужасно волновался. Когда я попросила его засучить рукав, он шепотом пообещал мне пятьсот марок, если я помогу. Так прямо и сказал: смухлюйте там как-нибудь. Я громко велела ему помолчать. Мужчина оглянулся на полицейского, который равнодушно смотрел в нашу сторону, и замолчал. Выходя, он с ненавистью посмотрел на меня.
Я попрощалась с Генри и отослала его домой. Мне не хотелось, чтобы он торчал здесь всю ночь. К тому же теперь было не до него. Мы поцеловались, и я обещала позвонить ему рано утром.
Мне не нравилось, когда Генри смотрел, как я работаю. Он отвлекал меня. Полмесяца назад Генри пробыл на дежурстве всю ночь. Ему было любопытно, и он напросился ко мне. В тот раз я работала с бригадой «скорой помощи». В мои обязанности это не входит, мне и ночных дежурств в поликлинике хватает, но один знакомый попросил отдежурить за него, и я согласилась. В ту ночь нас вызвали на танцы. Случай был серьезный, диспетчерская послала сначала одну бригаду, а потом нашу.
Танцы были устроены в заводской столовой. Машина посигналила, и сторож открыл заводские ворота. Мы заехали во двор и встали рядом с другой машиной «скорой помощи». На втором этаже гремела музыка. Несколько парней глядели на нас из открытых окон и что-то кричали, но музыка заглушала их голоса.
Пострадавшие сидели в гардеробе на первом этаже. Их осматривал врач из первой бригады. Рядом стояли двое полицейских и кучка парней. Пострадавшие тупо смотрели на них. Они были пьяны. В основном травмы оказались пустяковыми. Накладывать скобки было поздно. Я поздоровалась с врачом и спросила, чем могу помочь. Двоих парней посадили в машину, чтобы отвезти в поликлинику. Одному, видимо, сломали переносицу, нужен был рентген. У другого, похоже, были сломаны два пальца. Кого-то перебинтовали, кому-то наклеили пластырь. Работы не так уж много, вторую машину вызывать не стоило. Ребята, толпившиеся вокруг пострадавших, подняли их со стульев и, подталкивая, отвели к воротам.
Генри решил заглянуть наверх. Мы пошли с ним туда по широкой винтовой лестнице. Слева был буфет, где кисло пахло пролитым пивом и горячими сардельками. За стойкой суетился лысый мужчина лет пятидесяти в шортах и грязном распахнутом халате, надетом прямо на голое тело.
Справа три двери вели в танцевальный зал. Мы встали у первой двери и заглянули внутрь. На сцене мелькали разноцветные блики. В самом зале было темно. Музыка грохотала до боли в ушах. Молодежь сидела за длинными столами, уставленными бутылками. Между рядами бродили темные фигуры, спотыкаясь и хватая сидящих за плечи. Посредине двигалось несколько пар. Динамики были направлены прямо на них. Наверное, рев там был совершенно невыносимым.
Привыкнув к полумраку, я увидела, что танцевали только девушки, и за столом они сидели поодиночке. Ребята не обращали на них никакого внимания. Они сидели, тупо уставившись перед собой, и пили. За одним из столов заорали песню, которая вскоре оборвалась — усилители заглушали все.
Когда музыканты ушли на перерыв, послышалась невнятная разноголосица, выкрики, визг. Но заиграл магнитофон, и музыка вновь заглушила все остальные звуки.
Мы вышли из зала. У меня заломило правый висок.
В вестибюле стояли певица и один из музыкантов. Певица была ярко накрашена, ее платье блестело. Среди джинсовой униформы она казалась случайно залетевшей экзотической бабочкой.
— Нравится музыка? — спросила она меня.
— Не знаю, — ответила я. — Слишком уж громко.
— Точно. Но эти ничего другого не хотят, — согласилась певица, кивнув в сторону зала.
— Почему никто не танцует? — поинтересовался Генри.
— Не знаю. Они никогда не танцуют. Приходят просто так, — равнодушие отозвалась певица.
— Зачем же они тогда приходят? — опять спросил Генри.
— Да не знаю я, — засмеялась она и предложила нам красного вина, отхлебнув прямо из бутылки.
Я ответила, что мы на службе, и певица понимающе кивнула.
Ребята, которых мы видели внизу рядом с пострадавшими, поднялись по лестнице. Один из них, на вид лет восемнадцати, подошел к нам.
— Случилось чего? — спросил он и туг же самодовольно ответил себе: — Порядок!
Он подмигнул нам и вошел с друзьями в зал. Мы посмотрели им вслед. Они прошли меж рядов, задевая сидящих, подняли пьяного, свалившегося под стол, вытащили его на лестницу и дали ему пинка. Тот, шатаясь, побежал по ступенькам, но не упал и добрался до гардероба. Парни засмеялись и подошли к нам. Один из них снова подмигнул и сказал:
— Работаем рационально.
Они вернулись в зал.
— Вышибалы, — объяснил музыкант — Без них бы тут вообще черт-те что творилось.
Можно себе представить.
— Да, работка не фонтан, — проговорила певица.
— А чего бы вы хотели? — спросила я.
— Не знаю. Чего-нибудь другого. Хуже всего, что тут нельзя познакомиться с приличным человеком. Все только пьют, а моим ребятам лишь бы подцепить деваху на ночь, больше им ничего не надо.
Музыкант запротестовал.
— Это же правда, — перебила она его. — Да и кто сюда ходит-то?