И зашел Парамот в склад, где завхоз уже спал вечным сном на амбарной книге, а что вечным сном, а не по пьянке, видно было хотя бы потому уже, что глаза завхоза приобрели стеклянный блеск, и серый цвет, и выпуклость, а цвет лица совсем бело-желт стал.
И виднелись в глубине, в амбарном полумраке различные съестные припасы – ящики с тушенкой, сахар, мука, соль, уксус, перец, шоколад, и только водку не мог углядеть Парамот – прятал ее Андрей Степанович так ловко и незаметно, что и сам часто находил не там, где надо.
А Парамоту вдруг сделалось страшно.
И не мертвеца, а того, что его, человека вне места и вне времени, могут засудить за убийство душением из-за водки или по какому другому случаю.
– И как Карла будешь потом тыщи лет тачки катать не за фиг.
И он тогда ушел и в мою палатку пришел, а также просил у меня одеколону, чтоб выпить, но у меня одеколону для него не оказалось, и тогда Парамот намекнул мне, что наш завхоз умер, и я ему полностью поверил, глядя на его физиономию, и пошел взять у маршрутного рабочего Лиды из Иркутска одеколону, а она дала, только не одеколон, а духи «Огни Москвы»… Огни эти я и выдал потрясенному до основ Парамоту.
А сам пошел к складу, где уже началась та странная возня, хлопоты, переговоры, плач и опять хлопоты, которые всегда сопровождают похороны, свадьбу и рождение ребенка – явления жизни самые простые и примитивные.
Дальше нужно было транспортировать труп на базу, для чего и вызвали по рации шофера Степана с машиной «ГАЗ-51», вызвали, заказав привезти заодно и ящик «Москвича» на полевые поминки.
Парамот с духов «Огни Москвы» совершенно и не закосел даже и даже задумчив не стал, зато с необыкновенным проворством стал колотить из пиленых досок гроб, и мысли не допуская, что его приятеля могут повезти в грузовике без тары, как какую-нибудь мясную тушу.
А повариха Ольга Ивановна, которой в настоящее время уже остригли наголо голову и выслали из Якутии за распутное поведение, а куда – неизвестно, она напекла блинов три высокие горки и сварила ведро киселя из концентрата.
И мы подняли кружки в честь завхоза Андрея Степановича, который ничем, ну ничем совершенно не выделялся среди других людей: врал, чем-то мелким всегда гордился, а в Якутию попал в незапамятные времена за анекдоты, а после реабилитации прижился здесь, различными лавчонками заведовал, приворовывал, попивал, нас обсчитывал по рублевке, а то и по красненькой – обычный этот человек лежал вот теперь в некрасивом гробу, который сколотил для него Парамот на все руки бич, в гробу под пихтовыми ветками лежал и не волновался.
А то, что снег к тому времени выпал, так я об этом уже писал, но когда заколачивали гроб – на десять метров мало что можно было различить, потому что новая порция снега с неба поступила – замело, запуржило и хлопья мохнатые и сечка – все вперемешку на землю под косым углом падает.
Степан за рулем – неторопливый вялый человек, а рядом Парамот, как сопровождающий, такую роль исполняя, а в кузове Андрей Степанович – в надежном ящике.
Загудел мотор, захлопал, заурчал, и желтые горизонтальные секторы света от фар вобрали в себя снежинки и медленно задвигались параллельно земле.
Так вот. Горы крутые в Якутии. Ветер с них дует все вниз. Едут. Парамот, плачем заливаясь, рассказывает равнодушному Степану про достоинства Андрея Степановича.
– Понял, – уныло отвечает Степан, которому все равно, бара-бир, которого ничем не удивишь, который знает и понимает все, что творится вокруг, и в чем он ни малейшего участия даже мыслью принимать не хочет. А Парамот – тот другой, впрочем, это я уже повторяюсь, ведь вы уже достаточно хорошо его знаете.
И был у них на пути полуответственный подъем, и машина его еле взяла. Казалось, что не едет она, а на месте стоит – вот до чего крут подъем был.
И они наверху заглушили мотор, выпили немного водки, а потом глядят, а гроб-то и исчез, выпал, что ли, из-за крутизны.
И они тогда, матерясь, пошли вниз по метели и нашли гроб среди вихрей снежных – аж по другую сторону ручья.
И поперли они его в гору, гроб, употели, а когда закинули в кузов его и Парамот стал смотреть на него, то в глазах у него, все увеличиваясь, и больше и крупнее стала отражаться желтая луна.
– Э-ей, Степа, а гроб-то это что-то вроде как бы не наш, – обмирая сказал Парамот.
Сплюнул Степа и потащил Парамота в кабину, а Парамот стал вырываться, рвать ворот и дико кричать под лунным светом, освещающим белую некрасивую землю.
…………………………………………………………………..
И казалось, что слышно в метели, как скрипит и стучит тот громадный и безжизненный механизм, которым управляется земля: у-ухи, э-эхи, тук-тук-тук, у-ухи, э-эхи.
Ноябрь 1967 г.
Алдан – Красноярск
Р.S. Когда меня раньше спрашивали, из жизни или из головы написан тот или иной рассказ, я, как любой другой советский человек, перед начальством темнил. Дескать, не помню. Да все я прекрасно помню даже сейчас! Этот рассказ был написан в поселке Томмот, что на Алдане, где я проходил геологическую практику в качестве техника-геолога. И практически все его персонажи, равно как и сюжетные коллизии, списаны с натуры. Если хотите, можете считать этот рассказ очерком. Опять же – нравов.
Сергей Есенин – великий русский поэт, закончивший жизнь самоубийством на почве советской власти и алкоголизма. При послевоенном коммунизме был властями запрещен, однако к моменту написания этого рассказа вновь стал национальной гордостью, так что похожесть на него какого-то бродяги воспринималась надутыми рецензентами как кощунство и глумление «над всем, что нам дорого». Еще была хорошая фраза: «Знаете, есть вещи, над которыми нельзя смеяться». А по мне так таких вещей нет, «все мы, все мы в этом мире тленны», без исключения.
Рукопись, состоящая из одного стихотворения
Однажды на улице Засухина решили снести и разрушить все старые деревянные дома, чтобы на их месте построить лабораторное здание Политехнического института.
Для этого приехали трое рабочих и выкопали восьмиметровый шурф – узкий и длинный, а когда выкопали, то явился некто из ИТР и, слазив в шурф, вылез оттуда с образцами песков и глин, составляющих разрез четвертичных отложений этой местности.
Столпившиеся к этому времени у копающегося шурфа окрестные жители стали робко теребить ИТР за рукав, пытаясь узнать результаты исследования, а некоторые даже зазывали его в дом, обещая напоить водкой и угостить мясом.
Но он оказался циничным, гордым и желчным человеком, показал собравшейся публике шиш и уехал, сопровождаемый плохими взглядами, на машине «ГАЗ-51», посадив и рабочих в машину, а сам сев за руль.
И не сразу на следующий день, а эдак денька через два, через неделю на улице Засухина появился еще один какой-то начальник, но уже не горный инженер, а исполнитель.
Он переписал всех жильцов в книжку и сказал, что снос и разрушение домов действительно состоится и на месте их деревянного убожества будет сиять стеклами новый лабораторный корпус Политехнического института, а сами они получат равноценную благоустроенную жилплощадь из расчета 9 квадратных метров на человека в новом экспериментальном северо-восточном районе – с ваннами, с унитазами, чего они отродясь не видали.
Выслушав это известие, многие заплакали, потому что им было жаль старых своих гнезд, а многие стали кричать от радости, потому что хотели скорее иметь ванну, унитаз, горячую воду и не ходить за водой на колонку, которая до того иногда зимой обледеневала, что ее приходилось обливать бензином и жечь. Некоторые заплакали, некоторые засмеялись, но записаны были на бумажку исполнителя, человека, прибывшего оттуда, где решают, что сносить, а что строить, все поголовно.
Ну и что – записанные, они вскоре действительно получили новые квартиры в новом микрорайоне. Конечно, было много и недовольства, были и неурядицы. Некоторым дали не тот этаж, что они хотели, некоторых не устраивала жилплощадь – мало казалось после своей, объемистой, а нашлись и такие, что вообще озлобились – дескать, ездить, тащиться из этого самого микрорайона чрезвычайно далеко до мест, где они привыкли действовать – до работы, до рынка, до аптеки, до кино.
Но все переселенцы без исключения были рады горячей воде, и в особенности – газу. Газ они поджигали и так и сяк, и большим языком и малым, и пустили бы, наверное, дом на воздух, если б не ходил каждый день по новым квартирам, по новым людям, инспектор горгаза и не учил, как нужно с газом правильно обращаться. То есть в общем итоге все все-таки довольны остались.
И разговор, а вернее не разговор, а рассказ, пойдет далее о том, как поступили жильцы с принадлежавшей им много лет деревянной недвижимой собственностью, собственностью, которой они, переехав на государственные квартиры квартиросъемщиками, отнюдь не лишились.
Распорядились жильцы этой собственностью совершенно по-разному.
Одни просто бросили все. Плюнули – и все. Дескать, черт с ним, с домом.
Другие продали дома на дрова, по дешевке.
Третьи же, которым повезло более всех, продали дома, как дома, за настоящие деньги.
Покупали общественные организации – например, колхозы, чтобы, привезя бревна в деревню, устроить там магазин. Покупали и отдельные граждане, чтобы, перетащив бревна за город и собрав их, иметь по дешевке дачу.
Все в общем как-то распорядились своими домами и получили от этого деньги, кто больше, кто меньше, по-разному. Промахнулся лишь один Васька Харабаров, что выглядит очень странно, если учесть, что Василий пять лет сидел в тюрьме за какие-то дела, все знал и ничего не боялся.
Он и крутился, он и вертелся – все хотел, чтобы как получше. Ему когда на дрова предлагали продать, то он не согласился, и это, конечно, с одной стороны правильно.
Но вот зачем он отказался, когда артель «8-е Марта» хотела брать его пятистенку под медпункт – это непонятно.
Крутился, вертелся да и довертелся-докрутился, что больше предложений не поступало, а дома на днях должны уже были сносить.
Но недаром Василий имел столкновения с Законом и столь долгое отсутствие от родных мест. Выход из затруднительного положения нашел и притом – блестящий.
Там у одних во времянке жили два молодых специалиста. Они приехали из Москвы, но положенной им как молодым специалистам квартиры не получили. Не получили они и оклада в 150 рублей плюс 20 % надбавок, о котором мечтали все долгие студенческие годы, кушая маргарин. А получили они оклад 100 рублей плюс 20 % надбавок, а также город, куда они прибыли, им не нравился из-за своей промышленной копоти, патриархального уклада жизни и якобы свирепого сибирского хамства жителей.
Их тянуло в Москву. Им зачем-то хотелось опять в институт, хотелось сидеть в университетском садике на Манежной, ныне 50 лет Октября площади, хотелось в шашлычную «Казбек» у Никитских ворот, хотелось в кино «Метрополь», хотелось даже в библиотеку имени Ленина, куда они вообще-то ходили крайне редко.
Им-то Василий и предложил купить его строение.
А когда они вежливо отказались, заявив, что денег у них таких нет, чтобы покупать дома, то он и их посвятил в свой план.
Он им сказал, что возьмет лишь малую толику того, что на самом деле стоит дом, и они оформят купчую, а если они будут иметь купчую, то исполком обязан будет и им выделить квартиру.
И они сначала посмеялись, а потом задумались – а вдруг им не удастся так скоро с места распределения совершить побег, как они думают.
И они заплатили Василию Харабарову почти все деньги, что были у них, и переселились в его пятистенку, ожидая чьего-либо прибытия, чтоб и им дали ордер, чтоб и им переселиться в северо-восточный район, состоящий исключительно из стекла и бетона.
А был вечер, и на руках у них была купчая от нотариуса, что они Харабарову заплатили деньги, и не знали они, что Харабаров и их обманул, и еще одного товарища, которому тоже продал дом, и обманул еще и государство, получив от него квартиру за дважды проданный дом.
Они под вечер пришли на новую собственную жилплощадь, почти ничего с собой не взяли, кроме водки, и устроились, водку попивая и дожидаясь утра, чтобы объявить официальным лицам, что они – домовладельцы и им тоже обязаны дать новую квартиру в новом микрорайоне, где кирпич, где стекло, где бетон. Они были бодры и полны мыслей, они говорили о том и о сем, многое ругали и многое хвалили, и постепенно пьянели, закусывая исключительно луком. И они вышли ночью из духоты, которая образовалась в избе из-за того, что они докрасна натопили бывшую Васькину печку. И увидели – звезд мириады на небе, а на земле – отсутствие света, и дома – одни полуразрушенные бульдозерами, другие целехонькие еще, но мрачные, пустые, черные, а некоторые и не дома, а фундаменты со снятыми домами, полные многолетнего сора и свежего серого, набившегося в фундаменты снега.
– Мне что-то страшно, – сказал один молодой специалист, – я боюсь, что нам не дадут квартиру.
– Это может быть, – подал голос второй специалист, продолжавший смотреть на звезды, – а нам с тобой не один ли фиг?
– Только денег жалко, – подытожил первый, и пьяные молодые специалисты вернулись в купленную по дешевке избу.
И они пили и дальше и больше, и уже видели себя в сияющем новом экспериментальном микрорайоне, и уже они обосновались якобы в этом городе на вечное поселение, обживались в нем, заводили на каждого по семье, становились уважаемыми старожилами города и нянчили внуков, и выступали в качестве почетных пионеров, людей, помнящих наше грозовое время, на пионерских сборах грядущих лет.
И один из них тогда другому говорит:
– А ты знаешь, что у меня рукопись, состоящая из одного стихотворения, посвященная тебе?
– Нет, – ответил другой.
И они встали, и они положили руки на плечи друг другу и стали смотреть друг другу в глаза.
Но тут раздался страшный удар. Дом зашатался, и штукатурка, осыпаясь, стала больно ударять молодых специалистов по голове. И они поспешили выбраться из очага поражения наружу, где бульдозер из СМУ-2 с утра пораньше ворочал дома, увеличивая и создавая площадь новостройки.
При этом они потеряли свой важный и взволнованный вид, а рукопись, состоящая из одного стихотворения, которую один из них этой же ночью пьяный посвятил другому, погибла.
1 февр. 1969 г.
Красноярск
Р.S. А вот этот сюжет, рассказывающий о том, как молодежь в рамках развитого социализма решала квартирный вопрос, мною целиком придуман. А напечатан он был лишь через 10 лет после написания в рукописном альманахе «Метрополь», который в отличие от «одного стихотворения» не погиб, а даже наоборот: был опубликован и переведен в США и других капстранах, за что меня, собственно, и вышибли из Союза советских писателей, куда незадолго перед этим приняли. История теперь уже давняя, теперь уже даже смешно, как пушкинскому малышу, который «обморозил пальчик». А тогда – и в 1979-м, и в 1969-м было немножко печально ощущать, что все мы, видать, так и помрем при социализме. А вообще-то рассказ слабоват: проба пера, так сказать.
Харабаров – такова была фамилия известного тогда почти как Евтушенко поэта. Я ее взял совершенно случайно, однако мне и это на всякий случай поставили в вину.
…на Манежной, ныне 50 лет Октября площади, – теперь эта площадь опять Манежная, и есть слабая надежда, что в этот раз – навсегда.
…положили руки на плечи друг другу и стали смотреть друг другу в глаза, – в дальнейшем один американский славист после опубликования этого рассказа и перевода его на различные языки обнаружил в нем гомосексуальные мотивы. Товарищ не прав, не прав товарищ.
Плешивый мальчик
Я припрятал от жены девять металлических рублей, девять кружочков, напоминающих о металлических зубах тетки, зазевавшейся как-то утром над водопроводным люком, где белая вода все бьет, бьет в трубы, бьет, да никак не может вырваться.
За углом был гастроном, куда привезли вино по восемьдесят четыре копейки пол-литра, очень славное вино – крепостью четырнадцать градусов.