-- Да я не обижаюсь на тебя, дурочка... Ты пойми... Тебе вот нравится жить, а, Людка? Нравится? -- Она это так говорила, как будто о меня сейчас окурки тушит, я ору, а она издевательски так: "Нравится? Нравится?"
Я продолжала смотреть в глубины кофейной темноты.
-- Не нравится, значит. И мне. Знаешь, я думала сперва, что оно только в детстве так будет. Ну, ты мелкая, беззащитная, все тебя обижают, а вырастешь -- и все круто станет.... потом оказалось, что чем старше, тем хуже. А еще обещают всякое -- любовь там, секс, восторг неземной. Не знаю. Где это такого ебаря найти, чтобы жизнь полюбить? Хоть на минуточку! -- Марина скрежетнула зубами.
-- Я думала, тебе нравится. Ты вся такая... крутая...
-- Ага. Потому что с самого начала решила -- буду себе самое лучшее в этом мире добывать. Чтоб почувствовать это самое... удовольствие от жизни. Чтоб хлебнуть так хлебнуть. Чтоб понять, чего тут хорошего. И временами -- на пару секунд что-то мелькало... и гасло к хуям...
-- Может, тебе к психологу обратиться? Таблетки попить...
-- Таблетки пьют, чтоб не было плохо. А мне не плохо. Мне -- не хорошо. Улавливаешь разницу?
-- Да.
-- Мне бы наркотики попробовать, но подсесть боюсь. Ну и мама... жалко ее... хотя это она виновата...
Марина коротко вздохнула, а потом продолжила:
-- Бред, конечно, не верю я в это все, но... Рассказывала она мне. Как-то раз дома, когда я была младенцем еще, она оставила меня в колыбельке, а сама отошла в кухню, обед готовить. А я была неугомонная, плаксивая, спала плохо, каждые полчаса просыпаюсь и реву... Ну вот, а тут что-то тишина... Мать и встревожилась... Входит в комнату и видит: около моей кроватки женщина какая-то, в темное платье одета. На голове -- черный платок. А я сплю тихонько, соплю в две дырки. И эта женщина так спокойненько на руки меня берет... И как будто уносить собралась. Тут мама и опомнилась: откуда вообще эта тетка взялась в нашей запертой квартире? Чего она к ребенку руки тянет? Ну и как крикнула мать на нее! Женщина отступила на шаг от кроватки, посмотрела на маму и только головой покачала -- как мать мне потом сказала: у-ко-риз-нен-но. И отступила -- прямо в стену отступила -- шаг, и ушла в стену... Мать тогда еще громче завопила, я проснулась и тоже в ор, а с кухни дым валит -- там на плите еда сгорела... Болела я после этого, долго болела -- менингит. Но выздоровела, как видишь. Только думаю иной раз: зря.
-- Марин, ну ты что...
-- Ничего, Люд, ничего... Я на самом деле мать люблю. Только и живу, что ради нее. Но не хочу, чтоб мой ребенок жил так же. Понимаешь? Продолжать эту безрадостную цепь нет желания.
-- Ну а вдруг бы ребенок был... другой?
-- Не рисковая я. Знаешь, я ведь думала: просыпаюсь я, а он плачет-кричит, я к нему -- а он не меня, а ее, эту темную, зовет, чтоб пришла, забрала...
Марина взъерошила короткие светлые волосы, потом сдавила пальцами виски:
-- Что-то в голову дало... Выпивка -- вероломная сука, когда хорошо от нее, а когда -- прямо голова раскалывается...
На пальцах у Марины было много золотых колец. И умопомрачительный маникюр.
-- Все иногда ее зовут, -- наконец сказала я.
Марина только отмахнулась:
-- Глупости! По-настоящему зовут только когда такие -- маленькие, неразумные, пока не полюбили никого...
Я молчала.
-- Как только научился говорить "ма-ма" -- все ты здесь, прикован...
-- Но некоторые же... в окошко там сигают, вены режут...
-- Дебилы. Пока родители живы или еще кто, к кому хоть искорка чувства есть, живи, тварь! Тошно тебе, но живи!
У меня зазвонил телефон. Пора уходить.
-- Ты иди, я еще посижу.
Я встала и направилась к двери. У меня было черное пальто и шаль, которую я обмотала вокруг головы -- на улице холодно.
И когда я открывала дверь кафе, на стекле мой взгляд поймал мое отражение: женщина в черном -- и мне показалось -- она смотрела на меня так... укоризненно...
Рыжая глина
После похорон каждый день начинался с вопроса:
-- Не снилась тебе бабушка?
Я качала головой.
-- Не снилась.
Мама смотрела на меня с недоверием и некоторым разочарованием.
-- Мне тоже.
Мама -- мистик. Одно время она читала псалтирь по покойникам, что немало нас сестрой радовало, так как мы на целую ночь оставались одни и могли смотреть телек, ужинать, валяясь на ковре в зале, и ложиться спать глубоко за полночь.
Мама приходила с таких чтений усталая, приносила какие-то вещи -- обычно старушечьи нелепые наряды -- и рассказывала нам что-нибудь необычное.
-- Я читаю, читаю... глаза слипаются... и тут я слышу голос такой над ухом, шелестящий: "Таня!" Я сразу вскинулась и дальше читаю...
-- А покойница-то знала, что тебя Таней зовут? -- спросила сестра.
-- Ну она-то меня при жизни вряд ли знала, конечно, но после смерти-то душенька ее в комнате витала, слышала же, как ко мне обращаются...
-- А чего вообще духи после смерти возле своих тел зависают -- они же духи? Летели бы куда хотели! Все же поинтереснее, чем болтаться в комнатке, полной народа, да еще рыдающего! -- Сестра непонимающе пожала плечами. -- Мертвый -- свободный. Умер -- и забыл всю эту жизнь к чертям собачьим. -- Поймав мамин сердитый взгляд, сестра на секунду стушевалась. -- Ну хорошо... Я грубо сказала, виновата. Но ведь если подумать: мы же не помним, что было до нашего рождения, значит, забываем об этом, когда рождаемся... а если смерть -- это рождение для новой жизни, то было бы логично, если бы, умирая, мы забывали все, что с нами было здесь...
-- Ну что ты говоришь! -- рассердилась мама -- Как будто ничего не помнишь ни про мытарства, ни про ад и рай! Да будет тебе известно, что душа, наоборот, как только умирает, так сразу и вспоминает всю жизнь в подробностях... Да что и говорить -- покойники вообще жутко памятливые! Рассказывала мне одна знакомая, тоже вот, читала псалтирь по покойникам... Умерла одна девушка молоденькая, от какой-то страшной болезни, вроде рака. Уже перед самой смертью попросила она схоронить ее в любимом платье. Ну, понятное дело, волю покойницы исполнили. Ночью чтица сидела с псалтырью, как вдруг видит: покойница привстала, открыла глаза, оглядела и ощупала себя, убедилась, значит, что похоронена в том самом платье, и вновь легла в гроб...
-- И спасибо не сказала! -- ехидно бросила сестра.
-- Ну, если б с ней покойница заговорила, эта тетка вряд ли б читать псалтырь продолжила, -- заметила я. -- У нее бы дар речи тут же отшибло. Только приврала твоя знакомая, мам. Я об этой истории в книжке читала. Все то же самое: девушка, платье, чтица...
-- А я ей доверяю!.. -- вспыхнула мама. -- И если рассуждать логически: разве только одна-единственная девушка настолько озабочена своим внешним видом, что даже в гробу хочет хорошо выглядеть? Почему бы и не повториться истории, а?
-- И то верно. -- Сестра покачала головой. -- Раз живые ведут себя как инкубаторские, почему бы покойникам не повторять друг за другом?
Несмотря на свою непреложную веру в то, что надо во всем следовать воле усопшего, с похоронами бабушки мама прокололась по полной программе. Бабушка хотела, чтоб ее похоронили в деревне, там, где лежат ее родители. Но ничего не вышло: то кладбище уже закрыли, то есть, может, и открыли бы за какую взятку, но мы так растерялись и запутались с этими похоронами, что упустили все возможности. Похоронили нашу ба на обычном городском кладбище, в бледной песчаной почве, поставили металлический крест, крашенный черной краской, повязали на него полотенце вышитое, воткнули пару искусственных ядовито-розовых цветочков. И все.
Мама все ждала, когда бабушка явится ей во сне -- грозная, взбешенная, и спросит: "Вы где меня зарыли, гады?"
Но бабушка не приходила. Прошел год, я переехала в другой город. И вот однажды бабушка все-таки явилась. Мне приснилось, будто я сижу в старой бабушкиной квартире и вдруг вижу: входит она, такая же, какой была в последние годы жизни, сгорбленная, и начинает ходить по квартире. В руке у нее внезапно -- тряпка, которой она вытирает пяль с серванта, комода и прочей мебели. И статуэтки аккуратно переставляет.
Только ноги у нее грязные-грязные. Прямо все покрыты какой-то жирной, рыжей грязью, которая оставляет следы на ковре.
-- Бабушка! -- кричу я ей. -- Что ты здесь делаешь? Ты же умерла!
-- Знаю, знаю! -- бурчит бабушка себе под нос. -- Я не надолго, только прибраться! Ишь какую грязь развели!
"Надо вымыть ей ноги..." -- подумала я и проснулась.
Потянулась к телефону, набираю маму:
-- Бабушка приходила.
-- И что?
-- Вы бы прибрались в ее квартире...
Мама вздохнула:
-- Ну, это ничего страшного... Больше ничего не говорила, не ругалась?
-- Нет, в порядке все.
-- Ну слава богу...
Решила я и с сестрой посоветоваться.
-- Слушай, я вот одного не могу понять: она из ада или из рая пришла? В аду, говорят, страшный жар. Или жуткий холод. Но не грязь же! Но и в раю грязи быть вроде как не комильфо... Это чистилище какое, что ли?
-- Чистилище -- это баня! Ты подумай логически, как наша мать говорит... где ты видела такую грязь? Ты как сказала мне "рыжая грязь" -- я все поняла тут же!
И тут перед моими глазами вспыхнуло видение -- мы с бабушкой собираем грибы в лесу, начинается дождь, мы выбираемся из лесу, выходим на грунтовую дорогу... Пока мы добрались до дому, наши ноги отяжелели от грязи...
Рыжая, тяжелая грязь...
-- Она сама нашла дорогу туда, в деревню?
-- Ага, вылезла из могилы и пошла. Как зомби.
-- Ну тебя!
Сестра ржет.
Я закрываю глаза и произношу молитву: самую странную за всю мою жизнь (и вообще первую за последние несколько лет): "Дорогой Господи, пошли, пожалуйста, калоши нашей бабушке! У нее были любимые, старые, лежали всегда на крыльце, грелись на солнышке... можешь послать и новые, бабушка будет не в обиде, ты же знаешь, она не привередливая..."
Но для подстраховки через полгода мама купила галоши и договорилась, чтобы их положили в гроб какому-то помершему как раз вовремя дедку, бабушкиному знакомому. Народная примета гласит: он передаст.
За окном
Вид из окна отвратительный: глухая стена, возле нее -- мусорные баки.
Как можно было снять комнату в таком депрессивном месте?
-- Задерни шторы!
Я послушалась.
-- Да, действительно смотреть тут не на что. Хотя если бомжи роются в баках, то порой можно наблюдать забавные сценки...
-- Не говори глупостей!
Он положил руки мне на плечи.
-- Я глупая?
-- Нет. У меня никогда не было глупых женщин. -- Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась. -- Почему ты волнуешься?
-- Не знаю.
Он сам задернул шторы.
-- Чай? Кофе? Коньяк?
-- Кофе с коньяком.
Я села на кровать. Но окно, теперь зашторенное (шторы золотисто-желтые, тени так красиво лежат в желобках-складках), продолжало притягивать взгляд, как занавес театре. Казалось, главное должно было произойти за ним. Хотя, конечно, все самое главное должно было произойти здесь. Да, вот здесь.
Провожу рукой по покрывалу на кровати. Бархатистое.
Он приносит кофе.
-- Нравится?
Не очень понимаю, к чему относится его вопрос, но киваю. Не слишком-то много в моей жизни таких встреч, то есть, если быть честной, это вообще первая. Я не знаю, нравится мне или нет. Он не мерзкий -- вот пока и все впечатления.
-- Я бы не смогла тут жить...
-- Почему?
-- Как-то тесновато. Потолок низкий. И вид из окна мерзкий.
Я хотела, чтоб он понял: я не претендую на то, чтоб остаться.
-- Любишь смотреть в окно? -- Какой-то вызов в голосе.
-- Да. -- Я пожала плечами. -- Все любят. Наверное.
-- Я не люблю.
-- Скучно?
-- Конечно. Одно и то же.
Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я встала и сказала:
-- Хочу домой. Прости. Я вызову такси.
Он посмотрел на меня не отрываясь несколько секунд, а потом бросил:
-- Если не хочешь, ничего не будет. Просто будем пить кофе с коньяком и говорить всю ночь. Или просто... пить коньяк? Говорить по душам?
-- У нас не очень-то получается...
-- Все получится.
Мы молча сидели несколько минут. Потом он начал
-- Я люблю хороший коньяк. Позднюю осень еще люблю. Девушек курносеньких... -- Он дотронулся до кончика моего носа. -- А не люблю... окна. Мне было лет пять или шесть, я играл один в большой комнате. Окно было не зашторено -- мы жили на пятнадцатом этаже. Мама никогда не задергивала занавесок -- наш дом самый высокий в округе, ничто не загораживало неба, всегда в окне одно небо... тогда мамы дома не было, только бабушка... она возилась в другой комнате, а я катал машинки по ковру. И вдруг поднял взгляд и вижу... во всю ширину и высоту окна -- огромное лицо. Я не понял, мужское оно или женское... просто взрослое лицо... Я зажмурился. И закричал. Прибежала бабушка: "Что с тобой? Что с тобой?" Я ей все рассказал. Она только головой покачала... сказала: "Оно-то всех видит, в том нет беды... а вот что ты его увидел -- плохо, плохо..."
-- Страшно как...
-- Да нет, это-то не страшно... Просто родители потом погибли. На машине разбились. Вроде связи нет, а знаешь...
-- Да уж...
-- Ты славная. Я тебе совсем не нравлюсь?
-- Нравишься. Просто я... не могу. -- Я несколько секунд молча гладила ладонью покрывало. -- А это лицо, как ты сказал... Я как будто тоже вижу... иногда -- по телеку, иногда -- в чужих глазах, иногда -- в зеркале. Почему оно такое... безликое, а?
-- Должно всем подходить. Универсально. Бисексуально. Каждого отымеет. Прости. Так будешь коньяк?
Я кивнула. Сегодня я с ним останусь. Не так уж важно, врет он или нет. Иногда достаточно и того, чтобы чья-то выдумка соприкасалась с твоей правдой.
За окнами, как всегда, стояло оно -- огромное, видимое только тем, с кем оно случается.
Крылья халатов
Ярко помню этот вечер. Ранняя осень, еще тепло.
Пахтусова пришла на встречу с цветком из воздушных шариков.
-- Вот, блять, вручили! А я, дура, взяла!
В кожаном плаще нараспашку, тяжеленных берцах, драных джинсах и черной майке -- и с шариком в руках она действительно смотрелась нелепо.
-- Иду такая, а ко мне девчонка подходит, возьмите, говорит, шарик, за пожертвование в фонд борьбы с лейкозом. Ну я ей сотку дала и взяла шарик. Не могла, дура такая, просто деньги дать, на кой мне этот шарик вообще сдался? Хошь шарик? -- Она протянула его мне, я взяла.
-- Вот и отлично.
Пахтусова шлепнулась на лавку.
-- Устала. Я закурю?
Никто не стал возражать.
Наша компашка собиралась на лавочке возле моего подъезда каждую пятницу.
-- Чего смурные все такие? -- Пахтусова не любила тишины.
-- Да у меня маму на операцию кладут, -- тихо сказала я. -- Щитовидку будут удалять.
-- Хреново. -- Пахтусова затянулась, выпустила дым, а потом бросила: -- Но не смертельно. Если вовремя, то не смертельно. Верь в лучшее, Людок.
-- Да я стараюсь.
-- Я вот в свое время не старалась.
Мама Пахтусовой умерла три года назад. Я не очень хотела говорить ей о том, что моя ложится в больницу, не хотелось напоминать о ее горе, но как-то не вышло сохранить хорошую мину при плохой игре, извини, подруга.
-- Да чего ты... -- Юрик, наш тихоня, отставил свое пиво. -- Не старалась она... Как могла, так и старалась.
-- Ага... бухала с вами день и ночь... страшно мне было... -- Пахтусова махнула рукой. -- Дело прошлое.
-- Я сегодня ночью так испугалась, -- решила я перетащить разговор из прошлого в настоящее. -- Просыпаюсь, открываю глаза и вижу черный силуэт в дверном проеме. "Вот и смерть к нам пришла", -- думаю. Зажмурилась и давай молиться. Господи, пусть она меня заберет, пусть меня, не маму. Мама сестре нужнее, сестра маленькая еще, короче, молюсь, молюсь, меня уже и пот прошиб от напряга... в конце концов думаю: пора. Пора взглянуть в глаза смерти. Собралась с духом, открываю глаза... Силуэт на месте, но... тут-то я понимаю, что это -- мой халат, который я сама повесила на дверь, когда спать ложилась!