Юрик прыснул. Пахтусова как-то криво улыбнулась.
-- Надо же... Как бывает... -- Она вздохнула. -- У меня иначе получилось. Меня ведь рядом не было, когда мама умерла. Она ведь в больнице... думали, она дольше протянет, так бы выписали домой... а она...в общем, я пришла тогда домой, что-то по дому поделала, и надо было мне в ее комнату заглянуть... а халат ее на двери висел... ну как она оставила, когда уходила, была у нее такая же, как у Людки, привычка -- халат на дверь вешать... И вот дверь толкнула, а халат возьми и соскользни... И так, знаешь, странно упал... прямо на меня... и рукава... как будто меня обняли... и еще запах этот... мамин... вот правда было такое чувство, что это она меня обняла... А потом мне позвонили, сказали, что она всё... где-то в это самое время... я даже думаю: может, это она попрощаться приходила?
Я ревела.
-- Ну что ты, Люд, ну что ты... Ну, правда, хватит...
Юрик вздохнул:
-- Бабы...
-- Это у тебя просто все живы, -- бросила ему Пахтусова. -- Ну-ну, Люд, не надо, а то я тоже сейчас...
-- Я схожу за пивом еще. -- Юрик поднялся. -- Не обижайтесь. Я тупо не люблю слез.
-- Да ладно. Иди уже. -- Пахтусова только махнула рукой.
Я уткнулась в ее кожаное плечо, а она мне говорила и говорила про то, что надо верить, обязательно надо верить, что она вот верит: мама ее простила. Если даже мертвые прощают, то нет ничего невозможного, просто надо верить...
Потом пришли другие ребята и все говорили мне то же самое, мы пили, шутили, а в руках у меня был цветок из шариков, такой неуместный и такой обнадеживающий.
Прошло уже два года. Маме сделали операцию, пьет гормоны, все хорошо.
Юрик написал очень смешной рассказ под названием "Свитер-душитель", мы поняли намек и слегка его отмузили, а так все компания по-прежнему собирается на лавочке, пока не наступают холода и не приходится прятаться в подъезд.
Вниз-вверх
Конечно, хорошо работать по призванию. Но в наше время не то что по призванию -- по специальности работают единицы.
Вот охранник Гусев, к примеру, по образованию журналист. Да-да, тот самый Гусев, который сильно заикается еще. Такой высокий мужчина, с залысинами, в очках.
С ним историй приключилась ой-ой.
Не слышали? Да ладно!
Хотя это хорошо, что не слышали: я вам расскажу так, как я сама эту историю представляю. А то неизвестно, как бы ее кто другой рассказал. Есть же люди, которым совершенно нельзя доверять истории: все переврут, а под конец еще и какую свою мораль привяжут -- хлебом не корми, а дай народ жизни поучить.
Короче, Гусев после вуза пошел работать журналистом в газету. Его там гоняли -- мама не горюй! Снег выпал: Гусев, поди узнай, что народ думает о снеге. Президента выбрали: Гусев, поди узнай, что народ думает о президенте. Конец света предсказали: Гусев, поди, узнай, что народ думает о конце свете. А народ одно твердит: летом -- жарко, зимой -- холодно, у власти жлобы, денег нет. Но Гусев был старателен, да и с людьми ладил неплохо, по крайней мере хамить ему никто не пытался, так как росту он, как вы помните, высокого, и вид у него внушительный. В общем, как-то раз послали его не народ опрашивать, а взять интервью у местной знаменитости. Отправили Гусева к самому писателю Н., который когда-то прославил наш город своим романом "Вечное падение". Роман этот писатель создал уже давно и с тех пор выступал лишь с небольшими рассказами и эссе, которые с охотой печатали журналы. Однако все знали, что Н. над чем-то работает, вот Гусеву и поручили узнать -- над чем.
Писатель жил в центре города, окна его дома выходили в тихий дворик, где деревья давали густую тень, детишки громыхали ржавыми качелями, а старушки кормили полчища бродячих котов, которыми благоухало на лестничной клетке.
Квартира писателя напоминала музей -- всякие старинные предметы вокруг, на стенах картины, фотографии девятнадцативечные, где все такие из себя дамы, а рядом кавалеры с подкрученными усами.
Говорили они недолго.
Писатель больше жаловался на здоровье да на то, что сейчас все стало каким-то другим, не таким, как раньше. Вот он пишет, пишет новую книгу и все пытается понять: какой он, сегодняшний читатель, как написать так, чтоб донести до него свою мысль?
-- Боитесь оказаться непонятым? -- спросил Гусев.
Писатель только махнул рукой:
-- Чего уж! На понимание и не надеюсь... Боюсь умереть прежде, чем закончу...
-- А если в двух словах, то какова главная мысль вашего романа?
-- В двух словах? Жизнь бессмысленна.
-- То есть вы боитесь умереть прежде, чем закончите роман о том, что жизнь бессмысленна?
Писатель улыбнулся.
-- Все верно. Подумайте об этом на досуге.
"Выпроваживает", -- подумал Гусев и поэтому попрощался и ушел, немного обидевшись.
В дверях он бросил последний взгляд на писателя. Крепкий старикан, только ссутулился сильно да кашляет то и дело. Вон и горло шарфом замотано. Хотя шарф, может, это стильный аксессуар, кто их, писателей, разберет...
Гусев начал спускаться по лестнице, раздумывая о том, надо ли описывать ее в статье. Ничего особенного в лестнице не было, поэтому он решил ее не упоминать. (Гусев старался писать так, чтоб каждая деталь несла смысл. Вообще втайне он мечтал написать роман, но, конечно же, не о бессмысленности жизни, а о ее смысле.) Перебравшись на серьезную тему смысла и лестниц, Гусев вышел из подъезда -- сделал несколько шагов и... дикий вопль пронзил его мозг, как будто в ухо воткнули вязальную спицу. Звук шел откуда-то сверху: Гусев задрал голову и увидел, как к нему стремительно летит человек, размахивая в воздухе руками и ногами. Секунда -- и Гусев не поверил своим глазам -- человек так же стремительно полетел вверх, а потом снова вниз... а потом вверх... словно кто-то огромный привязал к нему резинку и играл с ним как с мячиком... Гусев отчетливо разглядел его серые брюки, белую рубашку и развевающийся красный шарф на шее... Перепуганный журналист пулей влетел в подъезд и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, добежал до квартиры писателя и забарабанил в дверь, забыв про звонок.
-- Т-т-там... ч-ч-человек...в-в-в-ерх... в-в-в-низ... -- начал он, когда дверь открылась.
Писатель тонко улыбнулся.
-- И вы? И вы видели его?
Гусев усиленно закивал.
-- Проходите.
Когда Гусев немного пришел в себя, писатель сказал:
-- Это наша местная достопримечательность. Передумавший самоубийца. Выбросился из окна, да в полете передумал.
-- Т-т-то есть к-как?
-- Да так. Летел, да передумал. Упал, конечно, разбился, а вот дух его с тех пор так и болтается тут постоянно. Как будто вечно обречен передумывать.
-- И м-м-ногие его в-в-видели?
-- Многие. Я вот не видел, хотя всю жизнь тут живу. Обидно даже. У нас уже примета сложилась: кто Передумавшего увидит, тот непременно что-то передумает делать из того, что собирался...
-- А в-второй р-р-аз...
-- Второй раз вы его не увидите... По крайней мере я ни разу не слышал, чтобы кто-то видел его дважды.
Гусев облегченно вздохнул. Пора было прощаться и уходить.
Когда он уже отошел от подъезда шагов эдак на двадцать, то вдруг услышал:
-- Постойте!
В одно из окон выглядывал человек. Ветер развевал его красный шарф.
Гусев припустил бегом.
-- Постойте, -- кричал в окно писатель, -- погодите, вы забыли свой блокнот!
Но Гусев уносил ноги подальше от проклятого дома.
Журналистику он бросил, устроился работать охранником, а о писателе, если его кто-то спрашивал, всегда отзывался так:
-- Т-т-варь лживая!
Писатель Н. по-прежнему пишет эссе и рассказы и так и не окончил свой роман. Уже никто и не верит, что закончит когда-нибудь. Да и его первый роман народ уже стал подзабывать. Ведь несусветная чушь -- "Вечное падение". Если падение вечное, то это уже никакое не падение -- а полет.
Да, по призванию я философ, а что сижу за кассой -- ну так это игра случая...
Потусторонний пендель
Приятель был у меня Паша-гей. Он рассказывал, что у него домовой был добрый, ласковый, бывает, проснется маленький Паша -- а рядом спит что-то мохнатое, теплое, вроде кошки. Паша погладит его -- а оно глазками красными блеснет и исчезнет. Паша домового не боялся, боялся только своего бати, который бил его страшно -- да не за ориентацию, тогда еще вообще ничего с этим делом в Пашиной жизни ясно не было, а за то, что бедный Паша часто по ночам писался. Как будто побоями лечат энурез! Ну да что этому бычью объяснять...
И у нас домовой есть, это точно, только он вид имеет не кошачий, а... не знаю какой, но ноги у него явно человеческие, по крайней мере пендели прописывать он умеет.
Как-то раз, лет в шесть, поругалась я с родителями. То ли мультика меня лишили, то ли сладкого...
В общем, разбушевалась я не на шутку.
Отец ко мне подход знал, сказал:
-- Милка, реветь много будешь -- чертенком станешь. Смотри-ка: у тебя уже рожки пробиваются!
-- Где?
-- Да вот! -- Отец принялся ощупывать мою голову. -- Так и есть: два холмика, точно рожки режутся. Когда зубки резались, ты нам спать не давала, а теперь вот рожки...
-- Я не хочу рожек! -- закричала я и бросилась к зеркалу. -- Я их отпилю!
-- Больно будет! -- уверенно заявил папа. -- Это же как палец отпилить! Хочешь, проверим?
-- Нет! Не надо! -- Я долго и старательно изучала свое отражение в зеркале и ощупывала голову.
"Не хочу быть чертенком, -- думала я. -- Уж лучше стать кем-то побольше, покрасивее, например, драконом... Дыхну огнем -- и спалю маму с папой. Зачем они мне, когда я -- дракон? Оставлю только бабушку, она добрая".
Решив так, я принялась раздумывать о том, как стать драконом.
Дальнейший ход моих мыслей сейчас мне совершенно неведом, но додумалась я до странного: запершись в ванной, я принялась готовить волшебное зелье. Суть этого приготовления заключалась в том, что я просто смешивала в старой эмалированной чашке -- в нее мы набирали воду для полоскания рта -- все имеющиеся в ванной жидкости, включая те, что стояли на полочке за шторкой, то есть использовались отцом в сугубо хозяйственных целях. Получившаяся жидкость имела черный цвет и совершенно крышесносный по отвратительности запах. Но я была не из пугливых -- к тому же закалена рыбьим жиром -- да и стать драконом мне ужасно хотелось, я уже представляла, какой у меня будет длинный гребенчатый хвост и мощные крылья такого отливающего золотом зеленого цвета, какой бывает спинка у жуков.
В общем, я поднесла кружку к губам...
Однако сделать хоть один глоток мне было не суждено -- какая-то сила вдруг дала мне, извините, смачного подсрачника. От удара я не устояла на ногах и упала -- прямо лицом на ванну. Падение вышло болезненное -- я разбила губу, драгоценный эликсир расплескался по полу, а на эмалированной кружке появилась выбоина.
Девочки-дракона не получилось.
Конечно, родители ничего не узнали про мое чудо-зелье и просто решили, что я поскользнулась на кафельном полу.
Потом домовой проявил себя тем, что как-то пребольно дал под ребро бабушке, когда она смотрела телевизор, забыв про варящийся на кухне суп.
После смерти бабушки, когда отец стал жить один, у него самого вдруг прорезались рожки. И вовсе не в том похабном смысле, о котором вы сейчас подумали. А в другом -- самом настоящем чертячьем. Отец начал сильно пить. И не драконье зелье, а обычную водку (хотя...).
Мы приходили к нему, прибирались в квартире -- и пытались прибраться в его голове.
И вот как-то раз, когда мы с мамой хором произносили речь о вреде алкоголя, отец не выдержал. Он топнул ногой и рявкнул что-то вроде:
-- Пил, пью и буду пить!
Был он так суров, что мы с мамой решили уносить ноги и бросились к выходной двери.
Туп, туп, туп -- отец проследовал за нами. И вдруг -- бабах! -- он растянулся в коридоре во весь рост. Коридор у нас не такой уж длинный, так что отец упал практически нам под ноги. Пришлось помогать ему подняться. Что за наваждение! Отец был трезв и даже не с похмелья, а споткнуться в коридоре было не обо что -- там даже дорожки не лежало (а смысл класть в коридоре дорожку, когда там все время топчутся в обуви?).
-- Подножка! Чертов домовой поставил подножку! -- кричал отец.
-- Какому домовому понравится хозяин-алкаш! -- ухватились мы за поданную идею, но отец только рукой махнул.
Так мы и ушли от него.
Через несколько месяцев он снова упал в квартире -- даже стекло в серванте разбил. Руку поранил сильно. На ковре с тех пор кровавое пятно -- как в "Кентрвильском привидении". Только пятно мы даже не пытаемся свести. Толку-то!
Мы давно уже в ту квартиру не ходим. Пусть домовой, если хочет, дальше рукоприкладством отца уму-разуму учит -- а мы руки умыли.
У Паши-гея отец тоже один сейчас живет. Кошковидный домовой ему не показывается, тихарится где-то. Сам Пашка за границу уехал и мамку перевез.
Пусть живут с домовыми, эти папашки-черти, раз с людьми не умеют.
Тихо в аду
Иногда идешь по улице -- и входишь в тяжелое, душное облако чужого беспокойства, или вляпываешься в вонючую кучку мелкого страха, или поскальзываешься на небрежно брошенном изумлении -- "а-а-х!"
Я всегда избегала работать с людьми -- слишком много они оставляли вокруг себя эмоций, особенно в общественных местах.
Но были нужны деньги, а тут пришло само собой хорошее место -- книжный киоск в стенах вуза. В мои обязанности входила торговля печатными изданиями, ну и ведение отчетности, на которую я, разумеется, старалась подзабить, так как ее все равно никто не проверял.
Продавцом я была так себе: постоянно что-то путала или вбивала деньги не в тот отдел кассы. Бывало, становилось скучно -- как будто сползала на глаза шапка, закрывала мир. Бывало, какие-то амбиции начинали покалывать в зад: пойди, поищи что получше, чего тут сидеть! Бывало, хотелось чего-то необычного, сосало под ложечкой, манило что-то вдали...
Но в общем и целом было терпимо. По субботам я ходила в церковь. В такую... вроде клуба... Парень там был один славный, такой блондинчик щекастый, все говорил про совершенный замысел бога, про любовь, про всепрощение... Иногда я улавливала приятное дуновение светлого ветерка. Может, с небес? Могу ли я улавливать что-то божественное? Я ведь всегда знала, что я не такая, как все, особенная, но откуда этот дар -- от бога или от дьявола? И что с ним делать? Открыться кому-то я пока опасалась -- а вдруг прогонят?
Однажды утром -- в том особенном полусне, в котором в темное время года обычно пребывают жители наших широт часиков до двенадцати, -- я вдруг столкнулась с чем-то страшным. Несколько покупателей прошло, человек, может, семь или восемь -- и тут оно... Как сосулька-убийца сердце прошила. Дышать нечем. Пальцы заледенели, кажется, согну -- сломаются.
Это кто-то оставил.
Кто-то из этих покупателей, которых я даже не старалась запоминать.
И это сейчас убивало меня.
Но я знала способ спастись.
Я схватила бумагу, ручку и стала писать:
Зимняя звезда
Дребезжит от холодного ветра
Зачем вы мучите меня
Не разжимаете рук,
Не дадите мне улететь вниз
Или вы боитесь, что я выживу?
Отпустите,
Если нет никого, кто бы подхватил меня на руки,
Я лучше стану мешком, полным переломанных костей и крови.
Держать меня бесчеловечно.
Вынесите приговор, если нужно казнить.
А потом разожмите руку
И смотрите на меня сверху,
Я буду вся ваша, мертвая, окровавленная,