Колесом дорога - Козько Виктор Афанасьевич 17 стр.

— Сколько тут у тебя? — спросил Шахрай у Матвея, все еще держа Храпчино в кулаке на весу.

— Семьсот шестьдесят три гектара,— ответил Матвей, тоже чув­ствуя давление и тяжесть этих гектаров, и потому жестко, почти по-военному.— Зона уничтожения — семьсот шестьдесят три гектара.

— Зона уничтожения? — поморщился Сергей Кузьмич, и тень неудовольствия, неприятия промелькнула на его лице.— Не могли человеческое название дать.

— Есть и человеческое,— тут же откликнулся Шахрай,— пло­щадь, территория. Сдашь, Матвей Антонович, колхозу площади к посевной?

Матвей замялся. Об этом он и хотел поговорить сегодня с Шах­раем, но присутствие других людей останавливало. Секретарь обко­ма выручил его:

— А есть уже кому сдавать? Есть хозяин этой земле? — и он указал глазами на торфяники.

Настала очередь замяться и Шахраю.

— Почему, Олег Викторович, не подумали? — уловил эту замин­ку секретарь обкома.— Одним днем живете.

— Подумали, Сергей Кузьмич, подумали,— что-то прикинув и с каждым словом утверждаясь в чем-то, отвердевая лицом и голосом, сказал Шахрай. Пока он говорил, пока секретарь обкома обменивал­ся с Шахраем взглядом, Матвей тоже решал про себя: выгодно или нет лезть ему на рожон, заводить разговор с Шахраем о своем набо­левшем при секретаре. Собственная нерешительность, вдруг появив­шаяся боязнь начальства и развеселили, и обозлили его, и он не стал сдерживать, что рвалось уже давно с языка, что хотел сказать од­ному Шахраю.

— Тысячу триста гектаров сдам,— ворвался он в молчаливый разговор Шахрая и секретаря обкома.

— Тысячу триста? Это интересно.

— Где ты их возьмешь, тысячу триста? — опередил вопрос Сер­гея Кузьмича Шахрай. Секретарь недовольно глянул на него, но вопрос Шахрая не перекрыл своим, просто требовательно посмотрел на Матвея, приказывая продолжать. И Матвей продолжил:

— Возьму вон, за дубравой, там шестьсот с гаком будет...

— Но дубняк-то мы не дадим сводить.

— Можно не сводить, хотя, конечно, он будет мешать.

— Дуб не пойдет под зону уничтожения,— взмахом руки обру­бил все доводы Матвея секретарь обкома.

— Пусть остается,— согласился Матвей.— В дубняке трактори­стам и пообедать в тени можно. А за дубняком площади лежат, мел­колесье. Объем работ невелик. Мелколесье, площади и лядо. Полто­ры тысячи гектаров можно сдать, а не тысячу триста. На лядо мень­ше работы, чем здесь, затраты меньше.

— Что за лядо, почему я о нем ничего не знаю? — секретарь обкома обращался уже к Шахраю.— Если все так, как он говорит, почему не с него начали?

— Я говорил вам. Лядо — перспектива колхоза.

— Но мне требуется...— начал было Матвей. Шахрай не дал ска­зать самого главного, как будто знал это главное и уводил от него и секретаря обкома, и его, Матвея.

— Дадим все, Матвей, что тебе требуется.

— Я хотел...

— В рабочем порядке,— опять заткнул ему рот Шахрай, и на этот раз крепко, как запечатал.— Вопрос ты поставил важный и своевременно, и мы обсудим его в рабочем порядке.— Он вроде бы забыл о Матвее, заговорил с секретарем обкома: — Есть у нас кан­дидатура на должность председателя колхоза, есть, Сергей Кузьмич.

— Импровизируете, Олег Викторович?

— Да не совсем, Сергей Кузьмич... А вы что, противник такой импровизации?

Матвей слушал их вполуха, был занят своим, прикидывал, куда еще повести начальство, что показать, а что не надо показывать.

— Полешук? — захватил его врасплох секретарь обкома.

— Полешук... Из этих вот самых болот.

— Хорошо, что из этих,— сказал секретарь, но Матвей не понял, что тут хорошего, потому что Сергей Кузьмич стал говорить об их князьборском кладбище: — Был я тут в наводнение, могилок малень­ких много,— и замолчал. Молчал и Матвей, не понимая, к чему кло­нит секретарь, вспоминая князьборское кладбище, что действительно много там маленьких могилок. По всему Полесью так, по всему Полесью кладбища одинаковые, что в них усмотрел секретарь обко­ма? Тот пояснил: — Детских могилок много. Детей на Полесье уми­рало больше, чем взрослых. Понимаете, Матвей Антонович?

Это Матвей понимал.

— А вы тоже полешук? — спросил он секретаря.

— Полешук, потому и больно. Знаю, отчего они умирали. Боло­та забирали их. Болота забирали жизнь, лучшие земли. Песочек ос­тавался крестьянину, семян не отдавал тот песочек, и жизнь уходила в песок. Нигде мужик так не гнулся, как здесь, на Полесье...

— Малина! Какая малина!—закричали двое из тех, что прибы­ли на вертолете с Шахраем и секретарем.— Сергей Кузьмич, Олег Викторович! — и несли уже по ветке, вручали Шахраю, секретарю. И те подались, будто ведомые этой веткой, на ходу обрывая ягоды, в малинник. Бросились туда и киношники, и журналисты. Шли в яго­ды, как в загон, как бабы в борозду выбирать картошку, как мужики в прокос, и кланялись каждой ветке, каждому кусту.

— Что же ты молчал, Ровда, кормил нас разговорами?

— Я думал, вам не до нашей малины, думал, высокое начальство и не знает, что такое малина.

— Кто знает сегодня малину, так это только начальство,— по­смеивался, обирая кусты, Сергей Кузьмич.— Вот под деревней растет, а цела, мужику некогда за ней ходить. И твои мелиораторы, Матвей, тут же работают, и тоже некогда. А мы, начальство, пасемся,— он так и сказал — пасемся — и подмигнул Матвею, пустил шпильку Шахраю: — Неправда, скажешь, Олег Викторович, частенько вертоле­тик за малиной гоняешь, знал, куда меня везти.

— Как не знать, Сергей Кузьмич, в нашем деле все надо знать.

— Сюда, Сергей Кузьмич, сюда! — кричали двое прибывших с Шахраем.— Вот вам, Сергей Кузьмич! Ломать только трудно, не ломкая она, ножик бы нужен.

Ножика ни у кого не нашлось, ломали руками, выкручивали неподатливые волокнистые ветви, на которых ягод было побольше и покрупнее, несли Сергею Кузьмичу, Олегу Викторовичу. Шмыга­ли, уползали в норы, отбрасывая хвосты, напуганные ящерицы, не­ведомо как уцелевшие тут, неведомо для чего оставшиеся, ни на что не надеющиеся. Набирало силу, поднималось все выше и выше солн­це, разогретая им ягода становилась все слаще, ароматнее. К арома­ту ягоды примешивалось и нечто другое, исходившее от нее, чуть горькое, но горчинку эту ощущал один только Матвей, потому что только один он все время помнил: это последняя малина, последняя здесь лесная ягода. Замечал, как на глазах и меняется эта ягода, быстро обсыхает на солнце и вроде бы туманится, покрывается сизым налетом и твердеет. Все больше твердела и больше горчила, чем ближе подвигались они к лесному массиву, туда, где начинались торфяники, к гулу кусторезов. И что-то все чаще вспыхивало, мер­цало в глубинной окостенелости ягоды, как бы огонек какой зажи­гался, как бы глаз той же ящерицы светился, оживал в ягоде. Они уже подошли к краю малинника, им в лицо уже смотрели сваленные в кучу деревья, растянувшиеся на изодранной черной земле во всю свою зеленую длину, вонзив в небо обломанные ветви и беспомощ­ные клыки корней.

— Хватит, как в детстве побывал,— выпрямился и подал тем команду секретарь.— Ну, спасибо, все меня ягодой кормили, а ты, Матвей Антонович, так ни одной и не поднес.

— Я думал, вы не заметили.

— Мне положено все замечать. Так угостишь, Матвей Антоно­вич, сорвешь мне ягодку?

Матвей молчал.

— Не хочу,— сказал он, чувствуя, как палец Шахрая впивается ему в бок, и отводя в сторону руку Шахрая.— Для вас бы и сорвал, ко гнуться не хочу.

— Ну что ж... Спасибо. Спасибо, Матвей... Я приеду к тебе с же­ной и дочерью. Мы с тобой без этих вот будем брать малину.

И снова палец Шахрая вонзился ему в бок, и снова отвел его Матвей, сказал с непонятным самому ожесточением, будто навсегда прощался с чем-то очень дорогим, жалел и давил в себе эту жалость:

— Поздно, поздно, Сергей Кузьмич. Ведь это зона уничтоже­ния,—с умыслом, не прячась за нейтральные — площадь и террито­рия,— так и сказал: зона уничтожения. И словечко его тут же под­хватил тот, с блокнотом. Дернул из блокнота листок, поднес Матвею, вручил.

— Малина в зоне уничтожения.

На листке том было одно только лицо, его, Матвея, лицо, и пень перед ним, прорисованный до малейших подробностей, до последне­го корешка, до комьев и крупиц земли на этих корешках, березовый сухой пень. Матвей стоял перед ним и вглядывался в него, держа в руках ветку крупной сочной малины, хотя и нарисованной простым карандашом, красной малины. Красно было в ту минуту в глазах Матвея.

Красно бил в глаза Матвея кирпич, единственный кирпичик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственный кирпичик среди дерева и камня. В глубине его обожженного и туманящегося еще от огня, жара и дыма тела что-то мерцало, как в ягоде малины. Он потянулся к кирпичу, но кирпич не дался, взмыл вверх, взмыли вверх людские голоса.

— Не трожь, не трожь кирпичик! — кричала, кажется, мать Махахея, кричала с темных полатей в углу дома или пещеры. И еще были голоса, целый хор, голоса воды, земли и леса. Лес гудел басом деда Демьяна, но то был не дед Демьян, а кто-то другой, похожий на него. И еще кто-то кричал ему в ухо, забивал другие голоса:

— Пора, пора, вставай, уже все петухи пропели...

Матвей открыл глаза и увидел перед собой Надьку.

— Ты откуда здесь? — спросил, с трудом соображая, где он и что с ним.

— Уже и узнавать перестал.

— Как ты здесь оказалась?

— Пришла через дверь, не через окно. Двери открыты, и полна хата курей, на столе даже куры. Выгнала курей и тебя вот разбуди­ла. Закричал во сне, нехорошо так закричал: не трожь! Я узнать, спросить захотела, мне это ты кричал или кому другому.

— Это не я кричал.

— Ага, совсем уж меня за дурочку считаешь. Даже в ухе зазве­нело, так кричал.

Матвей почувствовал, что и у него звенит в ушах, дрожит воз­дух от его ли крика, от крика ли старой Махахеихи или от вчераш­него суматошного дня этот звон остался. В той вчерашней карусели он многое понял и многое увидел. Он, Матвей, считал себя желез­ным, считал, что может работать, но, оказывается, и в подметки им не годится, слаб перед ними и в работе, и во всем прочем. Прочее было потом, а сначала совещание или симпозиум в кабинете Шахрая. Перед началом Матвей хоть успел размяться. Ноги размял и язык, перебросился парой слов с проектировщиками, что скучали в пыль ном скверике, отделенном от пятиэтажной резиденции Шахрая лишь автомобильной стоянкой. Проектировщики были кстати Матвею они, их поддержка была нужна ему для того главного разговора с Шахраем, к которому Матвей начал подбираться в Князьборе, но так и не подобрался. Может, это и к лучшему, обрадовался он теперь Но разговор о главном не состоялся и с проектировщиками. Не настроены они были сейчас на какой-либо разговор о деле.

— Салют-привет болотному богу,— сбили они сразу его с дело­вого тона,— сушишь?

— Привет-салют чародеям кульманов. Сушу. А вы проекти­руете?

— А мы проектируем.

— Хреново проектируете.— Матвей все же не терял надежды на серьезный разговор, а они ускользали от него.

— Как платят, так и проектируем.

— Водохранилище мне в самые торфяники загнали.

— Куда приказали, туда и загнали.

— А приказали б на луну?

— Будь спок, привязали б и к луне.

Матвей не успел ответить что-нибудь, не успел и разозлиться, начал только закипать перед непробиваемостью, готовностью этих молодых парней все уводить в пустоту.

Их затребовали в кабинет Шахрая. Матвей и проектировщики входили последними, как бы опоздавшими, и Шахрай дал понять им это коротким, но осуждающим взглядом. Вообще это был другой Шахрай, совсем не такой, каким знал его Матвей, с которым он ездил, ходил когда-то по Полесью и только что ел малину,— город­ской, кабинетный, осанистый.

— Вы будете вести, или мне начинать? — обратился Шахрай к Сергею Кузьмичу.

— Ты хозяин, ты и правь.

Шахрай согласно кивнул.

— Товарищи... Мне пока сказать нечего... Я здесь, чтобы слу­шать вас. О чем пойдет речь, все мы знаем: о воде, о земле и о нас, грешных, на ней.

— Аз грешен, аз грешен,— свистит в огромный нос неусидчивый старик, подле которого устроился Матвей, только этим носом своим и заметный.— Ничего темка, конкретная.

— Да, конкретная, Андрей Борисович. Земля, вода и мы грешные на ней. Так кому первое слово, земле или воде?..

Надька подсаживается к Матвею на кровать, тормошит его.

— Ты где сейчас, Матвей, хватит досматривать сны, ночью до­смотришь, просыпайся.

Но Матвею не хочется просыпаться, он вдавливается в подушку, еще крепче закрывает глаза. Он все еще там, в кабинете Шахрая. Стремительно вскакивает сосед Матвея.

— Я слишком долго ждал слова, Олег Викторович, пятнадцать лет.

— Пятнадцать минут мог бы еще подождать,— сдержанно улы­бается Шахрай,— не убыло бы твоей воды, простила бы тебя твоя гидрогеология. Землю у нас, Андрей Борисович, дама представляет.

Единственная среди мужчин женщина машет рукой.

— Земля тоже не меньше ждала, потерпит еще, если не он пер­вым будет говорить, нам всем молчать придется...

— Кто это? — дергает Матвея за руку Надька.

— Земля и вода,— отвечает Матвей. Надька прыскает.

— Да это ж ты, по-моему. Посмотри, ты это?

В руках у Надьки рисунок, врученный ему вчера. Листок из блокнота. А на этом листке он, Матвей, с веткой малины и березо­вый пень.

— Разве ты такой? Нет, ты таким не можешь быть. Я не видела тебя таким, не верю, что такой.

— Какой?

— Каким тебя тут нарисовали. Бык у нас в Князьборе был, ты его помнить должен. С Аленой все дразнили вы гого быка. И додразнились, как кинется он на вас, а вы в реку, он по деревне и к хате Ненене. Я в хате была, как взялся трясти, думала, все, конец. Шаталась уже хата. Только с чего-то остановился, стал напротив окна, смотрит на нас в окно. И сейчас мурашки по коже бегают... Но ты не такой, не верю.

— Какой же я, Надька?

Надька не отозвалась, быстренько бросила на подоконник ри­сунок и отмежевалась от него, отодвинулась вместе со стулом от окна...

— Люди тысячу лет жили на этом самом месте,— Андрей Бо­рисович притопнул ногой, будто столбил это самое место, качнул колючими усиками, словно хотел уколоть кого-то из сидящих здесь.— Жили и в землю уходили и в настоящее время давно распа­ханы под овес и в виде овса съедены скотиной. Это не я, это Глеб Успенский. А я могу что-нибудь и понеприличнее.

Матвей снизу вверх глянул на гидрогеолога, узрел только нос его огромный и поверил, что этот может и нехорошими словами за­говорить. Поверили, наверное, и другие.

— Так слушайте же, слушайте,— требует сосед Матвея.

Матвей невольно подается вперед, будто это «слушайте» обра­щено только к нему одному и то, что сейчас скажет гидрогеолог, невероятно важно для него. Но слова произносятся, в общем-то, обычные, Матвей не все их и улавливает, потому что ждет чего-то, не слыханного им раньше.

— Так кто сказал, что лапти воду пропускают? Кто сказал, что на Полесье избыток воды? Ее не хватает. Постоянно, хронически, катастрофически... Все мы вышли из воды, может быть, из той, недо­стающей сегодня. Сегодня другие из нее уже не выйдут, потому что ее нет. Нет. А полешуки из этого полесского моря Геродота. В нем их жизнь. С ним полешук связан пуповиной. Болото для него не только трясина, но и средоточие... Средоточие...

Гидрогеолог косится на Матвея, словно тот должен подсказать ему, средоточием чего же являются эти болота.

Матвей вздрагивает, зябко передергивает плечами. Вздрагивают стены кабинета, и словно раздвигаются, расплываются лица людей, сидящих в нем. Он видит своих земляков, поросшую травой улицу Князьбора, слышит голос гидрогеолога.

— Надо строить водохранилища, еще в самом начале века, сразу после экспедиции Жилинского ставился вопрос о регулировании стоков Припяти. Но сегодня эта река почему-то вообще исключена из последней схемы. Что, ее уже нету? Нету у полешука Припяти?

Хохот. Хохочет Алена, окатив ведром воды Матвея, она убегает от него, только сверкают темные пятки, загорелые ноги, только платье струится, бьет ее по ногам.