Колесом дорога - Козько Виктор Афанасьевич 21 стр.

В дверь неожиданно кто-то постучал, как будто предостерегая от этого разговора с самим собой.

— Войдите! — крикнул Матвей. Вошли двое, он и она, оба очка­рики, в шортах, как на крымском пляже.— Ну, а вам чего? — встре­тил их Матвей неласково, и не потому, что не понравились, не хотел он сейчас видеть никого.

— На работу пришли проситься.

— И вы на работу? Трактором, бульдозером управлять можете? Землю копать?

Парень смутился, покраснел, вспыхнул обиженно не только ли­цом, но и губами. Вперед вышла девушка, отстранила его ласково, бережно, положила на плечо ему руку.

— Можем и трактором, и бульдозером управлять и землю ко­пать. И постоять за себя можем. Валерик — боксер-перворазрядник, а я самбо занимаюсь.

— Ну-ну,— Матвей посмотрел на гостей с интересом,— что же вам от меня надо? Стоять за себя будете, учить меня вежливости? Извиняюсь...

Девушка не приняла его тона.

— Врачи вам нужны? — спросила серьезно и строго, как учитель­ница спрашивает.

— Врачи нам пока не нужны,— как учительнице, и ответил ей Матвей.

— Хирург и невропатолог?

— Пока не нужны, говорю.

— А когда нужны будут?

— Приезжайте через год. Строительство больницы запланирова­но на будущий год.

Переглянулись меж собой, кивнули друг другу.

— Согласны, записывайте.

— Куда же я вас буду записывать, милые вы мальчик и девоч­ка? И с чего это вам взбрело в голову ехать сюда?

— Мы с вами серьезно,— заговорил наконец парень.— И мы не мальчик и девочка, а муж и жена.

— Да я ведь с вами тоже серьезно. Если вам кажется оскорби­тельным, извините. Честное слово, не хотел вас обидеть. Узнать хочу, что вас привело в наши глухие края?

— Вот эта глухость и привела,— сказал Валерик, боксер-перво­разрядник.— В будущем году заканчиваем институт, ищем себе ме­сто, чтобы не по назначению, а сами. А у вас тут хорошо, лес, речка и строительство большое.

— Леса и речки я вам на будущий год не обещаю. А строитель­ство будет... И как это сами, почему сами?

— Почему? А разве вы не сами? Мы вот с первых шагов сами. Сами поступили в институт, сами решили и поженились. Сами реши­ли, что уедем в деревню и будет у нас к тому времени сын уже, за­планировано так.

Матвей посмотрел на девушку, пробежал взглядом по ее талии. Нет, ничего там еще не было заметно. А девушку не смутил его изу­чающий взгляд.

— Именно сын? — спросил Матвей, побежденный их уверен­ностью, их «самостью».— А если дочь?

— Дочери быть не может,— ответила девушка,— все рассчитано.

— А вдруг? — неизвестно почему продолжал настаивать Матвей.

— У нас вдруг не будет,— Произнесли он и она почти хором.

— Ладно,— сказал Матвей, он уже устал от этого короткого и четкого разговора. Он и она были все же сильнее, четче его, хотя и моложе. Каких-то шесть-семь лет разницы, и уже непонятны, так же непонятны, как и Надька с Британом. Лучше или хуже, опреде­лить это он тоже не мог, не мог понять, как бы выглядела эта их самость, окажись они на его месте. Но была все же в их глухой обороне, в их круговой защищенности какая-то брешь, он чувствовал ее, но никак не мог нащупать. И нащупал, уже только простившись с ними.— Минутку, минутку,— остановил он их. Валерик, боксер- перворазрядник, и его жена-самбистка посмотрели на него с удивле­нием. Матвей засмеялся их удивлению.— Слушайте, а как это сами вы решили пожениться? Ведь к этому решению еще надо что-то, ну, хотя бы такую малость, как любить друг друга, надо.

— А мы любим,— отбила и этот его выпад девушка.— Мы из одной школы, из одного класса. В школе, в классе полюбили друг друга, а в институте решили: женимся.

И они ушли. Матвей остался один. Долго и с тщанием складывал ненужные ему бумажки. Развернул проект, откорректированный вче­ра Шахраем, долго вглядывался в жирный красный крест, перечерк­нувший водохранилище. Торопливо свернул проект, засунул в стол подальше, поглубже. Вышел на крыльцо, невидящим взглядом сколь­знул по старому Князьбору, вековому и неизменному, и по новому, строящемуся, не вышедшему еще из фундаментов, пока еще пребы­вающему в штрих-пунктире котлованов. Нет, все же эта встреча с очкариками, пусть и непонятными ему, была знаменательной, что- то было в ней и радостное, обнадеживающее. Два-три года назад их появление в этом гибельном болотном краю было невозможно. Ди­кой была мысль, что Князьбору могут когда-то понадобиться хирург и невропатолог. А сегодня эти четкие мальчик и девочка ничего ди­кого в этом не видят. И он будет работать для них, пусть не именно, не персонально для них, но похожих на них и где-то все же персо­нально для них, персонально. Эти его поймут, пусть в чем-то даже и осудят. Должны осудить, потому что он не бог, он ошибается, он ломится в закрытую дверь, ломает эту дверь и воротит много лиш­него. Но лишнее это тоже оправдано, пусть даже незнанием, но оправдано. И никтр заранее не может сказать, как надо, хотя все хорошо знают, что больше так нельзя. И он будет ошибаться, наво­ротит еще кучу нелепостей, исходя хотя бы из того, что так, по-ста­рому больше нельзя. И из его нелепостей и ошибок проявится, дол­жно проявиться, как все же надо.

Может, он берет на себя лишнее? Может. Но кто-то должен брать на себя это лишнее. Иначе ведь пойдет все вспять, к плугу, к сохе. И хватит сомневаться, хватит самоедства... Сомнениям и са­моедству был отдан вчерашний день. И перед Матвеем опять мельк­нул вчерашний дедок, такой, каким он видел его в последний раз на выезде из деревни. Шахрай сказал Сергею Кузьмичу, что, может, они заглянут в эту деревню на обратном пути, а сейчас, пока еще светло, не надо терять даром время. Они развернулись и поехали опять к дедку. Тот стоял возле своих жердей, обжав одну из них ногами, держа на весу топор. Шофер, приблизившись к нему, сбавил скорость, видимо, решив, что Сергей Кузьмич захочет еще выйти сказать что-то. И Сергей Кузьмич уже взялся за ручку дверцы, но в последнюю минуту отпустил ее.

— Нет, не могу,— сказал он, ни к кому не обращаясь,— не могу....

Машина рванулась, Матвей обернулся. Старик опустил топор,

как показалось Матвею, тоскливым взглядом провожал машину. И сейчас старик мелькнул и исчез перед его глазами с такой же ско­ростью, как будто он проехал мимо на машине. Глядя на свой старый и новый Князьбор, Матвей видел тот образцово-показательный сов­хоз, в который они вчера все же приехали.

— Сначала сами осмотрим поселок, комплекс животноводчес­кий, а потом уж в контору и поговорим,— сказал Шахрай.

— Хозяин — барин,— одобрил Сергей Кузьмич, пристально вгля­дываясь в мелькавшие мимо дома, торговый центр, клуб, облицован­ный мрамором, с мраморной широкой лестницей, ведущей к нему, с фонтанами по обе стороны лестницы, ивами возле этих фонтанов, с открывшимся за Дворцом культуры огромным животноводческим комплексом, чем-то напоминающим — правильностью, что ли — пар­ники во дворах той пригородной деревни, которую они проехали в самом начале пути. Над комплексом сияли серебром сигары сенажных башен.

— Впечатляет? — спросил Шахрай Сергея Кузьмича, но ответил Матвей:

— Впечатляет.

— Компактно, можно только позавидовать,— поддержал Сергей Кузьмич,— и эстетично. Особенно этот торговый центр, эти ивы, этот пруд, мрамор...

— Да, мрамор,— позволил себе перебить Сергея Кузьмича Мат­вей.— Но людей почему-то нигде нет. Только двух милиционеров возле Двррца культуры и заметил. Чудно! Деревня — и милиционеры.

— Это уже не деревня. Куда, Сергей Кузьмич, на комплекс или к конторе?

— На комплекс,— сказал секретарь.

На комплексе их настиг директор совхоза, видимо, из конторы заметивший и бросившийся в погоню за ними. Был он молод, при­мерно одних с Матвеем лет, весь белый, льняной даже и необыкно­венно улыбчивый. «Тебя в Князьбор от такого комплекса,— подумал Матвей,— там бы ты слинял и почернел бы, улыбаться перестал». Но неприязнь эта к директору образцово-показательного совхоза, идущая скорее от зависти, от увиденного и где-то внутреннего не­приятия, потому что многое, казалось, просто на то и рассчитано, чтобы ошеломить, быстро прошла, хотя ощущение, что директор подобран в совхоз именно по принципу некой их внутренней схо­жести, осталось: одинаковым было сверкание белизны мрамора Дворца культуры и белозубость улыбки директора, мягкость ив у фонтана и пышность белых волос директора, рыжеватого солнца над поселком и рыжеватых крапинок на руках директора, уверенности, с которой стояли тут дома и с какой вел себя директор. Но уверенность его была без заискивания, и это подкупило Матвея, хотя и при этом он подумал, что до него, до секретаря обкома, пере­бывало здесь делегаций, наверное, самого высокого уровня немало. Так оно оказалось и на самом деле.

— Ну, а коровы, коровы как, привыкли к этой чистоте, к меха­низации? — спросил он директора.— Молоко-то хоть дают, траву едят?

— Молоко дают. А вот с травой... Случилась тут у нас необхо­димость, вывели их из комплекса, выгнали на траву, на луг. Рев под­няли, поселок весь сбежался. Время кормить, а они стоят посреди травы и ревут. Не приучены есть, рвать... В общем, только стойловое содержание: комплекс, кормушка, конвейер...

— А рабочие как, животноводы, как им в новых домах? — спро­сил Сергей Кузьмич, когда они, выйдя из коровника, подошли к Дворцу культуры, где все уже было, как сказал директор, приготов­лено.— Ведь это революция, мы не всегда только понимаем это: из хат и в коттеджи.

— Коттеджи двухэтажные, и в двух уровнях квартиры, можно зайти посмотреть. Начали строить только недавно. Это наиболее приемлемая форма застройки современной деревни,— объяснял ди­ректор.— А с пятиэтажками всяко было. Одни шли, бежали. Других волоком... Сараи к пятиэтажным не предусмотрены. С коттеджами все исправлено. Построили один общий сарай, три с полтиной в ме­сяц— и, пожалуйста, заводи корову, поросенка, автомобиль.

— Опыт этого хозяйства, Сергей Кузьмич, мы распространяем и в других,— пояснил Шахрай.— В вашей области, в Князьборе, в частности, подобных ошибок уже не будет. Сарай, две-три сотки огорода, грядки для редиски, морковки, салата. Основные огороды выносятся за поселок. А все остальное в комплексе.

— Слушай,— тронул Матвей за рукав директора совхоза, когда они проходили в кафе мимо услужливо посторонившегося милицио­нера,— а этот, в форме-то, зачем здесь у тебя?

Фамильярность эта несколько сбила с тона директора. Но он, наверное, почувствовал в Матвее своего, подмигнул ему.

— Далась тебе эта милиция,— Шахрай был откровенно недово­лен Матвеем, но попытался свести свое недовольство к шутке: — Не алиментщик ли ты скрытый, Матвей, не многоженец?

— Вот именно,— отшутился Матвей,— где-то дети, наверно, есть.

— Это серьезная проблема,— директор совхоза вздохнул,— про­блема милиции — это проблема наших кадров, рабочих. Стягачи — слыхали такое? Нет, не от стяга, не от знамени. Скорее наоборот. В народе так их окрестили. Рабочих не хватает, приглашаем, зазы­ваем даже из-за пределов республики; работу, жилье, ясли, садик — все немедленно. А едут не всегда лучшие. И пьянь едет, и люмпен. Всех стягиваем. Без милиции не обойтись. Но это вынужденно, вре­менно... Прошу за стол. Первую за гостей...

— Гостям положено за хозяев,— не дал ему договорить, поднял рюмку Сергей Кузьмич.— Но я позволю себе быть невежливым. Никто не против?

Никто не был против, и Сергей Кузьмич продолжал:

— Матвей, не беспокойся, не красней, не за тебя. За Князьбор твой. Если в Князьборе будет хотя бы половина того, что есть здесь, мы будем достойны самых высоких слов и самых высоких наград. То, что происходит сегодня в Полесье, можно сравнить только с коллективизацией. Так за Полесье, за новое Полесье...

Сейчас перед Матвеем было еще Полесье старое. И оттуда, где он стоял, ему видно было это старое Полесье. Оно было еще проч­ным. Прочно держались за свою старую землю хаты, уходили в нее фундаментами, но не уступали и не думали уступать напору нового, укрывались древними осокорями и дубами, обласкивались птичьим криком, криком молодых буслов, что уже вылупились из яиц и тре­бовали пропитания, обнимались с речкой, петляющей возле этих хат, нетронутой еще там, у деревни, пока нетронутой. Более того, Матвею от его вагончика было видно, что деревня не только не на­мерена уступать, но вроде как бы и сама наступает, бросает ему вызов. Махахей крыл хату свежими белыми досками. И эти доски, эта новая крыша, свеже белеющая среди зелени деревьев, вывела его из себя. Он ведь предупреждал Махахея, что новому его дому стоять недолго. Если он думает, что за хату под новой крышей дадут больше, чем за сруб, то ошибается. Не будет никакой надбавки. Все равно не устоять этой его новой хате. И, полный непреклонной ре­шимости, он оставил вагончик, старый и новый Князьбор и направил­ся на участок, где шли работы, в Храпчино. По дороге на мгновение задержался у речки, там, где когда-то стоял их с Аленой дуб, где и его когда-то обнимал своими белыми крыльями парящий в небе бу­сел. Дуба того уже не было. Не было, можно считать, и речки. Реч­ка спрямлена, прочищена, по сути дела, проложена заново. Прямая, как струна, с отвалами белого песка по берегам. Он взобрался на этот песок и сверху смотрел на воду. Вода бежала вроде бы весело и быстро, как по трубе, нигде не задерживаясь, не бурля, и дно было веселым и чистым. «А что, действительно красиво,— подумал он,— никаких тебе омутов, никаких ям, коряг, перепадов от Полесья и до Днепра, хоть прямехонько беги вода, бурли поток...» Тут он пой­мал себя на том, что говорит почти стихами, и рассмеялся.

А работа в Храпчино стояла. Стояли канавокопатели, скреперы и бульдозеры, как бульдоги, устроившись на возвышениях ими же стянутого грунта, нацелившись своими мощными ножами на нетро­нутый еще лес. Механизаторы, все до единого, были в малиннике. Матвей сам, подобно бульдозеру, ворвался в этот малинник.

— Почему простаиваем? Думаете, меня здесь нет...

— Ничего не думаем,— оторвался от куста механизатор, тот са­мый тракторист, что провалился в Чертову прорву,— обед у нас.

Матвей посмотрел на часы.

— Обед уже пять минут как кончился.

— Сейчас будем заводить.

— Немедленно. И первым делом к такой-то матери этот ма­линник.

Механизаторы дружно потянулись из малинника, старательно обходя Матвея. Бочком-бочком начал отступать от него и тракторист, с которым он только что разговаривал.

— Стой!—пресек его маневр Матвей.

— Стою. А надо лечь, так и лягем. И даже бегом, шагом на месте марш могу.

— Бегом, подгоняй трактор, и чтобы от малинника ни следа.

— А почему я, почему я? — закричал тракторист.— Потому что моя фамилия Сюськин, да? Чуть что, Сюськин и Сюськин.

— Потому что ты Сюськин.— Матвей тоже припомнил его фа­милию, легкая фамилия, как он мог забыть ее. Как это он мог пить с таким губошлепом, бражничать всю ночь, с неприязнью думал Матвей. Трактор уже шел на малину, шел прямо на Матвея. Сквозь стекло кабины Матвей видел тракториста, белки его выпученных глаз и белый оскал зубов. Скалься, думал он, скалься, а я все равно не соступлю, ты первый свернешь, я не соступлю. И все же вынуж­ден был соступить. Железная махина надвинулась на него, скрыв тракториста, и он испугался именно потому, что не стало видно лица. Когда не видно лица, а только железо, только горячее дыхание ма­шины, стук ее железного мотора, не знающего страха и устали, это, оказывается, действительно страшно. Матвей отскочил в последнюю секунду. Отскочил, помахал Сюськину кулаком, но тот даже не обернулся. Трактор уже истерзывал гусеницами и запахивал плугом малинник. И там, где он проходил, от этого малинника не оставалось и следа. Так кое-где листик, кое-где измочаленная веточка и черная земля, пластом и рассыпчато, как раздавленная ягода.

Наблюдая за работой Сюськина, Матвей в тот день оставался в Храпчино, пока малинник не был перепахан полностью, как будто у него не было никаких других дел, никаких забот, будто все его дело сосредоточилось на этом малиннике, все зависело от того, унич­тожит он его или нет. И, когда тракторист, закончив последний круг, остановил трактор, он подошел к нему, вскочил на гусеницу и при­миряюще похлопал по плечу.

— Вот теперь порядок, Сюськин.

Что ответил ему Сюськин и ответил ли вообще, он не разобрал.

...И большого семейного счастья

...Все, как есть, без конца принимая.

Принимаю — приди и явись,

Все явись, в чем есть боль и отрада...

Мир тебе, отшумевшая жизнь.

Мир тебе, голубая прохлада.

— Тимох, а кого ж он без конца принимае?

— Ай, баба, вечно ты не туда, сбила тольки меня. Кто там кого у тебя принимае?

— А ты не злись тольки, Тимох. Есенинов.

— Девок тогда, наверно, баба.