Люба пыталась руководить моим образованием, учила русскому, направляла мои интересы. Характер книг, которые она подбирала для меня, был (сознательно или бессознательно) связан с характером наших отношений. Так на известной стадии мне были вручены два французских романа. В первом рассказывалось про плотницкого сына из провинциального городка: как он стал любовником жены мэра, нанявшего его для воспитания сыновей, как постепенно пошел в гору, переехал в Париж и соблазнил дочь важного вельможи, у которого служил секретарем... Бедняга плохо кончил: оскорбленный в лучших чувствах, попытался застрелить свою первую возлюбленную, и за это ему отрубили голову... Героем второй книжки был красивый мерзавец; наглый и бесцеремонный, он шел по жизни, насвистывая и подкручивая свои напомаженные усы. То, что плотницкому сыну стоило слез, душевных мук и бессонных ночей, бывшему вояке давалось без всяких усилий: не испытывая ни малейших сомнений или угрызений совести, он женился на дочери своей любовницы, которая, к слову сказать, была супругой его патрона...
Помню, мне польстило то, что Люба дала мне именно эти книги. Но тогда же и в особенности после демобилизации, когда я работал локтями у кормушки, отвоевывая себе место, я стал задумываться над поучительным и страшным смыслом прочитанного. Герои обеих книг стремились к успеху, и у плотницкого сына было куда больше данных, чтобы его добиться, чем у туповатого солдафона. Однако первый кончил гильотиной, а второй — полным триумфом. В чем дело? Тут не было случайностей. Я плохой ценитель литературы. Но, читая эти книги, я чувствовал, что в них нет ничего случайного... Через годы, набив немало синяков и шишек, я, кажется, что-то понял. Стремиться к жизненному успеху даже с крошечным остатком благородства в душе.— все равно что плясать у костра с динамитом за пазухой. Любая крупица этого вещества взрывоопасна, а избавиться от него так же трудно, как его обрести...
«Ты непонятный человек. Порой я боюсь тебя, а порой так ненавижу, что, кажется, убила бы своими руками...»
Бедняжка Додо! Но разве в глубине Души я не надеялся, что она воскресит парнишку, кончившегося на гагринском берегу?..
Любить дважды невозможно. Людей, испытавших это чувство больше одного раза, следует изучать психиатрам и патологоанатомам, а их сердца заспиртовывать и выставлять в кунсткамерах. Разумеется, если эти люди не ведут себя, как экономные хозяйки, растягивающие тощую получку.
И вдруг эта встреча... Совсем не удивительно, что ее зовут Танечка. Не Татьяна и даже не Таня, а Танечка. В ее лице есть что-то детское. Бывают такие тихие, задумчивые девочки. Как будто они все время прислушиваются к чему-то в себе или вспоминают... И походка угловатая, замедленная. В санатории все думали, что у нее больное сердце. После нашей первой встречи перед врачебным кабинетом я долго силился вспомнить, кого она напоминает. Затруднение вполне понятное: я перебирал в памяти знакомых женщин, тогда как сходство лежало совсем в другой области и в других воспоминаниях... В начале апреля, когда комья перезимовавшей земли взбухали от стаявшего снега и робких мартовских дождей, когда кукурузные будылья вместе со сгнившими корнями сами собой вылезали из земли, а между кочками едко зеленели сурепка и лебеда, на крутом склоне в нашем саду цвел боярышник. Ни с чем не сравнимое по чистоте и благоуханию, беззащитное, девственно нежное цветение. Кроткое неодолимое противостояние... Волоча облепленные грязью ноги, я поднимался к нему по круче; ноздреватую землю вокруг куста усыпали лепестки той белизны и нежности, которую невозможно видеть без сострадания...
Опыт и приемы курортного сердцееда оказались смешными, постыдными. Что-то забытое зашевелилось в душе. И выяснилось, что я не знаю, как себя вести. Опять те же рестораны — «Гагрипш», «Псоу», «лягушатник» в Пицунде, «пацха» на Черной речке, те же и остроты, и обкатанные в других ситуациях забавные истории. Поглядеть со стороны — очередная курортная интрижка. Одиссей так и подумал; играя для нас на саксофоне, несколькими фразами намекнул на мои былые похождения. Джазовые шуточки...
Вдруг захотелось вырваться из парной, пропахшей Любовями курортной духоты. «Что у тебя там? Капище? Горская святыня?..» Для меня давно нет ничего святого, но...
Оранжевой вспышкой метнулась из-за поворота новая бензоколонка. No smoking! Сбрасываю скорость. Подступы запружены машинами.
Неохота, жариться в очереди. Пытаюсь выбраться из ряда, но сзади меня уже подперла черная «Волга», официальная и чопорная. Высовываюсь и жестом прошу подать назад. За рулем какой-то тип в костюме и при галстуке смотрит невидящими глазами. Вылезаю: «Подай, назад...» Но тут пристраиваются еще две машины, и водитель «Волги», оглянувшись, разводит руками. Иду к бензоколонке. Машины набиты дорожным барахлом: спальные мешки, пледы, термосы.
Возле колонки распоряжается толстяк с пузом поверх ремня, в заляпанной майке, разрисованной ковбоями. Спрашиваю, какой сегодня бензин, со слабой надеждой на то, что он узнает меня. Но он отвечает, не глядя: «Подходящий». Тогда я хлопаю его~по плечу и говорю по-грузински, что спешу и не могу торчать час в очереди. «Отстань, будь другом! Видишь, некогда пот утереть...».
Безденежье все усложняет. Будь у меня свободная десятка...
Я направился назад, но тут мимо стоящих в очереди «Жигулей», «Запорожцев» и «Москвичей», чуть не сбив меня и громко сигналя, промчалась голубая «Волга» с оленем на капоте, обдала меня горячим ветром, с визгом затормозила и поехала назад. Поравнявшись со мной, водитель посигналил. Я заглянул в машину, румяный усатый парень улыбался во весь рот.
— Нашему брату Джано почет и уважение!
— Привет! — ответил я, силясь вспомнить это горбоносое, пышущее здоровьем лицо.
— Твои гастроли, а я и не знал! Смотрю'и глазам не верю...
— Мало-мало ошибся, дорогой, не гастроли. Отдыхал.
— A-а, водка, лодка и молодка... То-то я удивился: Джано Джанашиа приехал, и никакого шума.
Он вылез из машины, захлопнул дверцу и раскинул руки.
— Поступаю в твое распоряжение. Да ты, кажется, не узнаешь меня? В Зугдиди после концерта у Джотто Мадзагуа кутили. Ты еще «кинтаури» плясал. Вспомнил?
Я закивал, хотя в памяти не осталось и следа от событий, о которых говорил этот малый.
— Ты что, в очереди стоишь? — недоверчиво спросил он, на минуту отвлекаясь от меня и оглядывая ряд автомобилей.
— Стою. Вон за тем «Жигулем».
— Этого мне не хватало! Давай за руль и подъезжай вот сюда!
Он пошел к колонке, по пути заправляя вылезшую рубаху и бесцеремонно заглядывая в машины, а я вернулся к своему «Москвичу» и под недовольные взгляды водителей выбрался из ряда.
Когда я встал под заправку, очередь взбунтовалась: «На что это похоже!», «Завели свои порядки!» Но мой знакомый, не обращая внимания на крики, чмокнул толстяка заправщика в темя и коротко сказал:
— Этого без очереди, дядя Бено!
Заправщик шлангом с металлическим наконечником показал, куда становиться. Охваченные негодованием автотуристы загудели, как на похоронах тбилисского таксиста. Захлопали дверцы, и несколько человек, все в шапочках с козырьками, вылезли из машин. Мой знакомый несокрушимой и благодушной стеной встал у них на пути.
— Зачем шум? Знаете, кто это? Это наш грузинский Райкин. Можем мы его уважить?
— Не имеет значения! — закричали автотуристы.— Правила существуют для всех. В очередь его!
— Прошу прощения, но в чужой монастырь...
— Устав для всех одинаковый! Не выдумывайте своих законов!
— Товарищ юрист, садись в машину, пока солнечный удар не хватил. Ты новенький под нашим солнцем, а новому человеку привычка нужна.
Мой бак был уже полон. Я газанул и выскочил на шоссе. Следом подъехал новый знакомый.
— Любят порядки наводить! — зло сказал он.— Заправщик — твой родной сосед, а ты в очереди должен жариться! Куда теперь Джано? Следом поеду.
— Я далеко. Пить нельзя.
— Останься до завтра. Хорошо время проведем. Вон у тебя в машине шашлык живой, а вино и девочек я обеспечу.
Пришлось поэксплуатировать имеретинское красноречие, чтобы, не обидив нового знакомца, отделаться от его щедрого гостеприимства. Я поехал дальше и, стараясь исправить настроение, стал насвистывать. Как писал на своих картинах голодный Пиросмани: «Да здравствует хлебосольного человека...»
В годы студенческой молодости я был беден... Так беден, что сравнение с церковной крысой польстило бы мне. Однажды в кино моей девушке захотелось пирожного, у меня в кармане лежал трешник, разорванный пополам и склеенный с помощью папиросной бумаги, пирожное стоило два шестьдесят, и я встал в очередь. Кассирша в студенческой столовой приняла бы склеенную трешку, но буфетчица... Только я отошел от прилавка, она завопила: «Ай! Стой! Держи! — как будто у нее дневную выручку сперли.— Что ты подсунул?» Она подняла руки напоказ всей очереди, и половинки моего трояка распались; видно, сопрели в ладони. Мучаясь стыдом унижения, я подался через прилавок. «Все равно вы сдадите... я прошу...»— «Нет уж, просил бы сразу».
Черт возьми, даже сейчас пот прошибает!..
А с Зазой Дзидзигури!.. Добрейший Заза покровительствовал провинциалам, приехавшим в столицу учиться сомнительному виноделию, знакомил нас с «достопримечательностями»: хинкальная на
Вельяминовской, «Белый духан», ресторан в Бетании; мы добирались даже до столовой на Ганджинской дороге, где готовили сказочный иити... Как хлопотала наша гоп-компания, ловя машину для вылазки! Ребята «голосовали», свистели, чуть не бросались под колеса, водители их не замечали. Стоило Зазе Дзидзигури шагнуть к краю тротуара и сделать неуловимый жест, как раздавался визг тормозов. Это походило на сговор с целью нашего унижения. Унижение и помогло мне разгадать фокус: у Зазы не переводились деньги, а деньги, будучи чем-то сугубо материальным, способны наделять владельца гипнотической силой.
Я замечаю, деньги с каждым годом даются трудней. Меняются вкусы, меняется стиль на эстраде, мода с плодовитостью пылкой крольчихи рожает блеющие на эсперанто вокально-инструментальные ансамбли. Как пишут умники в газетах, интеллектуальный уровень зрителя повышается, и Джано Джанашиа потихоньку устаревает...
Может, и правда последовать совету старых друзей и вернуться в виноделие? Честные винодельцы говорят: «Мое только то, что перельется через край». И этого хватает даже их женам.
Размякший от жары гудрон липнет к колесам. Кажется, стоит свернуть с дороги, и он, как липучка, потянется следом. Звук монотонный, похожий на жужжание веретена...
«Я люблю твое молчание. Я тоже хочу молчать, но слова скапливаются вот здесь и больно... Какой страшный шрам. Хирурги не делают таких разрезов. А я даже не знаю отчего. Не говори! Все равно мне достался шрам, а не кровь. И с этим ничего не сделать... Это непоправимо, Джано...» — Она шептала, касаясь пальцами старой раны с грубо сросшимся швом. Потом встала, подошла к дверям и раздернула шторы. Дверной проем дышал морским воздухом. Слышался тихий плеск. Когда я оделся и вышел за ней в лоджию, она сидела в плетеном кресле и плакала.
«Пора ехать». Загорелым кулачком утерла слезы, шмыгнула носом. «Уже?» — «Поедем не спеша».— «Может быть, позавтракаем здесь?» — «Завтрак еще не скоро. Перекусим в аэропорту».
Я вывел машину из пропахшего бензином и углем каменного мешка в тень магнолий и смотрел, как она идет по аллее с небольшим чемоданом в руке и сумкой через плечо. Я положил чемодан в багажник и смотрел, как она садится в машину: открыла дверцу, поставила одну ногу, скользнула внутрь, уселась мягко, женственно, оправив серебристо-серое платье (в вырезе сверкнула бретелька лифчика, кипенно-белая на загорелом плече), улыбнулась мне виновато и вопрошающе и несмело захлопнула дверцу. Теперь, когда до расставания осталось каких-нибудь два часа, я с жадностью ловил каждое ее движение.
Поехали мимо парка, по безлюдным еще улицам. Она слегка обернулась ко мне; стройные ноги сдвинуты — коленка к коленке, лодыжка к лодыжке, даже щиколотки вместе; левая рука легла на спинку сиденья, подхваченные ветром волосы потекли, заплескались мимо глаз. Она откинула прядь, сказала неуверенно, словно убеждая себя или спрашивая: «Наша последняя поездка...» Я промолчал. «Ты так ничего и не скажешь?» Я наклонился к ее руке на спинке сиденья и потерся о нее щекой. «Как непонятно и нелепо устроена жизнь. Ты только представь себе наши пути-дороги, их невообразимую путаницу. И вдруг пересечение, соединение. Кто это устроил? И почему с таким опозданием?» — «Это устроил твой сосед по столу и влиятельный сослуживец Коля Нефедов. И, как уверял, с большим трудом».— «Зачем ты так, Джано?» — «Коля — роковой мужчина».— «Перестань, прошу тебя».— «Когда вы наберете высоту, сидящий рядом старик отклеит бороду, снимет парик и очки, и окажется, что это Коля Нефедов».— «Я не запрещала Коле лететь моим рейсом. Ему незачем маскироваться».— «В конце концов, он добьется своего».— «А ты злой. Сначала я думала: вот настоящий горец — прямой, открытый, бесхитростный. Без наших интеллигентских комплексов. Как тот пастух в горах... Или, может быть, ты ревнуешь?» — вдруг улыбнулась она и, подавшись вперед, с радостным любопытством заглянула мне в лицо.
Это была ревность. Именно так—ревность, и ничто другое. Танечка очень хотела, чтоб я подтвердил догадку. Но я не кивнул в ответ. Я только хмыкнул и неопределенно пожал плечами.
Потом мы стоим в тени под крылом самолета и Танечка испытующе смотрит на меня; ее лицо без всякой косметики, чистое и красивое в утреннем свете, обращено ко мне нетерпеливо и выжидающе. Посадка заканчивается. Очередь у трапа редеет.
«Спасибо, что ты не говоришь о нашем будущем. Это так правильно. И так по-твоему... Нет, все-таки я не ошиблась, горец. Попробую у тебя поучиться...— Поправляет сумку на плече, откидывает волосы и с ухмылкой, по-мужски энергично протягивает руку.— Прощай, Джано! Не поминай лихом! Спасибо за хлеб-соль... За все!»
Поворачивается и уходит. И вот уже поднимается по пустому трапу. А я смотрю вслед и хочу позвать. Хочу закричать. Стой! Не улетай! Мне опостылело одиночество! Мне так нужна кроткая нежность. Я люблю тебя... Я хочу крикнуть, догнать, пока самолет стоит, пока она здесь. Но я знаю, что не сойду с места и буду молчать. Такая подлая натура! Что это? Гордость? Жестокость? Недоверие? И сам не знаю... Вот уже задраен люк — черная дыра в брюхе самолета. Танечка прильнула к иллюминатору. Смотрит, не моргнет. Как фотокарточка в круглой рамке. Рев и вой турбин. Рев и вой. Трап, похожий на динозавра-альбиноса, отваливает от самолета и движется к аэровокзалу. Водитель трапа что-то кричит мне и сердито машет рукой. Гашу сигарету. Солнце бьет по глазам. Самолет мчится по бетонной полосе, отделяется от земли и тает в серебристой голубизне.
Вот и все. Свобода и покой. Сине-зеленый простор. Горы в дымке. Ветер с моря. Многолюдный, суетливый аэропорт. Я точно возвращаюсь откуда-то. Точно прилетел издалека. Вот и все. Тычусь ключом в замок автомобиля. Попал, отпер, сел за руль и закурил. Затянулся глубоко, во всю грудь. Свобода и покой. А боль пройдет. Все проходит. От этого у жизни привкус горечи...
Танечка права: несказанное скопилось на сердце и больно. Как будто айвой подавился...
Еду большим поселком. Белая полоса разделяет движущиеся вереницы машин. Время от времени кто-то из водителей пересекает полосу и, протяжно сигналя, пускается в обгон. Лихачу отвечают такими же протяжными сигналами, то ли осуждая, то ли поощряя. Над улицей болтается знак, запрещающий подачу звуковых сигналов.
На пустыре водометы орошения развесили дожди с маленькими радугами.
Гигантскими зеркалами посверкивают стеклянные новостройки.
Вдоль дороги мир зеленый, а дальше синева трех оттенков: горы, море, небо.